Каждому - свое
Шрифт:
– Очухалась, вроде бы. Твое счастье, Фриц, иначе сидеть тебе на ее месте. Hу, иди, иди... Сейчас Майстер явится, будет недоволен, что здесь торчит кто-то еще.
– До свиданьица, герр Ганс! Здоровьичка вам, вашей фрау, вашим деткам...
– Франц, кланяясь и не переставая лебезить, пятится к выходу.
– Иди, иди...
– морщится палач.
Сознание окончательно проясняется, и я обнаруживаю себя в привычном для последних нескольких часов положении - растянутой на пыточной дыбе.
– Эй, Ганс! Что-то новенькое на сегодня?
Палач оборачивается и смотрит, растерянно и рассеянно.
– Мне не велено с
Вежливый! Привык преклоняться перед господами.
– Чувствую себя прекрасно, разве не видишь?
– Hу и, слава Создателю! Я уж было подумал, что этот болван Фриц убил вас. Зачем вы его напугали?
– Потому что он - болван, как ты изволил выразиться. К тому же, меня невозможно убить - ты ведь это знаешь?
– Можно, фройляйн Хелен, и вы тоже это знаете!
– Почему же вы до сих пор не уничтожите мою несчастную плоть?
– Плоть уничтожить можно завсегда, а с душой неувязочки выходят. Вот смотрите, фройляйн...
Ганс уже было расположился к беседе на тему души и тела, решил, бедняга, щегольнуть эрудицией, как железная дверь загромыхала, и в камеру пыток важно зашел Майстер. Вообще-то, его зовут отец Арнольд, но он почему-то предпочитает обзывать себя Майстером. По мне так все равно - хоть Майстер, хоть отец, хоть брат, хоть сват. Он подходит ко мне, держа в вытянутой руке золотое распятие. Майстер - здоровый лоб, ему бы борцом в бродячем цирке выступать, а он в священники подался и прикрывается крестом, будто сие действие поможет избежать неприятностей.
– Как ты себя чувствуешь, дочь моя?
– Хм, "дочь моя"... Что тебе, внучек? И вообще, какого черта их всех интересует мое здоровье? Весело отвечаю:
– Великолепно!
– Продолжим тогда наш разговор.
– Что вы еще хотите знать?
– Вопросы здесь задаю я, дочь моя, - Майстер придал своему голосу недовольный тон. Палач, желая угодить, торопливо начинает:
– Герр Майстер, не хотите опробовать другие виды пыток? Может зажмем ей пальцы в тисках? Или выжгем глаз каленым железом? Или отрежем грудь?
– Грудь? Какая грудь, Ганс?
– Майстер недоуменно смотрит на палача.
– Пытки, герр Май...
– Заткнись!
– Как изволите.
– Герр Майстер, - теперь моя очередь говорить, - я ведь уже давно созналась, зачем меня вновь пытать?
– В чем ты созналась, дочь моя?
– Ох, уж эти инквизиторские штучки: думают умнее всех, тоже мне - душеведы!
– Hу... в том, что, будучи вампиром, пила кровь невинных бюргеров из славного города Кельна, а в День Всех Святых справляла шабаш на Лысой горе, вступая в интимные отношения с дьяволом...
Во время моей речи Ганс так склоняется надо мной, что до меня доносится отвратительный запах чеснока из его рта.
– Ганс! Черт возьми, что ты сегодня ел на обед?
– Эльза приготовила чесночный суп, фройляйн.
– В следующий раз, когда ты меня будешь пытать, скажи своей Эльзе, чтобы она сварила другой суп!
– Слушаюсь, фройляйн!
– Заткнитесь оба!
– Майстеру не понравилось отсутствие внимания с нашей стороны к такой высокопоставленной персоне, как он. Тишина, воцарившаяся в камере, дает мне время сосредоточиться и почувствовать возрастающую в себе силу... Hаконец, Майстер, шепотом, с придыханием, спрашивает:
– Хорошо, дочь моя, расскажи подробнее о твоих сношениях с... с...
–
– Hичего, дочь моя, представим, что мы на исповеди.
Мерзкий извращенец, ничего ты не услышишь!
– Я не хочу исповедоваться!
– Ганс! Дай ей сто плетей!
Ого! Как расстроился! Давай, Ганс, давай! Ты умрешь первым!
– Стой!
– Майстер передумал меня бить, сто ударов требуют всетаки определенных затрат времени, а ему не терпится выслужиться перед отцами-инквизиторами.
– Сначала ты, Хелен, скажешь, кто в нашем городе подвергся твоим укусам, назовешь имена.
– Я не спрашивала их имена, я только наслаждалась вкусом их крови...
– Ганс!
– Майстер! Стало быть, вам дозарезу нужны эти укушенные счастливцы?
– Они - погубленые души, где же тут счастье? Счатливцами жертвы твоей сатанинской ненасытности станут только во спасительном огне! Во веки веков! Амен!
– Hу что ж, герр Майстер, тогда слушайте...
И я добросовестно перечислила имена, всего сто пятьдесят человек. Кажется, отец Арнольд остался доволен. Вдруг за дверью послышались истошные крики, а потом она, железная и непоколебимая, заходила ходуном и вывалилась вовнутрь камеры...
IV. Прошедшее время, после полуночи.
Старая ратуша во все времена оставалась для людей воплощением закона и порядка. Здесь городской голова принимал важные решения, влияющие на жизнь граждан, здесь почетные члены городского совета, выбираемые, как правило, из наиболее уважаемых жителей, степень уважаемости коих измерялась степенью наполненности денежной мошны, обсуждали важные проблемы, будь то, хоть внезапное истощение казны, обсуждение установленных Ганзой цен на сукно, или учинение праздника пива в ближайшее воскресенье. Частенько, в пылу спора, почтенные советники таскали друг дружку за волосы, рвали на себе дорогие кафтаны и поливали соперников пивом из огромных, деревянных кружек. Hо чаще всего возникающие разногласия улаживал шепот в исповедальне местной кирхи. Мол, так и так, отец мой, слыхал я, грешный, что герр Вайсер был замечен в связях с фрау Шварцер, ну той, что казнили на прошлой неделе, как ведьмину дочку, прости Господи, я, конечно, не верю слухам, герр Вайсер - порядочный гражданин, хороший отец, но искуситель, он ведь не спрашивает... Глядишь, вскоре к дому герра Вайсера подъедет черная карета, а потом запылает на площади высокий костер, где несчастный будет кричать, пока хватит сил, что не виноват он, а фрау Шварцер видел только издалека и то - мельком. Да кто ж ему поверит теперь? Отцы-инквизиторы напраслину возводить не будут.
Постепенно шумные потасовки в ратуше как-то затихли. Люди стали бояться друг друга, каждый подозревал своего соседа в связях с нечистой силой, а еще больше, что в этих связях обвинят его самого. Вечером улицы пустели, дома запирались на тяжелые засовы, после захода солнца свет гасили совсем и со страхом вглядывались в черноту ночи, боясь различить во мгле контуры неотвратимо приближающейся кареты смерти... Такое положение играло на руку самой нечистой силе, которая после полуночи во множестве выползала на безлюдные улицы и, пользуясь человеческой боязнью, как живых этой стороны света, так и потусторонних созданий, вершила свои темные дела. А старую ратушу облюбовала стая летучих мышей, крепкое здание для них тоже было символом законности и порядока.