Казанова
Шрифт:
Если красавица чересчур кокетлива и неуступчива, с извращенным удовольствием оттягивает долгожданный финал, Джакомо не раздумывая отправляется растратить свой пыл в объятиях куртизанки, за несколько цехинов. Он не такой человек, чтобы бесконечно томиться. Впрочем, нет ничего более изворотливого, чем сложная диалектика желания и обладания, которую он излагает, проводя различие между мужским и женским. Находясь в Париже, он был честно и благородно влюблен в Манон Балетти, однако провел бурную ночь с мадемуазель де Ла Мер: «Я был влюблен в эту девушку, но дочь Сильвии, с которой я не получал иных наслаждений, кроме ужина в кругу семьи, ослабляла эту любовь, которая уже не оставляла мне ничего желать. Мы жалуемся на женщин, которые, хоть и любят нас и уверены, что любимы, отказывают нам в своей благосклонности; и мы не правы. Если эти женщины нас любят, они должны бояться нас потерять и, следовательно, должны делать все, что в их силах, чтобы всегда поддерживать в нас желание добиться обладания ими. Если мы этого добьемся, мы совершенно точно не станем их больше желать, ибо нельзя желать того, чем обладаешь; так что женщины правы, не поддаваясь нашему желанию. Но если желание обоих полов равно по силе, почему же никогда не случается так, чтобы мужчина отказал женщине, которую любит и которая добивается его? Причина может быть только одна: мужчина, который любит, зная, что любим, больше дорожит наслаждением, которое, как он уверен, может доставить предмету своей любви, чем тем, который тот же предмет мог бы доставить ему. По этой причине ему не терпится доставить удовлетворение. Женщина, занятая собственными интересами, верно, более дорожит наслаждением, которое получит сама, нежели тем, которое подарит; по этой причине она тянет, насколько возможно, поскольку отдавшись, боится потерять то, что занимает ее больше всего: ее собственное наслаждение. Это чувство свойственно природе женского пола, и единственно оно является причиной кокетства, которое рассудок прощает женщинам и никогда не простил бы мужчине. Поэтому у мужчин оно встречается крайне редко» (II, 57).
Любопытный софизм и, по правде
Во всяком случае, если женщины из хорошего общества придумывают несносные отсрочки, шлюхи, не знакомые с подобными манерами, прекрасно ему подходят: всегда «готовые к употреблению» в устроенных для этой цели «домах», они имеют огромное преимущество, избавляя его от пустых предварительных ухаживаний. Поэтому в Париже он не преминул отправиться со своим другом Патю, адвокатом Парижского парламента и поэтом, в отель «Руль», в Шайо, вскоре после открытия этого нового заведения, изысканного и гостеприимного. «Хорошо одетая, учтивая женщина без одного глаза, на вид лет пятидесяти, спросила нас, явились ли мы поужинать с ними и чтобы взглянуть на девушек из приличного общества. Мы ответили утвердительно, и она отвела нас в залу, где мы увидели четырнадцать девушек в одинаковых платьях из белого муслина, с работой в руках, сидящих полукругом, которые при нашем появлении встали и все одновременно присели в глубоком реверансе. Все хорошо причесанные, все почти одного возраста, и все хорошенькие, кто высокого роста, кто среднего, кто маленького, брюнетки, блондинки, шатенки. Мы обошли их всех, говоря каждой по три-четыре слова, и в тот же момент, как Патю выбрал свою, я завладел моею» (I, 583). Все удовольствие заключается здесь в незамедлительной готовности, в отсутствии отсрочки. «Дома быстрого обслуживания», наподобие современных нам ресторанов. Никакого ожидания. Выбор и употребление на месте. Правда, необходимо иметь достаточно денег, ибо экономия портит удовольствие, как отмечает Казанова, а он знает, что говорит.
