Каждый твой взгляд
Шрифт:
— Принес еще одну рукопись.
— Очередную «Сказку старого пруда»?
— Нет, кое-что менее подходящее для детского чтения.
— И что же именно?
— Эротический роман.
Хелена недоверчиво прищурилась.
— Неужели в наши дни детские писатели балуются порнографией?
Он помолчал, подыскивая ответ.
— Это эротический роман о вас и обо мне.
Раздражение странным образом смешалось с вожделением.
— Полагаете, мне будет приятно читать о том, как вы надо мной издевались?
Он
— Я написал это не для того, чтобы испытать возбуждение. Точнее говоря, не только ради этого. Отправляя вас в Америку, родственники надеялись, что время и расстояние охладят страсть к мистеру Мартину. Но я опасался, что вынужденная разлука лишь обострит чувства и толкнет на безрассудные, опасные поступки. Если бы роман раскрылся, я бы немедленно вмешался и предложил себя в качестве мужа. Чтобы спасти честь семьи, вам пришлось бы принять предложение. И все же в сердце постоянно жил страх: что за участь ждет подобный брак? Вот почему я написал эту книгу.
Объяснение показалось неубедительным.
— И что же, вот этот роман сделал бы нас менее несчастными?
— Не исключено… — Он глубоко вздохнул. — Да, мне так показалось. По сути, это любовное письмо. Здесь сосредоточено все, что я никогда не осмеливался сказать.
Какая грустная история! Значит, он все-таки пытался ухаживать, пусть и столь диковинным способом.
— К сожалению, — продолжал Гастингс, — я написал и проиллюстрировал эту книгу таким образом, что вам вряд ли удастся одолеть больше двух страниц.
О, какое разочарование! Хелена была готова его задушить.
— Страшнее врага, чем вы сами, у вас нет, правда?
Только сейчас он поднял голову и взглянул потемневшими от печали глазами.
— Да. И я давным-давно об этом знаю.
Хелена не произнесла ни слова, однако Дэвид и не нуждался в ответе. Он стоял неподвижно и нервно барабанил пальцами по конверту, где сосредоточились запоздалые признания — точнее, их копия, потому что оригинал хранился в конторе фирмы «Фицхью и К°».
— Если не возражаете, оставлю это вам. — Он положил конверт на край стола. — Спокойной ночи.
Возле двери его остановил голос Хелены.
— Фиц велел мне помнить о том, что вы чувствительны и горды. Я ничего не имею против людей подобного склада, но должна заметить, что по сравнению с ними вы выглядите примерно так же, как Тадж-Махал рядом с обычным мавзолеем: беломраморный храм с садами, минаретами и зеркальной водной гладью. — Пытаясь совладать с чувствами, она помолчала. — Ну почему, почему вы такой?
Гастингс стоял в полной растерянности.
Хелена прищурилась и, повернувшись, посмотрела на каминную полку. Только сейчас он понял, что, сам того не замечая, смотрит на фотографию матери, а она всего лишь повторила направление его взгляда.
Хелена встала, подошла ближе и прочитала надпись на рамке:
— «Белинда Монтегю
— Бог мой! — прошептала она. — Так это ваша мама?
Ему достались ее светлые кудри, ее глаза, ее овал лица. Потрясающее сходство.
— Да.
Хелена обернулась и взглянула с нескрываемым интересом.
— Значит, она была актрисой?
Дэвид не знал, какой реакции ожидать, однако жизненный опыт подсказывал, что многие считают актерскую карьеру всего лишь удобным способом продажи благосклонности, а потому инстинктивно встал на защиту.
— Очень талантливой актрисой.
— Не сомневаюсь. Но неужели семья допустила подобный брак?
— Мой дядя был старше отца на шестнадцать лет и души не чаял в младшем брате. Отец без труда сумел убедить его, что сразу после свадьбы невеста бросит сцену, остепенится и станет образцовой домохозяйкой. Прошлое забудется, как прошлогодний снег.
Рассказывать семейную историю было трудно и больно — должно быть, точно так же чувствует себя тот, кому приходится публично раздеваться. Прежде Дэвиду никогда не доводилось этого делать: как правило, окружающие уже знали все пикантные подробности. А если не знали, то вскоре узнавали из других источников. Ну а в школе самым надежным аргументом неизменно служили кулаки.
— И что же, Белинда Монтегю действительно превратилась в образцовую миссис Хиллсборо?
— Ее настоящее имя Мэри Уэнсли. Нет, через два года мама все-таки не выдержала и вернулась на сцену. Когда отец умер, бракоразводный процесс еще не достиг и середины. А я родился спустя восемь с половиной месяцев. Мое появление на свет дядя считал постыдной уловкой: якобы таким способом мать пыталась получить часть его состояния, ведь у них с женой своих детей не было.
— Но, насколько мне известно, дядя был вашим опекуном.
— До семи лет я жил с матерью. А потом, в один прекрасный день, мы случайно встретили дядюшку, и за пару недель он оформил опекунство.
Сейчас Дэвид понимал, что, вполне возможно, мама специально подстроила эту встречу: она уже знала, что тяжело больна, и хотела обеспечить сыну все преимущества, которые мог дать богатый родственник. Однако для него благодеяние обернулось настоящей тюрьмой: казалось, опекун мстил ребенку за собственное малодушие по отношению к его отцу.
Пока мама была жива, Дэвид убегал к ней при каждой удобной возможности: стоило гувернантке отвернуться, как он пулей выскакивал за дверь. А после ее смерти полгода жил в цыганском таборе — до тех пор, пока его не поймали и не вернули домой. Из Итона, правда, убегать не пробовал; при всей строгости режима и казарменных нравах в школе все равно было лучше, чем в доме дяди. К тому же довольно скоро обидчики поняли, что этого крепкого независимого парня лучше оставить в покое: драк он не боялся и сражался отчаянно, отстаивая свою правоту до победного конца.