Казанский альманах. Гранат
Шрифт:
Тронув поводья коня, Сююмбика подъехала к мужу. Заботливым взглядом он скользнул по укутанному в меховой башлык [9] женскому лицу:
– Замёрзла?
Ханум покачала головой:
– Не забывайте, мой господин, я выросла в этих местах и привычна не к таким морозам.
– Да, я помню, – рассеянно отвечал Сафа-Гирей. Голос его стал мечтательным и глухим, словно и не было его здесь. – А в Крыму сейчас всё по-другому. Идут дожди, ветер с моря холодный, но не такой, как здесь. О, Крым, благословенная земля!
9
Башлык –
Сююмбика рассердилась, откинула с лица башлык, открылись гневно сверкающие глаза и крепко сжатые губы:
– Если бы вы, мой муж, поменьше думали и мечтали о Крыме и своих крымцах, не постигло бы нас это несчастье! И не брели бы мы, как нищие скитальцы, в поисках приюта у моего отца!
Сафа-Гирей вздёрнул голову, стальной блеск отразился в красивых серых глазах:
– Не первый раз забываешься, Сююмбика! А должна помнить, что ты всего лишь женщина, а я твой господин!
– Может быть, вы и господин, – со спокойной холодностью отвечала ханум, и только подрагивающие на поводьях руки указывали, чего ей стоило это внешнее спокойствие. – Только хан без юрта всё равно, что джигит без коня!
Сафа-Гирей дико вскрикнул, взмахнул над головой камчой, словно сабли, скрестились два взгляда – его и её. Мужчина стеганул хлёсткой плетью по бокам скакуна, жеребец взвился на дыбы, звонко и обиженно заржал. Хан осадил его, рванул поводья и помчался в хвост обоза, туда, где в сёдлах, мерно покачиваясь, ехали крымские сподвижники. Сафа-Гирей развернулся на ходу, крикнул властно:
– За мной! Едем в Хаджитархан!
Вскинулись крымцы, пошли в ход нагайки, с криком и улюлюканьем рванули воины за своим ханом. Снежная буря, поднявшаяся под копытами бешено скачущих коней, осыпала белой порошей кошёвы и людей, остающихся на дороге.
Главный евнух Джафар-ага кинулся следом, испуганно запричитал:
– Повелитель, а как же мы?! Что же с нами будет?
– Следуйте в Сарайчик! – властно донёсся до него приказ из снежной дали.
Обессиленный караван двигался по замёрзшей степи десятый день. Они случайно наткнулись на стойбище мурзы Аббаса, где удалось передохнуть, запастись вяленым мясом и сыром. Мурза угощал в своей гостеприимной юрте дочь ногайского беклярибека и без конца сетовал:
– Нынешняя зима ожидается суровой. Наш улус, слава Аллаху, успел откочевать на пастбища к Аралу и к низовьям реки Сырдарьи. Осталось с десяток табунов, с ними отбуду и я, если нас не завалит снегами, а то потеряем коней. О-хо-хо, тяжёлые времена настали!
Широколицый и неповоротливый Аббас жмурился на ярко горевший огонь очага, жаловался, а сам хитро поглядывал на молчавшую ханум. «Хороша дочь у беклярибека Юсуфа, ох, хороша! Как только решился хан Сафа-Гирей оставить её одну, не проводил до Сарайчика в заботливые руки отца. Ханум, конечно, мангытских кровей, урождённая дочь степей, но как давно она покинула родной улус, сколько лет жила в изнеженной роскоши. Вот и сейчас морщит нос, когда едкий дым от кизяков достигает её ноздрей. Что и говорить, отвыкла госпожа от трудностей кочевой жизни!»
– До Сарайчика, где нынче зимует ваш отец, могущественный беклярибек Юсуф, да продлит Аллах его годы, дня
Сююмбика очнулась от своих дум, покачала головой.
– Благодарю вас, мурза, но чем быстрее мы доберёмся до Сарайчика, тем лучше для всех нас. Скоро придут снежные бури, и тогда уж в степи будет не до путешествий. Да и вам в такое время каждый лишний рот в тягость!
Мурза Аббас лишь развёл руками. Что тут скажешь? Не совсем, значит, забыла казанская госпожа кочевую жизнь, помнит и про бураны, и про трудные зимовки в степи, где каждая лепёшка из кизяка и проса на счету.
Наутро отдохнувшие казанцы распрощались с гостеприимным мурзой и отправились в путь. Сопровождать караван вызвались два табунщика. С тех пор как Сафа-Гирей покинул своих жён, ханум взяла на себя главенствующую роль. С коня она сходила только для ночёвок, когда плотным кольцом устанавливали кибитки и кошёвы, раскидывали внутри круга шатры и разжигали костры. Топливо, запасы которого они пополнили в последнем стойбище, приходилось расходовать экономно. Сююмбика видела, как женщины и дети страдают от холода. От всепроникающего мороза не спасало даже обилие шуб и меховых одеял.
В этот вечер она и сама чувствовала себя смертельно усталой и промёрзшей до костей. Ханум отдала необходимые распоряжения и забралась в шатёр, плотно захлопнув войлочный полог. Женщины, гревшие руки у очага, повернули головы. Их лица были измождены, щёки впали, а глаза горели голодным блеском. Равнодушные ко всему, они сидели у плюющегося едким дымом костра и ожидали, когда невольницы поднесут им еду. Ни одна из них и не подумала, чтобы подвинуться и дать ханум место у огня. Сююмбика без сил опустилась на корточки, привалилась к слабо колыхавшейся стенке шатра. Всё плыло перед глазами, мутило от горько-кислого привкуса желчи во рту. К Сююмбике подобралась Фируза-бика, протянула свою порцию лепёшки с сыром:
– Поешьте, ханум.
Сююмбика нашла в себе силы отказаться от предложенной пищи:
– Накорми сначала сына.
– Он уже поел. – Фируза присела рядом, машинально сунула в рот кусок лепёшки. – Когда же кончится эта дорога, ханум?
– Скоро. – Сююмбика не успела произнести утешающих слов, как все женщины вновь повернули к ней головы. Наложница-гречанка с большими красивыми глазами, которые сейчас казались бездонными ямами на похудевшем лице, капризно выкрикнула:
– Нам и в прошлый раз обещали, что уже рукой подать до ворот Сарайчика! Где же этот город?! Кругом одна степь и этот проклятый снег, мы все погибнем здесь!
В углу навзрыд заплакала другая наложница, закричал ребёнок, и словно ураган прошёлся по шатру – через мгновение повсюду царил вой, истеричные крики и слёзы.
– Замолчите! – Ханум поднялась во весь рост, со всего маху хлестнула по смазливому лицу гречанки. Та в испуге завернулась в покрывало, затаилась в углу. В шатёр уже вбегали евнухи, и Сююмбика, грозно оглядывая замерших женщин, строго произнесла: – Каждую, кто надумает говорить о том, что мы не доберёмся до Сарайчика, прикажу выбросить на мороз! Мы все в воле Всевышнего, молитесь ему, и уже завтра мы окажемся во дворце моего отца.