Казань
Шрифт:
Барин выбил трубку:
– Ты кто таков, герой? – спрашивает, а сам кусок пирога в рот запихивает… – Ммм… А! Куропаткин! Помню, помню что-то… В каком полку служил? В Звенигородском? Так, так… Ну что ж…. Раз вернулся, ты работать должен.
– Я нынче после службы вольный!
– Это да, есть такой указ – согласился барин – Но человек без работы – злодей…Отчаянной жизни человек… Эй, там! Дуняшка, поднеси герою рюмку водки! Заслужил, заслужил! Герой! А мне, Лизонька, отрежь еще пирожка… Хорош! Хвалю!
– Покорнейше
– Ну, уж этого – про работу – я и не знаю… Теперь у нас Густав Адамыч все ведает… Мы-то сами в Питер скоро уедем. Неспокойно стало. Матушка-императрица, – барин поднял вверх глаза, указательный палец в небо и многозначительно вздохнул, – Собирает всех дворян в ополчение… Так-то, брат… Так ты уж к управляющему обращайся… Вот он идёт… Густав Адамыч… Херр Хаузен! Битте!
В гостинную зашел мужчина – немец лет сорока, в черном кафтане, словно аршин проглотил, в буклях пудреных, в руке трость держит.
– Шесть часов завтра имей явиться! – сказал господин Хаузен.
А сам на его треуголку медведем смотрит.
– Так вот, Густав Адамыч! – говорит хозяин, а сам опять к Лизоньке нагнулся, пирожка еще просит – Уж больно хорош… В Питере таких уж не поешь, в деревне все свое…
– И в Питер мужики все одно будут нам из деревни припас доставлять – говорит Лизонька и пухлым кулачком подперла алую щечку. – Чего уж!
– Разве что… мм… Вот, Густав Адамыч, пришел с войны наш мужик… – говорит барин и салфеткой трет красные губы луковкой, все в масле – Был мужик, а теперь герой… Ногу только потерял. Ну, что с ним делать?
И Куропаткин был поставлен сторожем на барские овины. Днем и ночью в сарае рядом караулить, мерзнуть… День-деньской в работе помогать, что сможет… По способности. Работает Куроптев и видит, и слышит, как Густав Адамыч людей обижает…
– Эй, русски свинья! Пофорачифайся жифей! Лениф работник! Шорт такой! Жифей!
Барину что – сел в сани да и укатил с барыней, с ребятами в Питер… Только и делов… Отступился от своих мужиков барин, делай приказчик с ними хоть што хошь… Ну, тот и лютует, старается.
Стал Николай думу думать, у овинов прохаживаясь. А как падет ночь, слышен шорох… Не воры то, а Зиновей-брат к нему идет. И другие мужики приходят… Говорят. И сколько ни слушай – все одно везде. Всюду немцы орудуют… В Туле городничий из пруссаков поставлен. В Москве, в Петербурге – полицмейстер… А в Питере-то и сама императрица такая. А что делать? Зиновий правильно говорит, что взять бы их в топоры, и боле ничего…
Начался рождественский пост, говения. И тут по деревне полыхнуло – приказчик соседскую девку Анютку испортил, да после ее же и высечь приказал, чтоб не плакала. Поднялись мужики. Как тени, неслышно, собрались
Барский дом темный стоит, никого не видно. У церкви остановились…
– Стой, товарищи! – шепчет Николай – Ежели отвечать придется – целуй крест, что все виноваты… Запираться никто не будет…. Хотели-де свободно жить. Как люди!
Каждый из-за ворота вытащил крест, поцеловали. На церкву перекрестились.
– Пошли, товарищи!
– Стой! – Зиновей достал из кармана тулупа несколько маленьких отрезов красной ткани – Покрепите на одежду. Так у Петра Федорыча, заступника нашего, заведено в войске.
– Откель знаешь? – удивился Николай, перевязывая крепом рукав.
– Казак знакомый проезжал, рассказывал – брат поудобнее перехватил топор, несколько раз взмахнул им.
– Все, пошли! Пошли! Пошли!
И до самого своего смертного часа не услышал бы Густав Адамыч, как подошли мужики, кабы не его пес – Нера. Учуял из будки пес, что потиху идет много людей, поднял морду вверх, взвыл под окном, взлаял. Белое в окне флигеля мелькнуло – Густав Адамыч в рубахе длинной, собаку кличет, в окно прислушивается:
– Нера, Нера, вас ист дас?
А Нера тут на мужиков бросилась. И Михаил Любцов, мужик кудрявый да молчаливый, на которого скакнул приказчиков пес, разрубил псу голову.
Густав Адамыч в окне скрылся, ставни изнутри закрыл, думает – отсидится. Отстреляется. Нет, не отсиделся. Только вот одно прозевали мужики.
Жил у управителя в холуях дворовой парнишка Микешка. Густав Адамыч ключ ему от задней калитки сунул, вывел Микешку из конюшни управителева коня, да как махнет мимо мужиков прямо в Тулу. Только его и видели.
Гром пошел кругом, как стали мужики топорами рубить окна управителева флигеля, в щепы разлетелись дубовые тесаные доски дверей… Лютуют мужики, что Микешку в город упустили, а Густав Адамыч ну из ружья палить… Из пистолета. Пугает. Ну, Куропаткин впереди, пуля для него дело привычное… Ворвались мужики в дом, ищут пруссака, нет того. Уж во дворе, на сеновале сыскали.
На коленях стоял управитель перед мужиками. Клялся, божился по-своему, крестился навыворот, что будет по чести работать, не будет никого обижать.
И вышел тут Николай. Стоит в треуголке, в, кафтане, только одна нога на деревяшке.
– Мужики, – говорит, – Не будет нам жизни, если мы с ним не кончим… Я их знаю. Да покамест мы от бар, что нас продали, не освободимся. Бей его, ребята!
Первым ударил управителя Зеновий. Всю его домашность в топоры взяли, все изрубили, все вино выпили. Крики, брань, пляс…
И то проглядели мужики, что солнце уже высоко, что по дороге змеится колонна фузилеров. Идут из Тулы солдаты, такие же самые, как Куропаткин, только на войне еще не бывали, ноги все целы.