Каждая минута жизни

Бедзик Юрий Дмитриевич

Он тоже сказал вполголоса:

— Позавчера мама играла в театре. Такая смешная комедия! В зале все смеялись. Мама была красивая, веселая.

Света, скосив глаза, посмотрела на отца, будто увидела его впервые или рассмотрела в нем что-то новое, необычное.

— Ты тоже смеялся? — помолчав, спросила она.

— Я не был на этом спектакле, — сказал он.

— Почему?

— У меня была вторая смена.

— А-а… Жаль…

— Мы еще пойдем с тобой…

— Нет, не пойдем.

— Говорю же тебе: пойдем! — даже рассердился Заремба. — Вот сделают операцию, ты выздоровеешь, и мы пойдем в театр.

Света поморщилась. Она совсем не то хотела сказать… Нет, нет, она знает, что будет операция, что ее положат на высокую тележку, но потом она уже никогда не увидит маму.

Он быстро положил на ее свободную руку свою тяжелую ладонь, мягко погладил ее, попытался даже выдавить из себя улыбку. Сказал, что потом они будут ходить в театр и в кино каждую субботу. И на Днепр будут ездить, брать на прокатной станции лодку…

— Я не хочу в театр, папа, — громко сказала Света с неприкрытым раздражением.

Одна из женщин на соседней кровати подняла голову, с интересом посмотрела на Зарембу.

В колбе стало меньше желтой жидкости. Света как будто это почувствовала, с тревогой посмотрела на стеклянную посудину. Заремба знал, что в таких случаях зовут сестру, чтобы переставила зажим и пустила жидкость из другой колбы, хотел уже встать, но Света качнула головой и попросила его не выходить. Она и сама может переставить зажим, это совсем просто. Вот так… Левой рукой потянулась к тумбочке, улыбнулась и, глубоко вздохнув, строго повторила:

— Я, папочка, никогда не пойду к маме в театр. Никогда! — В ее голосе прозвучала интонация взрослого человека, обида, измученность, затаенная боль… — Она… не любит тебя, папа.

И быстро отвернулась, так, словно что-то мелькнуло за окном и привлекло ее внимание.

Максим сидел ошеломленный, не знал, что сказать.

Зашла Мария Борисовна, приложила ладонь к Светиному лбу, дружески улыбнулась Зарембе, поправила на Свете одеяло. Он встал. Смотрел на дочь, искал слова прощания, но в горле стоял ком. Ничего не мог сказать ей.

Быть отцом в такие минуты — тяжело. Когда-нибудь он, конечно, объяснит ей все. И она сама решит, на чьей стороне правда. Она будет строгим судьей и никого не пощадит, он это знает.

— Я приду завтра, — только и смог произнести.

Света глянула на него, слабо улыбнулась.

— Приходи, папа, — ласково сказала она, и глаза ее заблестели.

На улице было душно. С неба лились потоки солнечного жара, город пылал, асфальт, дома, деревья словно выцвели, обесцветились, людей почти не было. Все на Днепре, в садах, парках. Заремба шел по бульвару Шевченко, спускаясь к Крещатику, и тень от стройных тополей вела его вниз, обдавала холодком. На лавочке сидели молодые женщины. Одна из них, похожая на Тамару, внимательно посмотрела на него и, слегка прищурившись, улыбнулась.

Почему же так щемит в груди?.. «Она… не любит тебя, папа». Не любит, не любит. Маленькое сердечко, и то почувствовало… Наверное, давно заметила, только в себе носила, скрывала, и от этого было так больно… пока не выплеснулось все наружу. Мало ей своей боли, теперь еще душа болит за отца. И как сурово судит. Словно ей дано высочайшее право, высочайшая воля. Недаром говорят: «Устами младенца глаголет истина…»

24

Это был вечер дружеских откровений. У них получилось все так легко и просто, будто они были знакомы очень давно. И это знакомство заставляло их быть предельно честными и искренними. Николай Карнаухов и Бетти вторично навестили Тамару и, воспользовавшись услугами ее подруги, преодолевая расстояния и границы, снова дозвонились до Ульма. А потом Бетти записала на пленку удивительный, полный тревоги и тоски, рассказ Тамары и поняла, что эти новые для нее люди стали очень близки ей своей бескорыстностью и поразительной человечностью. Редко она встречала в жизни таких людей. И теперь хотелось узнать друг о друге как можно больше. Такие далекие, разные, непохожие, они, оказывается, могут быть словно родные. Она расспрашивала Николая о родителях, о семье, о его родном доме, и ей показалось просто невероятным, что отец Николая погиб уже после войны от рук бандитов. Она, конечно, что-то слышала об одном таком политикане у себя, на Западе. Украинец по происхождению, он служил нацистам, потом, после войны устроился под

