Казанова
Шрифт:
И им тоже не избежать расправы. Надо что-то сделать, предотвратить кровопролитие, но… неизвестно, с чего начать.
— Н-да, все лучше и лучше. Позволь тебя на минутку, князь…
Не убьет, слава тебе Господи, только даст сопляку пощечину или обругает последними словами. Браницкий сунул руки за пояс и взревел громче, чем княжеская кобыла минуту назад:
— Кругом! Чтоб я вас тут не видел!
Боже! Да за такие слова князь его растерзает, не побоится пролить графскую кровь, понял Джакомо, видя, как улыбка на губах Казимежа застывает, превращаясь в непроницаемую гримасу. Мокрого места от Браницкого не оставит, пальнет из пистолета в лоб или рассечет саблей. Это же князь, почти король, он никому не позволит так с собой обращаться. Пальцы, теребящие пуговицы
Секунда тишины длилась дольше вечности. Гримаса на лице князя вновь сменилась улыбкой — вымученной, неискренней, но все же улыбкой:
— Я…
Пресвятая дева, спасибо тебе за помощь! Не убьет! Только распечет, пригрозит королевским трибуналом, может, съездит по роже, но разве кровь из носа — настоящая кровь? И вспомнить будет нечего.
— Прошу прощения…
Сон это или явь? Пальцы разжались, руки вытянулись вдоль лампасов, щелкнули каблуки, князь шутовски отдал честь, чуть не упав при этом, и обхватил за плечи рвущегося в бой приятеля. Но, прежде чем повернулся, прежде чем исполнил отданную Браницким команду: «Кругом!» — неожиданно трезвым взглядом посмотрел Казанове в лицо и, словно приподняв на мгновение маску, заговорщически подмигнул.
Едва за князем закрылась дверь, свита Браницкого забила в ладоши, закричала: «Виват!» Откуда-то появилось шампанское, бокалы; Джакомо сам бы охотно выпил глоток, чтобы преодолеть растерянность. Катай явно избегала его взгляда. Может, оно и к лучшему: ничего умного у него на физиономии сейчас не прочесть. Тьфу! Вонь от лошадей и хамские вопли. Его стайка у стены испуганная, верно уже ни на что не способная. Рядом с Лили, конечно, Бинетти, квохчущая — как мамаша? как сводня? Возможно, и то и другое. И этот раздувшийся от гордости индюк посреди зала, небрежно кивающий в ответ на поздравления. Величественный, красивый и благородный. Поистине всем панам пан, граф из графов, самец из самцов. На него, а не на Казанову устремлены взоры женщин, графу огненным пируэтом обещает Катай то, в чем ему отказала. «Черт, я начинаю ревновать к какому-то глупцу», — подумал Джакомо и велел Василю сходить за стульями. Пора показать, что они умеют. И пусть принесет пару ведер опилок. Грязь под ногами мешает работе.
Но и опилки не помогли. Казанова всячески оттягивал начало, болтал без умолку, объяснял суть дела и несущественные детали, подбадривал оробевших девочек, однако чувствовал, что его усилия напрасны. Прежнее настроение не возвращалось. Поля опять налилась свинцовой тяжестью, плюхнулась задницей на пол. Кто-то засмеялся, дамы зашикали, но когда при второй попытке опрокинулся стул, некому уже стало утихомиривать весельчаков. Merde. Казанову так и подмывало выместить злобу на своих перепуганных помощницах, но он понимал, что девочки не виноваты. Виноват он сам. Не сумел сосредоточиться, подчинить себе их волю. В голову лезла какая-то галиматья: почему ему подмигнул князь Казимеж, Иеремию раньше завтрашнего дня нельзя показывать, а что, если бежать через Литву, в тех краях его никто не станет преследовать, да, никто, кроме волков, надо купить шпагу, проследить, чтобы Василь почистил башмаки новой мазью, у одной из девочек потные ладони… Когда башка забита идиотскими мыслями, в воздух не поднять и пушинку, а уж тем более такой мешок плоти, как Поля. Да еще эти насмешливые взгляды, обжегшие спину, стоило ему отвернуться. И все более громкое бормотание Браницкого, развалившегося в кресле как пять графов, два князя и по меньшей мере один король разом.
Тысяча чертей, он увядает, а тот с каждой минутою расцветает, у него от бессилия опускаются руки, а тот раздувается от уверенности в себе. Нет, этого нельзя допустить. Нельзя позволить, чтобы здесь огонь погас, а там разгорелось пламя, здесь кое-что сникло, поскольку выросло там. Как? У него, первого петуха Европы, повиснет, а у этого хамоватого графа торжествующе встанет?
