Каждое мгновение!

Халов Павел Васильевич

И все время, пока медленно, на первой передаче — одной гусеницей в воде, а второй по прибрежному плесу — машина шла к «Бурану», Гапич с замирающим сердцем следил за этими фигурами. Они поднялись, и Гапич узнал командира взвода и наводчика — двое. Нет механика, того самого Федора — «жми, Фе-едор» — маленького коренастого младшего сержанта, и не было еще одного — заряжающего. Гапич удивился: у сидящих на башне почему-то белые лица. И вдруг понял: умылись, вода же здесь — умылись. А он отвык видеть нормальные человеческие лица. Наконец он увидел и остальных — голые на берегу: один сидел, значит, жив,

второй лежал, и ноги его были замотаны каким-то тряпьем.

Командир взвода по грудь в воде побрел к Гапичу. И на берегу один поднялся, второй остался лежать. Но Гапич, умеряя стук в груди, медленно и четко подумал: «Живы, слава богу, эти все живы!»

И все же это был праздник. Он приходил исподволь. Медленно и трудно просыпались в конторе. Словно возвращались к себе откуда-то издалека. Коршак это понял по себе. Несмотря на то, что все ощутимее болели ожоги, ломило мышцы рук и ног, он чувствовал, как в нем нарастает какое-то светлое и горьковатое на вкус волнение. Он не сознавал себя здесь чужим, ненужным и нелепым. Сначала он подумал, что испытывал такое волнение потому, что сам он не потерял здесь ничего — ни дома, ни хозяйства, не рисковал ближними, как все эти люди. В сознании, в душе его даже не укладывались такие понятия, как дом, корова, погреб. Но здесь на его глазах произошло такое, что увидеть и почувствовать можно, только разделив со всеми весь путь — все, что было.

Теперь, когда отсветы пожаров истаяли и обыкновенный, хотя и придавленный гарью сумеречный свет заполнял контору, Коршак, пробираясь с Настей мимо спящих, переступая через чьи-то ноги, через тела, протискиваясь меж узлов и чемоданов, понимал, что он познал в жизни нечто главное, постигнул суть многих людей… Вот парень, который работал рядом с Коршаком, у насоса, — длиннорукий, костлявый и сутулый. А рядом второй — словно специально для контраста — крепкоплечий, с крепкими же ногами в белых от времени яловых сапогах. Бульдозеристы — они работали вдвоем: один сидел за рычагами, второй закрывал его от огня спиной со стороны тайфуна. И брезентовая куртка не прогорела, лишь почернела и потрескалась. Это их бульдозер догорел уже перед зданием конторы, исчернив вокруг себя на добрый десяток метров землю…

Оказывается, даже в то время Коршак успел увидеть многих. И теперь он их узнавал.

Просыпались, медленно приходили в себя, шарили по карманам в поисках курева, шумно пили воду из бачка — теплую и горькую, вяло переговаривались, окликали друг друга, искали своих. И нет-нет да и пробивалась острым словом, коротким смехом радость, что остались живы, что выстояли, что в трудный час не перестали быть людьми. И уже иначе слышался голос Петраченкова:

— Ребята, кто помоложе и понастырней, надо глянуть, может, уцелело что. Техника какая. Сейчас колеса нужны. У нас ни связи, ни лекарств — сгорел медпункт, фельдшерица одна и осталась. Вся ее медицина — халат прогорелый. А дети здесь. И раненые.

— Вон танки, чем не колеса! — ответил кто-то.

— Танки без горючего, — сказал Петраченков. — Они до поворота дойдут и станут.

— Погоди-ка, Петраченков, — бульдозерист в опаленной куртке сидел, потирая глаза. — Погоди-ка… ведь это я ГСМ раскатывал. Те бочки, что не подавил, — в реке, за

поселком, там, где пацаны ныряют. Там…

— Значит, так, ребята. Ты, Настя, подымай стариков — на помощь фельдшерице. Может, что и сумеете. Теперь — по своим местам, может, осталась техника. Остальное — после. А с тобой, Василь, за бочками я пойду.

— Там же дорожка, кажись, есть, — сказал этот Василь. — Ну, что пацаны протоптали.

— Хорошо. Я на минутку, — и Петраченков ушел наверх, на второй этаж.

— Пошел директора очухивать, — сказала Настя тихо, проводив маленького Петраченкова взглядом. — Плохо ему, директору, чуть от сердца не сгинул…

Они не знали размеров бедствия, не знали, как широко прошел огонь, насколько серьезно он отрезал их от остального мира. Но и не уповали на скорую помощь. Это было не от безнадежности, а оттого, что уже давно привыкли верить, что все придет в свое время. Хотя и связи не было, и танки закопченные, со вздувшейся пузырьками краской по броне, стояли на площади неровной шеренгой неподвижно и молча.

Коршак пошел к реке с Петраченковым и бульдозеристом.

— А ты точно помнишь, Василий, что именно солярку в бочках катил?

— Да я что тебе — дух святой? Ну, даешь ты, Петраченков! Что же мне было — в каждую бочку пальцем макать??! Во дает!

За поселком торфа не было. Трава и кустарник сгорели до почвы, осыпались седым пеплом, но дорожка к реке была. Она прогрелась и жгла ноги сквозь подошвы. К этому уже как-то привыкли, что ногам жарко до ломоты. Но на середине пути к реке не выдержали — пришлось бежать.

— Слушай, Петраченков, говорят, что йоги босиком по углям ходят. Правда? — тяжело дыша, сказал бульдозерист. — Ты б распорядился журнал популярный выписать.

— Какой к черту журнал! — хрипло выругался Петраченков.

А бульдозерист словно не замечал ни его, ни своего состояния.

— «Вокруг света» называется. Интересная штука — там про йогов…

Теперь пришла очередь Петраченкова, он даже бег замедлил:

— Ну дает! Фитиль!..

Может, эта перепалка и помогла им добежать до реки. И даже в воде, по самые плечи, еще пекло ступни ног.

— Ничего у нас не выйдет, — сказал Петраченков. — Уплыли твои бочки.

— Они ж железные, начальник!

— Так ведь нет ничего!

— Черт его маму знает. Да вроде здесь я их оставил. Вон и след от трактора. Ой, минуточку… — он вдруг нырнул и вскоре вновь появился над водой. — Вот она! Здесь, Петраченков! Я же говорил!

Потом нашли еще бочку и еще, но в той — третьей — оказался автол. Больше в реке ничего не было. По дороге Петраченков сказал:

— Неужели этот день никогда не кончится? Такой долгий день…

— Да, — негромко согласился Коршак. — Долгий день.

Он помолчал и добавил:

— Курить хочется. Я, знаете ли, трубку потерял. Табак вот есть, а курить не из чего. Был бы кусок бумаги…

— Э, кореш, есть бумага! — радостно отозвался бульдозерист. — Вот ведь, Петраченков, дела — железные машины сгорели, а бумага сохранилась.

И он откуда-то из-за пазухи вытащил нарезанную для закруток газету. Она почему-то не размокла, хотя он лазил в реке.

— Тебя за это, Василь, на доску Почета надо. Вот отстроимся, воздвигнем доску эту и тебя туда…