Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Дорошева Светлана

– Девчонки… – слабым голосом заговорил Блинчик, – я больше не могу… Бросьте меня здесь. Мой портфель – там… Я скинул его, когда думал, что смогу дойти. Идите… сам-ми… Я останусь… с-здесь…

Мы с Майей переглянулись, и я пошла искать его портфель в пургу, а она взвалила Блинчика на себя, как раненного. Мы перебрасывали его с плеча на плечо еще два часа, пока не доперли до ближайшей расчищенной развязки, где бросили прямо на асфальте. Я кинула сверху портфель, а Майя придавила обещанием такого ада глумления «когда все узнают», что мама его рядом не стояла со своими примитивными провокациями.

– Привет, отличница-а-а-а! – повзрослевший на тридцать лет Блинчик взмахнул руками,

сжимая в одной из них открытую бутылку «Чивас Ригал» из дьюти-фри. – Слыхал, ты теперь в Израиле живешь.

– Да. А ты что, тоже тут?

– Не, я все там же, в славном городе Запорожье. Тут по делам. Бизнес у меня. Торговля.

– М-м.

– Закупаю тут оптом всякие израильские приблуды для кухни – тряпки там, бытовая химия всякая. У нас хорошо идет. Три магазина уже открыл… Ну а ты что? Был тут у Майки Райцес, в соседнем с тобой городе живет, знала? – я кивнула. – Она говорит, ты картинки рисуешь?

– Да.

– На картинках, поди, не заработаешь… Вот я и говорю Майке: ну и где они сейчас – отличники наши, а? По заграницам расползлись, квартиры съемные, от зарплаты до зарплаты… Чего добились? Хоть кто-нибудь? У Жеки вон похоронное бюро на Брайтоне, так и то жалуется, что жизнь не балует…

– Смертью.

– Что?

– Смертью не балует. У него ж похоронное бюро, ты сказал.

– А, да. Ну и я говорю – где наши отличники? У меня вот, три магазина, жену одел-обул в шубы, бриллиантов у нее – целая шкатулка. Детям квартиры купил, и-э-э-эп-ф-ф, – из Блинчика вырвались пары виски, – а эти что? Что?! Вот ты, например? Как оно там, с картинками?

– Ну, не брильянты, конечно, нет.

– Квартира съемная? – посочувствовал Блинчик.

– Ну да.

– Дети есть?

– Трое.

– И все по миру пойдут, да? – кивнул Блинчик понимающе. – Я ж говорю, пф-ф-ф… отличники. Кому это надо? А-ы-ы-ыф-ф… – в Блинчике снова заговорил «Чивас Ригал», на пару с детской обидой за все те школьные тонны презрения. – А гонору-то было, гонору… Куда летишь?

– В Шанхай.

– И че там?

– Картинки рисовать, как всегда.

– Бездельничать, кароч, да? – Блинчик отхлебнул виски из горла и добавил, то ли про безделье, то ли про виски, – Эт хорошо-о-о-о-а-а. А я щас думаю четвертый магазин открыть… Эх, мать! Мама, мама… Помнишь маму? Умерла. Десять лет как. Инфаркт – все переживала, хотела, чтоб я тоже отличник… И на юридический потом, и диссер чтоб. Да на кой он сдался? Вот скажи мне?! У тебя ж есть диссер, поди – и что? Подтираться им, что ли?

– У меня нет диссера, Блинчик.

– Эт ты молодец! Хоть что-то в жизни сделала пра-ально.

– И не говори… Ладно, я пойду, у меня посадка. – Я махнула рукой во все стороны, на всякий случай, чтобы был выбор направлений, куда удрать. – Рада была тебя повидать.

– Ага, бывай. Привет узкоглазым! ыщщ-э-э-эпф-фуо-о-ай, йопт…

* * *

Мы разошлись под его утробный саундтрек, исполненные каждый своего тайного превосходства. «Картинки, пф-ф-ф…» против «шуба-брильянты-чивас-рыгал-из-горла, нашел как потратить жизнь».