Джакомо согнал со стула Полю: им с Иеремией лучше подождать более благоприятного момента. Попросил сесть на ее место Бинетти. Та кастрировала его взглядом, но ради Лили была готова на все, сама бы, если б могла, вспорхнула к потолку. Дело пошло, хотя это еще был не полет, а медленный подъем. Граф и ухом не повел — продолжал гудеть, как жук в стакане. Что ж, возьмем толстого актера с сигарой в зубах. Толстяк чуть ею не подавился, когда полетел вверх. И опять ничего: оскорбительный, хотя никому специально не адресованный смех. Хорошо. Посмотрим, кто будет смеяться последним.
Катай. Этот номер может дорого ему обойтись, но другого выхода нет. А дешево она никогда не стоила. Идти? Надо испросить позволения у господина и повелителя, но он сегодня великодушен в своем напыщенном торжестве: почему бы не пожалеть несчастного шута, над которым все смеются… Итак, она подходит, садится и, напрягшись от любопытства и легкой тревоги, ждет. А он приступает к делу так, словно не со стула ее собирается поднять, а отодрать на глазах у всех. Сука. Пусть лучше не оборачивается, не то слишком много увидит. Например, блеск безумия в его взоре. Пусть сидит и не шевелится. Сейчас он приблизится и сделает все, что нужно. Хоть на несколько секунд обретет власть над этим великолепным телом, оторвет от пола ноги, всколыхнет грудь и ягодицы.
На глазах у этого зевающего хряка воткнет ей под мышки не два пальца, а пять, десять, может быть, даже одиннадцать.
Джакомо дал знак девочкам. В нем все ожило, смолк шум в голове, перестали дрожать руки. Протянутая ладонь, точно мраморная столешница, приняла теплые вспотевшие лапки; Лили была первой, а перед тем, как он сверху накрыл маленькие ручки второй ладонью — последней. Кокетничает с ним, проказница. Он отметил это не без удовольствия, но тут же себя одернул: не время тешить свое тщеславие, нужно сосредоточиться, сколь это ни трудно. Закрыл глаза. В темноте под сомкнутыми веками увидел другую темноту — резко пахнущую, упругую, скрывающую огненную бездну: общий вход в рай и в ад. Он возьмет ее. Как только захочет.
Пора. Кажется, он в самом деле всадил под мышку девушке не два пальца, а пять, десять, а то и все одиннадцать, и не ограничился пальцами, а помог себе плечом, подтолкнул головой, если не коленом… Катай поднималась, странно изогнувшись: одно плечо — с его стороны — резко подскочило, а второе лишь медленно поползло вверх, поэтому, еще взлетая, она уже начала падать; одной половиной тела рвалась вверх, другой — стремилась вниз. И больно бы ударилась об пол, поскольку девочки внезапно отскочили, если б в последний момент Джакомо ее не подхватил. Колени под ним подогнулись, зубы впились в локоть, но добычи он не выпустил.
Это уже было кое-что. Хотя и не совсем то, чего он добивался. Раздались редкие хлопки. Продолжая держать девушку в объятиях, Казанова так энергично склонил голову, что ткнулся носом в ее полуобнаженную грудь, источающую запах той дьявольской бездны. Катай дернулась, словно ее окропили святой водой. Комедиантка. Еще вчера назначала ему свидание, обещая менее невинные удовольствия. Чему же он удивляется? Кто-то громко кашлянул, а возможно, предостерегающе хмыкнул. Джакомо знал кто. И она знала — еще до того, как Браницкий раскрыл рот.
— Отпусти!
В этом шипенье был смертоносный ад. Джакомо поставил Катай на пол и, с приклеенной к губам улыбкой, смотрел, как она подбегает к графу, прижимается, изображая испуг. Задобрить хочет своего надувшегося господина и повелителя. Шлюха. Но сам он чем лучше? Тоже вынужден перед ним заискивать — Браницкий и для него опасен. Теперь Джакомо почувствовал это с удручающей ясностью. Если не удастся заткнуть ему обратно в глотку издевательский смешок, содрать с лица презрительную гримасу, провал неминуем. И сегодня и завтра при дворе. Он не сумеет сосредоточиться, все испортит. Дело кончится задницами, шлепающимися на пол, и жгучим стыдом, что страшнее любого приговора. Тут не до шуток. Во всяком случае, ему. Придется последовать примеру Катан.