Казнь по кругу
Шрифт:
Без большого круга. Катер мчался по прямой. Они опять смотрели на воду — не друг на друга. Он в ярости молчал, понимая, что Светлана ждет его просьбы. Или требования, во всяком случае. Она мстительно молчала, сознавая, что доводит Демидова до беспомощного бешенства. Игра в ненавистную молчанку продолжалась до тех пор, пока не появились игрушечные домики Троицкого.
— Ах да, — небрежно вспомнила Светлана, — чуть не забыла. — Она, вероятно, нажала невидимый тайный рычажок, потому что часть обшивки красного дерева отвалилась, открыв тайник, из которого она
Она с трудом протянула увесистый — не для ее холеных рук — пояс Демидову. Он на ладони прикинул его тяжесть и спросил с разочарованием. У нее, у себя, у мира:
— Значит, вот здесь — безбедная моя жизнь?
— Не только здесь, — холодно напомнила она. — Правда, я не знаю, где ты припрятал двести тысяч аванса.
— Пощечину не можешь мне простить? — попытался догадаться он.
Она не ответила. Катер ударился о бетонную стенку. Демидов поднялся со скамьи, нацепил пояс-кошелек и выбрался на железную палубу. Она снизу насмешливо смотрела на него.
— Как говорят деревенские бабы в таких случаях, спасибо за компанию.
Он подтянулся на руках и выбрался на причал. Невидимый уже для нее, спросил бойко:
— Считаешь, что купила меня с потрохами?
Она повернулась так, чтобы видеть его.
— Я все думаю: чем ты лучше быка, который вожделел за кустами?
— Ничем, — бодро откликнулся он. — Я — такой же инструмент. Одно отличие: я — очень дорогой инструмент.
— Когда мне понадобится очень дорогой инструмент, я позвоню тебе, Володя, — пообещала Светлана и приказала голове: — Домой.
… Папашка Дмитрий Федорович интенсивно трудился: развалясь в универсальном рабочем кабинетном кресле и сосредоточенно ковыряясь в носу, он невнимательно — отвлекаясь то на солнечный блик, заскочивший из-за шторы на лаковую столешницу письменного стола, то на муху, бродившую по зеленому сукну стола для заседаний, — слушал занудливую и, судя по всему, длинную речь Юрия Егоровича, который, путаясь в многочисленных бумагах, бубнил и бубнил. Даже появление Светланы не остановило его: не прервался в словоизвержении, не заткнул фонтана. Только кивнул. Зато папашка чрезвычайно обрадовался дочке, с которой поделился восторгом по поводу умного спича Юрия Егоровича:
— Во дает, а?!
Знала эти отцовские штучки Светлана. За последние восемь-девять лет он наловчился виртуозно косить под маразматика и занимался этим довольно часто и с нескрываемым удовольствием. Что и отметила дочка:
— Это ты даешь, а не он.
— Мне продолжать, Дмитрий Федорович? — обиженно поинтересовался Юрий Егорович.
Дмитрий Федорович вдруг затвердел в кресле и насмешливо сказал:
— Как говаривал артист Папанов в фильме «Бриллиантовая рука», — и папашка весьма точно воспроизвел папановские интонации: — Нет! На это я пойтить не могу!
— Почему? — не только обиженно, но и тупо спросил Юрий Егорович.
Любил такие перепады Дмитрий Федорович. От маразматика до мгновенно
— Потому что все предлагаемое тобой — абстрактная и не учитывающая реальных факторов хреновина.
— Не понял, — уже с раздражением сказал Юрий Егорович.
Презрительно глядя в голое темечко собеседника, Дмитрий Федорович на одном дыхании произнес длинную и оскорбительную фразу:
— Как однажды заметил один весьма неглупый человек, облысение — это постепенное превращение головы в жопу сначала по форме, а потом и по содержанию.
— Кто тебе дал право оскорблять меня? — огнево вскричал Юрий Егорович.
— Не только тебя, — весело откликнулся Дмитрий Федорович и в подтверждение провел ладошкой по собственной плеши. — Пойми, Юра, мы с тобой — старые хрычи, осуществлявшие всю свою сознательную жизнь общее, так сказать, руководство. В стратегии банковского дела мы — невежды. Но зато та наша жизнь дала нам неоценимый опыт в интригах и знании самых дурных человеческих качеств. Знании и умении ими воспользоваться. По-моему, тот заместитель министра, который будет решать вопрос о конкурсе, в свое время работал в твоем аппарате. Я не ошибаюсь?
— Не ошибаешься, — мрачно согласился Юрий Егорович.
— Так купи его, купи за рупь за двадцать, — ликуя, прокричал Дмитрий Федорович. — И необходимость в сложнейшей и непонятной нам с тобой комбинации, и надобность в экономической теории отпадут сами по себе!
— Папа! — звонко напомнила о себе Светлана, прерывая сеанс отцовского самолюбования.
— Что тебе?
— Мне некогда, папа.
— Все выяснила?
— Да. Решайся, отец.
— Да, — подумав, нерешительно сказал Дмитрий Федорович. И, еще раз подумав, вдруг приказно повторил: — Да! Да!
… В отведенных ему апартаментах Никита Горелов валялся на диване рядом с журнальным столиком, на котором стояли бутылка джина, пластиковый сосуд с тоником и залапанный стакан.
— Не много ли пьешь, Никита? — ласково укорила Светлана, наблюдая за тем, как поспешно переводил себя в вертикальное положение Горелов-младший.
— А что мне делать-то? Только пить да ждать, когда ты позовешь, — сказал он нарочито грубо и, подойдя, нежно и боязливо взял ее руку в свои. Она осторожно высвободила руку и ею же по-матерински потрепала его по щеке.
— Вот и дождался.
— Выпьешь со мной немножко? — не дожидаясь ответа, он в несказанной радости засуетился в поисках чистой посуды и приемлемой закуси. Кинулся к буфету, достал чистый стакан, тарелку с миндалем…
— Пожалуй, выпью с устатку, — решила она и уселась в кресло. Он замер в полудвижении к журнальному столику, спросил хрипло и подозрительно:
— От чего это ты устала?
— От забот, Никита, от забот.
— Где-то прочел в свое время о том, — сказал успокоенный Никита, разливая по чистым высоким стаканам джин и тоник (треть джина, две трети тоника), — что главное достоинство богатства — обеспечение беззаботности его обладателю.