крылышком американских оккупационных властей. Его называли в прессе «мучеником», «патриотом», «борцом за права человека», она даже помнит, что в одной газете, очень влиятельной и солидной, депутат бундестага разразился огромной хвалебной одой в честь годовщины смерти этого политического мужа. А у него, оказывается, вон что на совести! Тысячи убитых, замученных, задушенных, закопанных, и среди этих тысяч — отец Николая, которого он даже не помнит. Давно это было, только фотография в семье осталась, и на этом пожелтевшем снимке отец, молодой, красивый, в офицерском кителе, с орденами и медалями, такой, каким он был перед смертью, моложе, чем Николай сейчас. Карнаухов слабо помнил своего отца, только знал, что был он добрым, хорошим, большим, нежными руками он любил гладить сына по голове, а потом брал этими руками автомат, вставлял в него диск с патронами и среди ночи по тревоге исчезал, и так почти ежедневно, летом и зимой, до того страшного дня, когда он ушел и уже не вернулся.

Бетти видела убитых в Африке, потом — в Центральной Америке. В одном сальвадорском селении, куда она прибыла с миссией Красного Креста, им показали сожженные дома, точнее, сплошное пепелище, черные обугленные столбы и поваленные стены. На площади лежали в ряд убитые мужчины и женщины, но больше всего было детей разного возраста, и Бетти никак не могла понять, почему американский врач — теперь уже забылось его имя — все пытался доказать своим коллегам по миссии, все убеждал их, что это, мол, «красные», что это все — «партизаны», которых разгромили правительственные войска. Но Бетти видела, что это было убийство, потому что трупов было очень много, сотни три, а может, и больше, и убивали всех подряд, не разбираясь. Бетти не понимала, почему маленьких детей называли «красными», в чем они провинились. И тогда она сказала этому самодовольному, нахальному американцу, что так могли поступить только нацисты, и за это нужно судить убийц.

А потом Бетти видела убитых у себя дома, в Федеративной Республике. Это уж случилось совсем недавно.

— Вы были в Мюнхене? — спросила она Николая. Они шли по узкой тропке Пионерского сада, по самому краю обрыва. Внизу бесшумно катились днепровские волны, в музыкальной раковине играл оркестр, исполнял моцартовский концерт, и Бетти остановилась, заслушалась. Потом, оторвавшись от волшебных звуков, прижалась к плечу Николая, как бы защищаясь от воспоминаний.

— Жаль. У нас там тоже очень красиво. В центре города площадь Святого Стефания, на которой старинная ратуша, множество магазинов, театр… В тот день была ярмарка, собрались тысячи людей. И вдруг кто-то бросил бомбу. Я была в этой толпе. Помню, меня ударило воздушной волной, в глазах потемнело, я чуть не упала, но меня поддержали. И еще помню парня с оторванной рукой… Он бежал прямо на меня, из его раны хлестала кровь. Я вся была в его крови…

Она рассказала, как появилась полиция, стала хватать людей, арестовывали всех подряд: мужчин, женщин, стариков, подростков, вталкивали в машины, лупили дубинками, кричали, выкручивали руки. И тут же, посреди площади, лежали убитые, искалеченные, и жутко было видеть среди яркого дня желтые лица, разбросанные руки, вывернутые ноги, и все это в лужах крови… Кого-то потом судили, следствие тянулось безответственно долго, были заявления в бундестаге, какие-то протесты, и в конце концов все заглохло… Пока Вальтер однажды не сказал ей: «Обожди, мы еще не такое устроим!»

— Вальтер ваш брат? — осторожно переспросил Карнаухов.

— Да, — опустив голову, ответила Бетти.

Вальтер был ее сводным братом, сыном фрау Валькирии. Отец обнаружил у него пистолет и тут же выбросил его. А потом произошел тот случай. Тот страшный случай, который черным днем вошел в их семью…

Все началось утром. В их доме. Дом у них на окраине Ульма, с мансардой, с двумя верандами, вокруг прекрасный сад, есть даже оранжерея и розарий. И все в отменном состоянии, за всем присматривает дедушка Зигфрид, дальний родственник отца. День обещал быть теплым, безоблачным, мчались на озеро машины, народ валом валил. Подходил какой-то праздник, и городок словно оделся в новый, веселый наряд.