Кекс

Пепперштейн Павел Викторович

Но на душе было легко. Все ходили сытые: на особой зоне была своя скотоводческая ферма, был птичий двор, была даже хлебопекарня. Царь Пухти показывал себя хозяйственным и рачительным управителем: каждый день все пили жирное козье молоко с кипяточком.

К тому же осенний ветер, кроме запахов приближающейся зимы, нес слухи о скорой амнистии.

Ждали свободы, как ждут, что из лужи мазута вдруг вынырнет белоснежное существо.

Брюллов по утрам и вечерами молился перед бумажной иконой, читал каноны и акафисты. Сверчков, откинувшись на нары, слушал церковнославянские фразы, составленные некогда с изысканным мастерством людьми, явно искушенными в изящной словесности. И вспоминал веснушчатое личико.

Художник, более других русских живописцев когда-либо избалованный славой, живший весело и богато в Италии и России, капризный академик и сын академика, написавший «Гибель Помпеи» и пышнотелую «Итальянку», — таким был однофамилец одного из наших героев. Однофамилец другого был крепостным и всю свою жизнь писал господских лошадей. В этих небольших, аккуратных «конских портретах», в освещенных солнцем дворах и простых грумах, придерживающих коней под уздцы, во всем этом теперь не чувствуется даже унижения: только лишь тщательность и хитроватый покой чьих-то прищуренных глаз.

Наконец настало долгожданное утро — Утро Первого Снега. Все было готово. Гордый Кекс возвышался посреди зоны — усилиями многих рук сходство этой искусственной горы с кексом было доведено до совершенства. И теперь первый снег закончил эту работу — он присыпал «сахарной пудрой» верхушку Кекса и его ребристые, слегка вогнутые стенки. Последний штрих. Сладкое, младенческое прикосновение самих небес.

— Припудрило, припудрило… — радостно шептались зэки.

Еще до рассвета все вышли из бараков и построились в два ряда, образовав просторное квадратное оцепление вокруг Кекса и ДСЦ-1.

«Приближенные» Царя — старший прораб Степаныч, блатной авторитет Чижов, опытные воры

Хлыч и Сизый, все в парадных, подшитых «шмутках», с пестрыми повязками на рукавах ватников — покрикивали на зэков, ровняя ряды. Взгляды всех были прикованы к дощатой двери ДСЦ-1. Наконец дверь эта распахнулась и оттуда показался Пухти-Тухти. Он протискивался с трудом, согнувшись почти вдвое, — он и сам по себе был слишком огромен, а тут еще на нем было одето что-то невообразимое. Он был спереди наг и бос, только чресла прикрывал изжеванный кухонный передник — красный, в белый горошек. Однако с затылка, с макушки, со спины свисали торчащие во все стороны длинные черные резиновые трубки. По всей видимости, он изображал ежа — или ежиху — ту самую, с детской картинки.

Пухти-Тухти сделал несколько неуверенных шагов и остановился. Черные трубки волочились за ним по свежему пушистому снежку. Трубки, над изготовлением которых немало потрудились Сверчков и Брюллов.

Я гнал стада к зеленым перевалам,Чтобы набрали тук до холодов,Но их снесло грохочущим обвалом;И я пью чай один среди Сухих Цветов…

прошептал, глядя на Царя, Сверчков. — Так лучше звучит по-русски, Сергей Иванович. Я позволил себе доработать ваш перевод…

Никто его не слышал. Пухти-Тухти стоял неподвижно и величественно, приложив руку к глазам и глядя из-под ладони на вершину Кекса. Рассвет в степи бывает резким. Вдруг оранжево-красный первый луч упал на вершину искусственной горы, сделав снежок розоватым, как марципан. В этот момент что-то посыпалось, и в «кексе», на самом верху, открылась маленькая дверца. Оттуда выглянул улыбающийся Улан и помахал своему царственному брату длинной мускулистой рукой.

Вскоре всех обитателей «особой зоны» досрочно освободили.