И тем не менее Казанова достаточно общался с женщинами, чтобы составить себе кое-какое представление о том, как надлежит их обольщать, и выработать стратегию своего поведения. Как можно было ожидать, она не отличалась утонченностью. Во времена своих бесед с Вольтером Казанова познакомился с одним любезным синдиком из Женевы, «великим учеником Эпикура и Сократа», который поделился с ним своими рассуждениями о целомудрии. Разумеется, это мысли самого венецианца по данному поводу: «По дороге он рассуждал о чувстве стыдливости, которое не позволяет открыть взгляду те части тела, которые нас с детства приучали прикрывать. Он сказал, что зачастую это целомудрие могло происходить от добродетели; однако сия добродетель еще слабее, нежели сила воспитания, поскольку не может устоять перед натиском умелого нападающего. Самым легким из всех способов был, по его мнению, способ не подозревать о стыдливости, показать, что до нее нет никакого дела, высмеять ее, например, нужно ее попрать, преодолев преграды стыда, и победа обеспечена; бесстыдство нападающего в один миг заставляет исчезнуть стыдливость подвергшегося нападению. Климент Александрийский, сказал он мне, ученый и философ, говорит, что целомудрие, будто бы прочно укоренившееся в уме женщин, находится, однако, лишь в их рубашке, ибо если удастся ее с них снять, то и тени стыдливости не остается» (II, 417). Дерзость и смелость, не заботясь о ненужной и мешающей стыдливости. Совершенно верно: во многих ситуациях Казанова не тратит времени на тонкости прелюдии и быстро переходит к делу. Как замечает Робер Абирашед, несколько ошарашенный такой стремительностью, ему случалось дотронуться до святилища женщин, с которыми он познакомился всего несколько часов назад, и показать им свое сокровище в первую же встречу. Pronto! [51] Едва завязав разговор с почти незнакомой женщиной в гостиной или в ее карете, он уже тянется к ней губами, щупает ее за бедро, за грудь, скользит рукой к самым интимным местам. Pronto! Если предоставляется случай, он занимается любовью меж двух дверей или в комнате по соседству со спальней мужа, чем скорее, тем лучше, даже не давая себе труда раздеться или снять маску. Нескольких минут ему достаточно, чтобы достичь своей цели.
51
Быстро! (итал.)
При этом не стоит поспешно принимать Казанову за варвара, набрасывающегося с наскока на тех, кого он желает, срывая с них одежду и оскорбляя их стыдливость. В XVIII веке не знали той крайней сдержанности, обидчивой холодности, которые в наши дни все больше отдаляют друг от друга мужчин и женщин, усиливая взаимное недоверие. Читая вольные произведения того века (или даже мемуары), я не уставал удивляться быстроте, естественности, с какими замышлялась и даже осуществлялась интимная связь, зачастую с первых же минут первой встречи. В нашем времени «политической корректности» это совершенно невообразимо: обольститель или обольстительница были бы немедленно осуждены законом за сексуальные домогательства.
На самом деле не следует думать, что, часто прибегая к финансовым средствам, упрощавшим сближение и устранявшим проблемы, Казанова не имел никакой системы обольщения. Был у него стратегический прием, который ему всегда нравился и удавался в случае необходимости: обольщение-дуэль, две женщины одновременно. Казанова тогда рассчитывал на ложный стыд, мешавший обеим выказывать полную неприступность, на соперничество, побуждавшее ту, которая уже выказала свою благосклонность, подтолкнуть другую поступить так же. Вот так! Две, потому что одна увлекает за собой другую, но еще и потому, что Казанова меньше привязывается к одному человеку, который потребовал бы индивидуального и исключительного признания, безраздельной любви. Впрочем, на