Каждая минута жизни

Бедзик Юрий Дмитриевич

Недавно Рубанчук получил западногерманский журнал в глянцевой сверкающей обложке, с которой сдержанно улыбался доктор Рейч в белом халате и хирургической шапочке, глаза слегка прищурены, в уголках рта самодовольная улыбка. Автор статьи рассыпал щедрые комплименты в адрес клиники всемирно известного трансплантолога. Но, вспоминая сейчас и статью, и ту фотографию, Рубанчук подумал, что в скромной улыбке Рейча, в его несколько деланной позе, которую человек обычно принимает перед камерой, было нечто актерское, преувеличенно бодрое. И Рубанчуку показалось, что доктор Рейч понимает свою внутреннюю слабость и где-то в глубине души испытывает неловкость. Да, он должен улыбаться, он должен изображать победителя, он уже поднялся на колесницу

триумфатора, но глаза его усталы и холодны, и в них легко угадывается неверие в то, что он сумеет доехать на своей колеснице до полной победы.

Вдруг мелькнула мысль о Богуше. Брошенное им как бы вскользь сомнение: «Вы уверены, что блестяще?» — заставило вспомнить ходившие по институту разговоры о прошлом Антона Ивановича. И почувствовать тревогу. Почему так взволновался старый врач? Из Богуша ничего не вытянешь. Известно только, что он был в плену, потом в подполье, был связан с партизанами, с отцом Рубанчука. Стряслась беда, отец не дожил до конца войны, Богуш выжил. Откуда же тянутся нити знакомства Антона Ивановича с доктором Рейчем? На каких военных тропах свела их судьба?..

— Андрей Павлович, к вам можно? — На пороге появилась стройная женщина с пышной прической, в отутюженном халате, застегнутом на все пуговицы. Вокруг шеи высокий кружевной воротничок. Парторг института Мария Борисовна Крылова с утра уже была в хлопотах.

Рубанчук быстро поднялся ей навстречу, словно ученик перед строгим учителем. Она и вправду была для него образцом хирурга, человеком необычайной работоспособности. Он пригласил ее сесть, но Мария Борисовна торопилась. Сказала, что у нее еще дел невпроворот. Нужно подписать график дежурств по институту и профилакторию. И еще два-три слова по политзанятиям…

— Вот и получается, Мария Борисовна, одно, другое, третье, и все на ходу. Может, все-таки сядете?

Она присела на самый краешек кресла у приставного столика.

— Умоляю вас, Андрей Павлович, давайте в темпе.

— А я вот с вами думал обсудить одну важную проблему.

— Какую именно?

— Хорошо, начнем с графика. — Рубанчук взял лист бумаги, бегло просмотрел его, кивнул. — Согласен… Вот только профилакторий придется уступить… то есть поселить там гостей.

— Андрей Павлович, да что же это такое? — Крылова даже привстала от возмущения. — Профилакторий — не гостиница. Мы там заканчиваем курс лечения больных.

— Надо, Мария Борисовна, — почти просящим тоном заговорил директор, почувствовав, насколько он не дорос до того, чтобы руководить людьми, подобными Крыловой. Лицо его, обычно волевое, сейчас выражало юношескую растерянность. — Очень важные гости. Вы даже представить себе не можете.

— Опять кто-то из…

— Берите выше, — лукаво прищурился Рубанчук. — Сам бог микрохирургии Герберт Рейч из Ульма. Помните? Федеративная Республика Германия, ульмская клиника… Вот телеграмма, взгляните.

— Вот оно что? — протянула Крылова. Она внимательно прочла телеграмму, положила ее на стол и вдруг произнесла сухо:

— Очень интересно. Очень…

Навсегда осталось в ее памяти одно событие. Это было во французском городке Монпелье. Тесные улочки, серый цвет домов, островерхие крыши, разбросанные по мостовой листовки и люди, люди с плакатами, транспарантами, лозунгами, с цветными шарами, с детьми на руках. Демонстрация сельскохозяйственных рабочих приближалась к вокзальной площади. Крылова видела, что в большинстве это были пожилые с задубелыми лицами фермеры, труженики земли, которых пригнала сюда безысходная нужда, отчаяние. Они не знали, как им дальше существовать при сложившейся системе цен на продукты. Европейский рынок поглощал их труд, поглощал их последние надежды и взамен отделывался пустыми обещаниями. Мирная демонстрация,

