Казнь на Вестминстерском мосту

Перри Энн

Питт нашел другой носок, надел его и встал. Наклонившись, поцеловал Шарлотту, на цыпочках вышел из спальни и спустился вниз. Надев ботинки, распахнул входную дверь.

На пороге стоял констебль, часть его лица была освещена уличным фонарем.

— Еще один! — выпалил он с облегчением от того, что можно разделить с инспектором владевший им ужас. — Мистер Драммонд говорит, чтобы вы прибыли немедленно. Я взял кэб, сэр; пойдемте, если вы готовы.

Питт увидел экипаж, стоявший на некотором расстоянии от его дома. Кучер, чьи колени были прикрыты одеялом, не выпускал из

рук вожжи, лошадь била копытом, от ее дыхания в воздух поднимались облачка пара.

— Что еще один? — не понял Питт.

— Еще один депутат парламента, сэр, с перерезанным горлом и привязанный к фонарю на Вестминстерском мосту — точно так же, как первый.

Инспектора будто обухом по голове огрели. Он не ожидал этого; Дьякон убедил его, что убийцей двигали личные мотивы: страх, или алчность, или давно лелеемая жажда мести. Напрашивался худший из всех возможных ответов на поставленные вопросы: в городе орудует маньяк.

— Кто? — в полный голос просил Питт.

— Вивиан Этеридж. Никогда о нем не слышал, — обеспокоенно ответил констебль. — Хотя я и так мало знаю о политиках, только о тех, кого знают все.

— Пошли. — Томас взял пальто — перчатки из карманов он не вынимал, — закрыл дверь и по мокрому тротуару, вдоль блестящих от росы стен домов пошел за констеблем. Они сели в кэб, и экипаж тут же покатил к мосту.

Питт заерзал, засовывая полы рубашки в брюки. Он сожалел, что не оделся потеплее: на мосту будет холодно.

— Что еще тебе известно? — спросил он, ударяясь плечом о стенку, когда кэб круто повернул за угол. — Сколько сейчас времени?

— Примерно без четверти двенадцать, сэр, — ответил констебль, усаживаясь поудобнее после поворота. Однако в следующее мгновение их снова бросило в сторону, правда, уже в другую. — Беднягу нашли после одиннадцати. Палата опять прозаседала допоздна. Скорее всего, его убили, когда он шел домой, как и того, первого. Он живет рядом с Ламбет-Пэлэс-роуд, тоже на южном берегу реки.

— Что еще?

— Больше ничего не знаю, сэр.

Питт не стал спрашивать, кто обнаружил тело; он предпочитал делать собственные выводы на месте. Они в полном молчании ехали по ночным улицам, то и дело падая друг на друга, когда кэб подскакивал на выбоинах или закладывал крутые виражи.

Экипаж остановился у моста, и Питт выпрыгнул на освещенную фонарями мостовую. В стороне стояла кучка перепуганных людей, их обуревало одновременно и любопытство, и отвращение. Расходиться им запретили, да и ни у кого из них такого желания не было. Ужас заставлял их жаться друг к другу, как будто им было страшно покидать островок света в бескрайнем море мрака.

Высокая фигура Мики Драммонда была видна издалека, и Питт сразу направился к нему. Тело уже успели снять и уложили на землю в более-менее благопристойной позе. Это был мужчина старше среднего возраста, в парадном костюме высочайшего качества. Рядом с ним на тротуаре лежал шелковый цилиндр. Белое шелковое кашне было перерезано ножом и лежало недалеко от тела. И кашне, и рубашка пропитались кровью, вытекшей из чудовищной, от уха до уха, раны на шее несчастного.

Питт опустился на колени, чтобы получше

рассмотреть убитого. Лицо — узкое, типично аристократическое, не отталкивающее, с длинным носом, красивыми бровями и ртом, форма которого свидетельствовала о недостатке чувства юмора и отсутствии жестокости в характере, — было спокойным, как будто человек не подозревал о приближении смерти. Серебристые в свете фонарей волосы были густыми и пышными. Из петлицы торчал свежий цветок.

Питт перевел взгляд на Драммонда.

— Вивиан Этеридж, Д. П., — тихо сказал шеф.

Он выглядел загнанным, его глаза запали, губы были страдальчески изогнуты. Томасу стало жалко его. Завтра весь Лондон, от поломойки до премьер-министра, будет потрясен тем, что кто-то молча и незаметно, в нескольких сотнях ярдах он парламента убивает депутатов столь достойного государственного учреждения, убивает людей — не важно, любимых или ненавидимых кем-то, — чья безопасность ставится превыше всех остальных. Завтра раздадутся призывы немедленно искоренить это зло.

Питт встал.

— Ограбили? — спросил он, хотя заранее знал ответ.

— Нет, — ответил Драммонд, едва заметно качая головой. — Золотые часы, очень дорогие, десять золотых соверенов и примерно десять шиллингов серебром и медью, серебряная фляжка для бренди, полная. Судя по виду, очень тонкой работы, полностью из серебра, а не посеребренная; его имя выгравировано и украшено завитками. Золотые запонки, трость с серебряным набалдашником — всё на месте. Ах, еще французские кожаные перчатки.

— А записка?

— Что?

— Записка, — повторил Питт, хотя не рассчитывал на это. Но спросить был обязан. — В том смысле, что вдруг убийца оставил записку с угрозой, с требованием. Что-нибудь, что помогло бы нам его выявить.

— Нет. Только собственные бумаги Этериджа: пара писем, визитные карточки и все такое прочее.

— Кто его нашел?

— Один парнишка, он там. — Драммонд дернул головой в сторону кучки людей. — Кажется, в тот момент он был под мухой, но сейчас наверняка протрезвел, бедняга. Зовут Гарри Роулинс.

— Спасибо, сэр.

Питт сошел с тротуара, пересек проезжую часть и направился к группе, стоявшей под фонарем на противоположной стороне. У него было сильное ощущение дежавю, он как бы заново проживал все события, последовавшие после первого убийства. Ночное небо было таким же темным и бездонным, холодный и чистый воздух пах рекой, черная вода казалась бархатной и поблескивала, отражая свет, заливавший набережную; те же фонари с тремя рожками, те же очертания здания парламента на фоне звездного неба. Только вот люди другие. Вместо белокожей Хетти Милнер в яркой юбке здесь стоят отработавший свою смену извозчик, шедший домой бармен из пивной, клерк со своей подругой, испуганной и смущенной, носильщик с расположенного неподалеку вокзала Ватерлоо, молодой человек с ниспадающими на лоб светлыми волосами, мертвенно-бледным, как мрамор, лицом и полными ужаса глазами. Одет он был дорого — очевидно, кутил где-то в городе. Все следы хмеля уже успели выветриться из него, как дым — из остывшей печной трубы, он уже успел протрезветь.