протяжении «Мемуаров» все тела и лица последовательных любовниц Казановы, который не прикладывает никаких усилий, чтобы чем-то их выделить и придать им индивидуальность (разве что они обладали серьезным недостатком!), сливаются и смешиваются в неразличимую общую женскую плоть. «Откровенно говоря, все эти описания вызывают подозрение, что он никогда хорошенько не вглядывался в лицо своих любовниц, самое большее под определенным углом зрения. Воодушевляли его всегда сексуальные атрибуты женщины, будившие грубую чувственность… Поэтому от бесчисленных Генриетт, Ирен, Бабет, Мариуччий, Эермелин, Марколин, Игнаций, Лючий, Эстер, Сар и Клар (пожалуй, все святцы пришлось бы перечислить!) не остается ничего другого, кроме месива телесного цвета из жарких и сладострастных женских тел, сумбурная вакханалия цифр и чисел, подвигов и восторгов», – пишет С. Цвейг. Помимо каждой отдельно взятой женщины Джакомо любит прежде всего женственность вообще, случайно воплощающуюся в отдельных особях. Как при таких условиях мог бы он создать себе четкий женский идеал, который можно описать и выделить? «Все, что мы знаем, – это что ему меньше нравились светловолосые толстушки и что его почти не интересовала красота ног. Как бы он ни изощрялся, описывая нам своих любовниц, ему так и не удается показать нам по-настоящему хотя бы одну: это всего лишь алебастр, эбеновое дерево, лилии, розы, очаровательный блеск, точеная грудь, божественные полусферы, благовонное дыхание. Поражают лишь несколько интимных подробностей, особенностей, если таковые отыщутся, обрамляющих святилище или фриз, но все эти тела смешиваются в его воспоминаниях, образуя безликий хоровод; то тут, то там черное пятно африканской кожи, горб уродливой актрисы, узкая талия молоденькой девочки слегка нарушают монотонность или банальность картины» [52] , – отмечает Робер Абирашед. Все написанное Казановой всегда обезличивает, обобщает женщин во славу глобальной, чисто плотской женственности; тела взаимозаменяются и стоят одно другого в бесконечно возобновляемом соитии.
52
Robert Abirached, op. cit., pp. 117–118.
XII. Венеция III
Я не умру, я буду жить и воспою хвалу Господу.
После быстрого путешествия из Вены, в четыре дня добравшись до Триеста, на пятый Джакомо Казанова прибыл в Венецию, по его словам, в канун праздника Вознесения, то есть 29 мая 1753 года. «Радуясь возвращению на родину, которую человек так любит из величайшего из предрассудков; став выше многих равных себе в отношении опыта и знания законов чести и учтивости, я горел желанием возобновить старые привычки; но более методично и с большей сдержанностью. Я с удовольствием увидел в кабинете, где спал и писал, свои бумаги, запорошенные пылью, – верный знак, что никто сюда не входил» (I, 653). Неужели же он остепенился, если верить этому лестному автопортрету? Или эта сдержанность означает, что в будущем он намерен быть скромнее и скрытнее, чем в прошлые годы, чтобы не навлечь на себя гнев правительства Республики? Потому что на самом деле в его жизни ничего по сути не изменилось. Он с удовольствием встретился с троицей старичков, которые ему покровительствовали и содержали его. Некто Валентин Делаэ, двуличный святоша и бессовестный честолюбец, в прошлом уже пытавшийся заменить его собой под крылом г-на Брагадина, решил попробовать женить Марко Дандоло на Корнелии Тьеполо, еще молодой, красивой и свежей. Казанова, почувствовавший, что подобный союз лишит его доброй части доверия и ресурсов, тотчас разрушил эти планы соответствующим оракулом. «Знайте же, что пока я буду жить с этими тремя друзьями, у них не будет иной жены, кроме меня», – заключил он по адресу своего соперника, высказавшись по меньшей мере двусмысленно.