усталые лица, суровые слова… Прибывшие в Монпелье из Парижа делегаты хирургического конгресса, стоя на краю тротуара, угрюмо наблюдали непрекращающийся поток демонстрантов. Ничего нового. Так было в Антверпене. Такая же человеческая лавина выплеснулась на улицы Копенгагена, везде газеты описывали трагическое положение фермеров, в парламентах бушевали страсти, левые депутаты требовали кардинальных мер… И вот произошло неожиданное: появилась конная полиция. Тяжелые всадники вырвались из боковой улочки и начали теснить толпу. Крыловой запомнилась молодая женщина с розовым шариком в руке, в черном берете и с шарфом на шее, делавшими ее очень похожей на изображение женской фигуры во французском гербе. Она подняла руки, защищаясь от замахнувшегося на нее полицейского. Но вздыбленная лошадь с маху опустила копыта на грудь упавшей женщины. «Стойте! — закричала Крылова, бросаясь к несчастной. — Не смейте!..» Разъяренный полицейский снова поднял палку, но демонстранты окружили упавшую, кто-то стянул верзилу с седла, поднялся неимоверный крик, завязалась отчаянная драка, завыли сирены… Французский врач де Буассон, молодой человек с курчавой бородкой, оттащил Крылову от свалки.

Вечером все делегаты собрались в холле гостиницы.

— Я предлагаю немедленно послать письмо министру внутренних дел, — сиплым старческим голосом начал импровизированный митинг представитель бельгийской делегации.

— А я бы направил протест самому президенту, — возразил другой делегат, стройный темнокожий мулат. — Вы записали фамилию этого живодера-полицейского?

— Да при чем тут полицейский! — вспыхнул старичок. — Они действовали по приказу префекта.

— Немыслимо! В наше время — и такое варварство! — горячился де Буассон. — Мы должны показать всему миру, что мы отвергаем насилие в любом виде. — Он поднял лист бумаги. — Прошу всех подойти к столу и поставить свою подпись.

Делегаты начали подходить к нему, каждый расписывался, выражая искреннее возмущение продемонстрированным полицией варварством. Француз оглядел присутствующих. Его взгляд остановился на пожилом человеке в сером костюме со скромной бабочкой на шее.

— Господин Рейч, вы еще не поставили подпись… Прошу вас, — вежливо сказал де Буассон. — Вот ручка.

Крылова хорошо помнит: Рейч сделал шаг назад и опустил голову. Вынув из верхнего кармана пиджака платок, начал усердно вытирать лоб.

— Я разделяю ваше возмущение, — выдавил он почти неслышно. — И душевно совершенно с вами. Это действительно безобразие!..

— Так прошу вас, — протянул ему ручку де Буассон.

— Но я… — Рейч неопределенно пожал плечами, — вы меня правильно поймите… Я не могу этого подписать…

— Вы же сами сказали, что возмущены бесчинством полиции.

— Разумеется, господин Буассон.

— И не хотите подписывать?

— Мсье, как вам объяснить?.. Я не сторонник политического шантажа. Я никогда не позволял себе вмешиваться во внутренние дела других стран. — Тут раздались недовольные возгласы. — Я просто врач, господа!.. Мы приехали сюда для решения гуманных проблем. И мы, поверьте, сделаем роковую ошибку, если встанем на сторону насилия. В любой его форме. Уверяю вас, мсье Буассон, — Рейч прижал к груди руку, — что французы сами, без нас, решат свои проблемы…

— Я вижу, вы вспомнили доктора Рейча? — прервал мысли Крыловой Рубанчук. — В Париже он показался мне довольно коммуникабельным. Не так ли?

Крылова медленно поднялась.

— Да, коммуникабельный тип, — сказала она с мрачноватой усмешкой.

— Уж и тип! Стоит ли так сразу, Мария Борисовна?

— Нет, нет, я не к тому… — как бы стряхнула с себя воспоминания Крылова. — Ну что же, если гости летят, будем готовиться к приему. — Она быстро вышла из кабинета.

Рубанчук смотрел на телеграмму и чувствовал, как к нему постепенно возвращается властная уверенность.