Казак Евстигней

Венкстерн Наталия Алексеевна

Из мрака выступила высокая костлявая фигура офицера. Весь он своими маленькими круглыми глазами, длинным, похожим на клюв, носом, сгорбленной спиной и необыкновенно длинными руками напоминал хищную птицу, не то коршуна, не то ястреба.

— Я здесь, ваше превосходительство.

— Долгушин, — сказал генерал, — как ты полагаешь, можно взобраться по этому обрыву?

Офицер усмехнулся.

— Ничего нет легче.

— Это нужно сделать совершенно бесшумно.

— Так точно, ваше превосходительство.

— Ты видишь

эту избу, крайнюю, большую?

— Вижу.

— Так вот какой у меня план. Я выбираю тебя для его исполнения, так как ты лучший офицер в отряде, — извините меня, господа, но я всегда отдаю должное воинской доблести.

Долгушин слегка поклонился, склонив на бок свою птичью физиономию.

— Так вот, ты и человек десять наших солдат взбираетесь по обрыву и бесшумно, совершенно бесшумно, занимаете крайнюю избу. Если в ней будет оказано сопротивление, ты понимаешь? Нож в горло тому, кто захочет крикнуть.

— Можете быть спокойны.

— Затем ты спускаешь нам веревки. Главное — совершенно бесшумно. Вы понимаете, господа, что нападение на крепость изнутри, там, где его меньше всего ожидают, застанет их врасплох.

— Очень рискованно, — сказал кто-то из офицеров.

— Знаю-с, знаю-с, что рискованно, господин храбрый офицер, — вскипел генерал, — оттого и не предлагаю вам лично принять участие в выполнении задачи.

Офицер стушевался.

— Тем временем, — сказал генерал, — другая часть отряда переправляется ниже через реку и подъезжает к крепостному валу. Вы меня поняли? Таким образом нападение на крепость произойдет сразу с двух сторон.

Генерал торжественно оглядел офицеров, очень довольны и своей изобретательностью.

— Ну, Долгушин, возьмете вы это на себя?

— Ручаюсь за успех, ваше превосходительство.

— Так с богом, на коней и вплавь. Ночи, к счастью, длинные, и времени хватит.

Офицеры побежали к лошадям, раздалась произнесенная шепотом команда, и молчаливые тени всадников с тихим всплеском вошли в воду.

Было уже около двух часов ночи, когда крепко спавший Евстигней проснулся.

Ему послышалось, что под самым его окном кто-то тихо и настойчиво скребется.

Он открыл глаза, приподнялся на локте и стал прислушиваться. Было так темно, что небольшое окно в его горнице только слабо выделялось, как серое пятно на стене.

Мысль о ворах ни на минуту не приходила Евстигнею в голову — он знал, что у него красть нечего, но странная необъяснимая тревога сразу охватила его, и несколько минут в темноте он слышал только громкое биение собственного сердца.

Вдруг на серое пятно окна легла тень, показавшаяся ему необычайно длинной. Две ладони уперлись в стекло и чье-то тощее лицо прильнуло к нему, вглядываясь внутрь погруженной во мрак избы.

Четко выделился во мраке контур треуголки.

Евстигней

тихо вскрикнул и всплеснул руками. Его оцепененье сменилось вихрем дико несущихся в голове мыслей. Как-будто мгновенный яркий свет пролился в его сознание и ясно до очевидности представилось ему все, что происходило за окном. Он видел тень одного человека, но всем существом своим он почувствовал за ней другие тени, много теней, ползущих по береговому обрыву к его одинокой избе, много теней, вооруженных ружьями и пистолетами, несущих гибель крепости.

Спустив с лавки ноги, он просидел несколько мгновений, шепча помертвевшими губами:

— Что делать, что делать?

Затем какая-то мысль, еще неясная, но с каждым мигом делающаяся все ясней, возникла где-то в глубине его души. Он продолжал стоять все так же неподвижно; все так же неподвижно стояла за окном тень. Вдруг Евстигней вскочил, бросился одним прыжком к окну и распахнул его.

Долгушин невольно сделал шаг назад от внезапно распахнувшегося перед ним окна, но тотчас же, овладев собой, направил пистолет на дикую взлохмаченную голову, высунувшуюся к нему.

— Молчи, а то убью!

— Батюшки, родимые, — залепетал неожиданно странный хозяин избы, в голосе которого звучал какой-то необыкновенный восторг, — да хоть на месте убей, только дай на прощанье поглядеть на тебя, освободитель.

Немного оторопев, Долгушин опустил пистолет.

— Да ты кто таков?

— Здешний я, здешний, видишь — изба какая у меня, богатый был, да все разорил самозванец проклятый. Батюшка ты мой, да неужели и впрямь нашим мученьям конец пришел?

Весь извиваясь и отбивая частые и мелкие поклоны, Евстигней стоял в окне, умиленно глядя на офицера.

Там, по обрыву, он ясно разглядел с трудом карабкающиеся вверх фигуры.

— Ладно, — сказал офицер, — поможешь нам — награду получишь царскую. Веревки есть?

— Как не быть, подам сейчас.

— Нет, стой, одного никуда не пущу, еще обманешь!

— Как угодно, ваше сиятельство.

— Я совсем не сиятельство, а ты не лебези и, главное, помалкивай. Видно, насолил тебе ваш царь мужицкий.

— Уж как насолил, как насолил — и не чаяли освобождения. Все стоном стонем, а оно, глядь, как вышло, не ждано, не гадано.

К Долгушину подошел солдат.

— Прикажете связать, ваше благородие?

— Оставь. Смотри, он ошалел от радости. Пригодится нам; если таких, как он, обиженных Пугачевым, много здесь в крепости, то мы живо справимся.

— Обиженных-то? — подхватил Евстигней, который никак не мог подавить охватившей его дрожи, — да кого он здесь не обидел? Разве только воров да разбойников оживленных!

— Слышали? — сказал Долгушин торжествуя.

— В избу вошли бы, ваше благородие, — продолжал Евстигней.