Однажды в июне 1743 года Казанова спас, во время опасного падения в воды Бренты, хорошенькую женщину, кабриолет которой опрокинулся; впрочем, он воспользовался этим, чтобы
К несчастью, уже 11 июня, и «Ферия» – период года, когда в Венеции ходят в масках, – подходит к концу. Отныне открытые встречи влюбленных станут опасными. Рано или поздно семья К.К. обо всем узнает. Решившись не терять ее, настолько страстно он влюблен, Казанова хочет устроить законный брак, и ему, снова благодаря оракулу, удается убедить г-на Брагадина встретиться с отцом К.К. для форменного сватовства. Отец отказал наотрез. Его дочери всего четырнадцать лет, она слишком молода. Более того, он хочет, чтобы будущий зять выглядел солидно, что совсем не относится к Джакомо, доходы которого полностью зависят от счастья в игре: он делит пополам банк в фараон с неким Антонио Кроче, профессиональным шулером. Суровый отец запирает К.К. в монастырь на Мурано на четыре долгих года. В кои-то веки наш повеса имел серьезные намерения, и ему дали от ворот поворот. Черное отчаяние Казановы, до того самого момента, когда он получил письмо от возлюбленной, переданное через служанку монахинь. «Перемена декораций. Видеться больше нельзя, пишут друг другу тайные письма, передаваемые со специальными посыльными. Предаются отчаянию, мечтают о похищении, но это сложно» [53] – так описывает ситуацию Ф. Соллерс. Резкий переход от эротического, легкого и шутливого романа к роману в письмах, слезливому и патетическому. В одном из писем К.К. сообщает ему, что посещения и переписка ей строго запрещены, но, по счастью, она обрела замечательную подругу. В стенах монастыря завязывается однополая связь между двумя молодыми женщинами, над которой Казанова, поставленный по крайней мере в двусмысленное положение, совершенно не властен. Кто кем руководит? Кто великий стратег? Переписка продолжается. Казанове даже удается передать ей перстень с благочестивой миниатюрой святой Екатерины. Но достаточно ткнуть булавкой в синюю точку на белой эмали, чтобы святая отскочила в сторону, и под ней появился портрет Казановы. Эти маленькие утешения не отвратили худшего из несчастий: К.К. беременна. Выкидыш. Жуткие кровотечения, пропитывающие кровью десятки полотенец, которые показывают несчастному Джакомо. «Я содрогнулся, когда эта женщина показала мне бесформенный ком, смешанный с кровью» (I, 709). Несчастная слабеет на глазах. В какой-то момент уже стало казаться, что ей не жить. Наконец, кровотечение прекратилось, она выкарабкалась. Казанова воспользовался церемонией пострига, чтобы навестить ее в монастыре. В помещении для свиданий будет множество незнакомых людей, он сможет смешаться с толпой, оставшись незамеченным. Правда, в то время приемные венецианских монастырей зачастую напоминали элегантные светские гостиные, где вели веселую беседу или судачили, обсуждая последние городские слухи, неиссякающую скандальную хронику, пили и закусывали, устраивали балы, давали банкеты, маскарады и концерты. Порой даже играли в карты. Многие венецианские художники XVIII века оставили нам виды этих модных собраний. На картине «Приемная монастыря Святого Захарии» (1745–1750) Джованни-Антонио Гуарди [54] мы видим монахинь, собравшихся за решеткой с откинутыми занавесями, а на первом плане толпятся хорошенькие женщины и элегантные патриции. Атмосфера праздника, полностью лишенная монастырской суровости: дети забавляются, глядя на представление кукольного театра. Увидевшись с К.К., Джакомо нашел ее еще более привлекательной, чем раньше, она «подросла, налилась и даже похорошела лицом». Он взял в привычку регулярно ходить к мессе, чтобы иметь возможность взглянуть на нее, так что в конце концов прослыл богомольцем, ищущим защиты у Пресвятой Девы, чтобы та избавила его от большой печали.
53
Philippe Sollers, op. cit., p. 96.
54
Венеция, Музей Ка-Реццонико.
