Казаки. Степан Разин
Шрифт:
– Ну, только это самое бритье в Москве многие которые не одобрили, – рассказывал Мишка. – А особенно Морозова боярыня взлютовала, – вот та, что все с протопопом Аввакумом путалась. Ей по чину-то полагалось во время венчания титлу, что ли, там какую-то царскую говорить, так наотрез отказалась: все-де святые с бородами писаны, а которые-де рыло себе скоблят, те лик Божий искажают да псам да котам уподобляются…
– Так и сказала?! – восхищенно повторяли уже запьяневшие казаки. – Ото баба!.. Не баба, а казак… Нам бы вот таких сюда в бабьи
– Ну и сами управимся… – поджимая губы, отвечала недовольная Матвевна. – Чего-чего, а баламутиться-то умеем…
Степан грозно посмотрел на нее через стол.
– Да ведь Морозихе-то можно так правду-матку резать… – говорили казаки. – Ее враз не слопаешь… Бают, как выедет на своих конях-то, так сзади ней чуть не полк холопей бегом бежит… А золота да богатства всякого, самому царю нос утрет… Ну, коли что, так и с ей не постесняются. Таких-то вот и сожрать лестно, потому по закону все богатства-то на царя тогда отписывают…
– Вот бы гоже всех их там промежду себя эдак стравить, а потом отсюда бы и грянуть!.. – сказал Алешка.
– Отец Евдоким наш сказывал, что крепко на нее царь за эту титлу самую опалился… – продолжал Мишка. – Только сразу-то, видно, опасается ударить и свое время выжидает… Да и Гриша-юродивый, бают, что-то ему негожее в церкви при всех насчет скобленого-то рыла молыл… А этого-то никакой уж царь тронуть не моги… Божий человек называется…
– А что там наш отец Елдоким поделывает?..
– Из двора во двор слоняется да все чему-то смеется… – сказал Мишка. – А чему смеется, не поймешь… И диво: везде-то он вхож!.. У самых вышних бояр бывает, у Морозихи свой человек, да и царю, бают, сколько раз сказки по ночам сказывал…
– Ну? Чай, ему теперь с молодой-то бабой не до сказок… – опять взялась застолица. – А что жа? Царю наш Елдоким побаски сказывать, а к царице-то, может, другой какой пристроился… Что им больше делать-то?
– Да к Софье-то, к середней царевне, и то уж будто Голицын князь Василей приладился, сказывают… – смеялся Мишка. – Ух, тоже бой-девка, говорят…
– А Петра-то все с Елдокимом?
– С ним…
– А он что?
– Этого не пойму я что-то… – сказал Мишка. – Точно все скорбит о чем и молчит. Не зачитался ли святых книг часом? Это тоже, сказывают, бывает…
Выпили еще и еще. Степан умышленно не хотел расспрашивать при всех гонца от Дорошенки, худощавого черкасца с висячими усами, длинным чубом и рысьими глазами. И тот понимал это и помалкивал… В хате стало жарко и душно. Глаза посоловели, и лица налились кровью. Широко распахнули дверь на солнечный морозный день. Кто-то к Иванку привязываться стал:
– Ну, Иванко, говори: в казаки хошь?
– А поди ты к…
Все загрохотало:
– Ай да и сын у тебя, атаман, растет!.. Вот это так казак. И Матвевна, подпершись рукой, с улыбкой смотрела на мальчонку. Параска всплескивала руками и закрывала лицо.
– Что ж ты лаешься-то? – приставали опять казаки. – Мы к тебе всей душой, а
– Га-га-га-га…
И вдруг на пороге выросла сильная фигура Родивона Калужнина, богатого казака из Черкасска, с твердым лицом, серыми глазами навыкате и большой, уже седой бородой. За ним сзади стояло еще два казака: маленький, черненький, с кривыми ногами, похожий на татарина, и высокий, с точно соломенными усами и каким-то скучным выражением худого лица.
– Честной компании… – проговорил громко Калужнин.
– А-а, Родивон Петровичу!.. – раздались немножко насмешливые голоса. – Жалуй. Садись, гость будешь…
Но все насторожились: это неспроста.
– Я не в гости пришел… – твердо сказал Родивон, не садясь. – А с наказом от нашего атамана и всего донского круга…
Степан поднялся, а за ним и все остальные: так полагалось по обычаю, когда кто говорил от имени Дона.
– Велел атаман и все казаки наши сказывать вам, чтобы воровство ваше вы оставили и били бы челом великому государю о винах ваших, – все так же твердо продолжал Калужнин. – Желают казаки наши, чтобы все на Дону опять пришло в достоинство, как допрежь того было…
Степан весь побагровел.
– Взять его!.. – крикнул он.
– Тимофеич… – попыталась было вмешаться Матвевна.
– Ныть!.. – рявкнул Степан. – Не твоего ума дело… Знай свои горшки. Вяжи его, казаки!..
Весь двор был уже полон голытьбы: посольство из Черкасска взбудоражило всех, все были пьяны – по случаю возвращения атамана и казаков-товарищей. В одно мгновение Родивон был связан. Степана мутило от бешенства: рано еще отходную ему читать стали!..
– Эй… Затопить печь в пекарне!.. – крикнул он. – Живо… И волоки его туда, собачьего сына.
– Ого-го-го-го… – как леший, загикал Алешка Каторжный, который любил всегда идти как можно дальше, чтобы возврата никому не было. – Вот это по-казацки!..
Весь Кагальник, задыхаясь от волнения, густо сдвинулся к пекарне у перевоза. В огромной печи уже полыхал огонь. Никто еще толком не знал, что будет, но уже как-то все предвкушали сладость безмерного ужаса. «Братцы, ради Христа… – шелестел омертвевшими синими губами Родивон. – Пожалейте малых детей… Ведь я такой же казак… Велел круг ехать, так как же я могу упорствовать?.. Братцы!..» Но никто его не слушал…
Степан налитыми кровью глазами – они всегда были у него в пьяном виде красные – поглядел в рыжие вихри огня в печи.
– Бросай его в огонь!.. – чувствуя привычное в таких случаях кружение головы, крикнул он. – Живо!
Все ахнули. И жадно сгрудились к пекарне ближе.
– Братцы, ради Христа…
Напряженная топотня ног по глиняному полу, суетливые переговоры низкими голосами, мольбы, замирающий и вдруг душу раздирающий крик. Огонь, извиваясь и дымя, быстро раздел Родивона, веревки, перегорев, лопнули, и весь черный, уже безволосый, в тлеющих тряпках, он вдруг полез из огня назад.