Каждый умирает в одиночку
Шрифт:
— Да, правда! Я позабыла. Но мужу это было не по душе, он только потому и соглашался, что Ульрих мой брат. А вообще-то он родню терпеть не может! — Она печально взглянула на комиссара и робко спросила: — Можно и мне задать вам вопрос, господин комиссар?
— Спрашивайте! — буркнул комиссар Лауб. — На всякий спрос есть ответ.
— Правда, что… — Она запнулась. — Мне кажется, я видела вчера утром в коридоре мою невестку… Правда, что Хефке тоже арестованы?
— Вот опять вы лжете! — Сильный удар. Вслед за ним другой. — Жена Хефке
Но фрау Квангель покачала головой. — Никто не выболтал. Я видела невестку издали. И даже не уверена, она ли это. — Анна вздохнула. — Значит, и Хефке тоже сидят, а они-то уж ничего не сделали и ни о чем ме знали. Бедняги!
— Бедняги! — передразнил ее комиссар Лауб. — Ничего-то они не знали. Все вы так говорите! Но все вы преступники, и не быть мне комиссаром Лаубом, если я не вымотаю из вас кишки, пока не дознаюсь правды. Кто с вами в камере?
— Я не знаю, как ее фамилия. Я зову ее просто Берта.
— С каких пор Берта с вами в камере?
— Со вчерашнего вечера.
— Значит, она вам и выболтала про Хефке. Сознавайтесь, фрау Квангель, иначе я велю притащить эту Берту сюда и в вашем присутствии буду избивать ее до тех пор, пока она не сознается.
Фрау Анна Квангель снова отрицательно показала головой. — Сознаюсь я или нет, господин комиссар, вы все равно притащите Берту сюда и будете бить ее. Я одно могу сказать: я сама видела фрау Хефке внизу в коридоре…
Комиссар Лауб, злобно ухмыляясь, смотрел ей в лицо и вдруг завопил: — Погодите, я вас всех закопаю в землю. Всех вас сгною! Всех! Дежурный, приведите сюда Берту Купке!
Целый час он запугивал и избивал обеих женщин, хотя Берта Купке сразу же созналась, что рассказала фрау Квангель про фрау Хефке. Она раньше помещалась в одной камере с фрау Хефке. Но комиссару Лаубу этого было мало. Он желал точно знать, о чем они говорили между собой, а ведь они только жаловались друг другу на свое горе, как это водится у женщин. Он же чуял повсюду заговоры и государственные преступления и не переставал бить и пытать! Наконец ревущую Купке оттащили обратно в подвал, и Анна Квангель снова осталась единственной жертвой комиссара Лауба. Она была до того измучена, что слышала его голос как бы издалека, его фигура расплывалась перед ней, и удары уже не причиняли боли.
— Что же произошло? Почему так называемая невеста вашего сына перестала у вас бывать?
— Не знаю. Нет, ничего не произошло. Просто муж был против всяких гостей.
— Вы же сознались, что Хефке он согласился принимать.
— Хефке не в счет, Ульрих ведь мне брат.
— А почему Трудель больше не приходила к вам?
— Потому что мой муж этого не хотел.
— Когда же он ей об этом сказал?
— Да не знаю я! Господин комиссар, я больше не могу. Дайте мне отдохнуть полчаса. Ну хоть четверть часа!
— Только, когда ты мне все,
— Когда мой сын был убит.
— Ага! А где это он ей сказал?
— У нас дома.
— А почему, он объяснил?
— Он не хотел, чтобы кто-нибудь у нас бывал. Господин комиссар, право, я больше не могу. Хоть десять минут дайте отдохнуть!
— Ладно. Через десять минут сделаем перерыв. Какую же причину выставил ваш муж, когда запретил Трудель приходить?
— Он просто не хотел, чтобы у нас бывали люди. Ведь мы уже тогда задумали писать открытки.
— Значит, он ей сказал, что собирается писать открытки?
— Нет, об этом он никому не говорил ни слова.
— Какую же он выставил причину?
— Просто сказал, что не хочет больше, чтобы к нам ходили. Ох, господин комиссар!
— Если вы скажете мне настоящую причину, я на сегодня вас отпущу!
— Да это и есть настоящая причина!
— Неправда! Я же вижу, вы лжете. Если вы не скажете мне правды, я буду допрашивать вас еще десять часов. Что же он сказал? Повторите мне слово в слово все, что он сказал Трудель Бауман.
— Не помню. Он очень сердился.
— За что же он сердился?
— За то, что я оставила Трудель Бауман ночевать, у нас.
— А когда он запретил ей приходить, потом, или сразу же выставил ее?
— Нет, только утром.
— А утром запретил приходить?
— Да.
— За что же он так сердился?
Анна Квангель собралась с силами. — Я вам все скажу, господин комиссар. Этим я больше никому не причиню вреда. Как раз в ту ночь я спрятала у себя старую еврейку Розенталь, ту, что потом выбросилась из окна и насмерть разбилась. За это он так рассердился, что заодно выпроводил и Трудель.
— Почему же Розенталь пряталась у вас?
— Потому что ей было страшно одной в квартире. Она жила над нами. У нее взяли мужа. И ей было страшно. Господин комиссар, вы мне. обещали…
— Сейчас, Сейчас мы закончим. Значит, Трудель знала, что вы прятали у себя еврейку?
— Да ведь это не было запрещено?
— Конечно, было запрещено! Порядочный ариец не станет прятать у себя жидовское отродье, а порядочная девушка пойдет и донесет об этом в полицию. Что же сказала Трудель, когда узнала, что у вас еврейка в квартире?
— Господин комиссар, больше я ничего не скажу. Вы каждое мое слово переворачиваете по-своему. Трудель ни в чем не виновата, она ничего не знала!
— А что у вас ночевала еврейка, она знала?
— В этом ведь не было ничего дурного.
— На этот счет мы другого мнения. Завтра я притяну вашу Трудель.
— Господи боже мой, что я опять натворила, — заплакала фрау Квангель. — Теперь я и Трудель впутала в беду. Господин комиссар, Трудель нельзя трогать, она в положении!
— Ага, вот оно что, теперь вы и об этом, оказывается, знаете, а говорите, что не видали ее около двух лет! Откуда вы это знаете?