Сначала соблазнял Казанова, теперь обольщали его. Роли переменились. Он получил таинственное письмо от одной монахини, заметившей его в церкви и пригласившей увидеться с ней в приемной под прикрытием некой графини С. Она даже сообщила ему, что у нее есть небольшой домик на Мурано и что она может приехать в Венецию, когда захочет, чтобы поужинать с ним. Казанова тотчас заподозрил прекрасную подругу К.К. Решился не сразу, боясь подвоха и ловушки. В сопровождении своей дуэньи явился в монастырь и там узнал, что незнакомку зовут М.М., и это известное имя, уточняет он [55] . С первой же встречи, на которую Казанова явился в маске, он был покорен ее непревзойденным физическим совершенством, увидев ее в маленькое отверстие в решетке приемной: «Это была совершенная красавица, высокая, белолицая, с видом благородным и решительным, но в то же время сдержанным и робким, с большими голубыми глазами; нежное и улыбчивое лицо, красивые влажные губы, приоткрывающие великолепные зубки; монашеское покрывало не давало разглядеть волосы, но были ли они у нее или нет, их цвет должен был быть светло-русым; ее брови уверили меня в этом; но чудеснее и удивительнее всего показалась мне ее рука, которая была видна до локтя: трудно вообразить себе нечто более совершенное. Вен не видно, а вместо мускулов – только ямочки» (I, 719). Готово дело! Обольститель попался на крючок. На сей раз охотник превратился в дичь.
55
В очередной раз казановисты развернули бурную деятельность, пытаясь установить личность этой М.М., в монашестве Марии Магдалины, которую Казанова порой называл Матильдой в черновике своей рукописи, впоследствии старательно вымарав это имя. Сначала ее определили как некую Марию Маддалену Пизани из монастыря Сан-Джакомо ди Галлиция, но та была безвестной девушкой, дочерью простых мещан, а не благородного происхождения. Затем, с большей вероятностью, признали ее в Марине Марии Морозини, в монашестве – сестра Мария Контарина, поступившая в сентябре 1739 г. в монастырь Ангелов на Мурано.
Самое главное, Казанова, чрезвычайно удивленный «свободой, какой пользуются святые девственницы», был восхищен смелостью М.М., которая идет на столь большой риск. Странная реакция со стороны коренного венецианца: он точно не в курсе того, чего не преминули заметить многочисленные иностранцы, среди которых остроумный Шарль де Бросс, подчеркивавший, что нынешние повадки дам, занимающихся любовью в священном прибежище гондол, чтобы не проведал муж, «сильно сократили прибыли монахинь, которые раньше заведовали любовными похождениями. Однако их осталось еще немало, и они выходят из положения с достоинством, я бы даже сказал, в духе соперничества; в настоящее время, о котором я говорю, существует яростная борьба между тремя городскими монастырями за то, кому достанется честь снабдить любовницей нового нунция, который только что приехал. На самом деле, если бы мне пришлось долго здесь прожить, я охотнее всего обратился бы к монахиням. Все, кого я видел на мессе сквозь решетку, болтающими во все время службы и дружно смеющимися, показались мне до невозможности хорошенькими и одетыми так, чтобы подчеркнуть свою красоту. У них очаровательная прическа, простая одежда, но, разумеется, почти всегда белая, открывающая плечи и грудь не больше и не меньше, как римские одежды наших актрис». По сути, монахини были самыми отъявленными кокетками. Их короткие платья открывали ноги до щиколоток, облегали талию. Они не колеблясь открывали взгляду свою грудь, едва прикрытую корсажем из расшитого шелка. Элегантный наряд, украшенный цветами, приколотыми к груди, и легким газовым покрывалом, закрывавшим лоб. Свидетельство Бросса подтверждается другими наблюдателями. Бесстыдство монахинь порой принимало откровенно скандальный характер и побуждало власти принимать меры. В некоторых монастырях «каждая монахиня имела в своем распоряжении четыре-пять сообщников, способствовавших ее вылазкам. Случалось даже, что священники, которым было поручено руководить душой этих девиц, участвовали в деле и помогали им сбегать. Таков был аббат Галогаро, которого государственным инквизиторам пришлось изгнать из монастыря Святой Клары в 1758 году, потому что он снабдил всех монахинь запасными ключами» [56] , – сообщает Морис Андрие. Таким образом, в приключении Казановы не было ничего исключительного!
56
Maurice Andrieaux, Venise au temps de Casanova, Paris, Hachette, 1969, p. 210.