И тем не менее, настроение испортилось. Блинчик зрил в корень. «Дети по миру пойдут», «на картинках не заработаешь», вот это все… Нет, определенно, решение оставить семью на три месяца и поехать за мечтой в Шанхай было страшным, но верным: надо двигаться, чтобы не окоченеть в этом сугробе.

В самолете я спала, и мне снилось, что мы с Майей бросили Блинчика в том снегопаде и он умер, как пионер-герой, с нерастаявшим снегом в ямочках на щеках. Во сне я горько плакала, но не из-за того, что Блинчик не вырос в упыря с жирной пористой кожей и маленькими пьяными глазками, а

потому что вырос – и ничто в прошедших десятилетиях не могло оправдать этой метаморфозы.

2

Большой всплеск

Таксист высадил меня на набережной, с которой открывался футуристический вид – визитная карточка Шанхая. Противоположный берег реки выглядел так, будто кто-то случайно рассыпал споры небоскребов, и из грибницы выросли все когда-либо выдуманные научными фантастами архитектурные капризы. Таксист махнул в сторону – мол, гостиница там. «Там» в глубину квартала утекала «река» людей – сплошная человеческая пробка.

Я вклинилась в нее с чемоданом, рюкзаком и тубусом для рисунков. Со стороны казалось, что «река» движется медленно и бессобытийно, как время в детском саду до прихода родителей. Но изнутри толпа ошеломляла. В ушах звенело от уличной какофонии. Двухэтажные туристические автобусы, обгоняемые шумным роем мопедов и велотачек, беспрерывно сигналили, как раненные звери. Из каждого входа разрывались громкоговорители. У фудкорта специально обученный человек крутил трещотку, останавливаясь лишь для того, чтобы поорать в мегафон. Запахи не поддавались ни описанию, ни опознанию и в буквальном смысле сшибали с ног.

В сутолоке люди умудрялись прямо на ходу есть палочками из картонок, курить и разговаривать, перекрикивая запредельный уровень шума. Девушка, идущая впереди меня, пила синее дымящееся зелье и ухитрялась во всем этом калейдоскопе делать селфи на фоне витрин, выдыхая клубы синего дыма. Мать при помощи поводка выуживала из толпы ребенка, отбежавшего к стойке зловеще-черного мороженого. Туристы прижимали сумки и рюкзаки к животам, опасаясь воров. Я же опасалась барышень, вооруженных зонтами от солнца, и постоянно уворачивалась от спиц, спасая глаза и волосы. В основном я видела ноги. Много ног.

Путь до гостиницы занял минут двадцать, хотя вход был в конце того самого здания, у которого меня высадил таксист. Протащив чемодан через вертушку, я будто провалилась в другое измерение: пусто, прохладно, просторно, а в центре фойе – огромная, невиданной красоты икебана на зеркальной тумбе. После уличной массированной атаки на все органы чувств тишина казалась звонкой, как хлопок одной ладони.

* * *

Едва пережив это потрясение, я встретила огромную розовую мышь. «Все здесь зовут меня Минни Маус» – пропищала она противоестественно тонким голоском, которым обычно озвучивают мышей в мультиках. У нее были длинные розовые волосы, розовые очки на носу, а одета она была в розовый комбинезон. Минни Маус сидела у зеркальной тумбы на розовой подушке в форме свиньи с плюшевым рогом во лбу и делала селфи с отражениями на розовый телефон. А когда встала, то оказалась на две головы выше меня.

Минни Маус была старожилом резиденции, ей поручили меня встретить, провести по этажу художников и показать, как тут все устроено. Сама она занималась «розовым висцеральным искусством». Я не стала уточнять, что это – все еще привыкала к ее голосу и пялилась ей в рот, из которого чудом лилась эта нечеловеческая речь. Рот, кстати, у нее был сложный: он будто разворачивался из ямочек в уголках губ, как упругий бутон, и оставался приоткрытым, даже когда она молчала. Все в ней производило дремотное, расслабленное впечатление – глаза, полуприкрытые большими веками, апатичное выражение лица и ленивый, как на картинах прерафаэлитов, поворот шеи… Было непонятно, как в этом сонном царстве поселился голос, из которого можно делать будильники.