Кембрийская глина
Шрифт:
Теперь перед ним сидел сторож маслобазы, пытавшийся объяснить, чем отличается рафинированное масло от нерафинированного. Он был пенсионного возраста, с хитрыми глазками. От него исходил терпкий запах не то свежих стружек, не то свежего пива. Но лёгкий баклажанный румянец на щеках и носу выдавал, что старик имел дело не только с пивом.
— Я вам так скажу, товарищ следователь, — рассуждал сторож, — будь оно хоть рафинированное, хоть нерафинированное, человек всё одно подсолнечное масло не употребляет.
— Как же не употребляет? — удивился
— А так. В ём ничего нету.
— На вашей базе его берут тоннами, а вы говорите: не употребляют.
— Это берут ещё для чего… А вот я прямиком спрошу: вы употребляете?
— Конечно, — признался Рябинин.
— А я нет, — гордо заявил сторож. — В ём нет ни одного градуса. Раз такое дело, то кто будет воровать продукт, ежели мужику он до лампочки?
Рябинин наконец понял главную мысль сторожа, который вместо слова «выпить» пользовался словом «употреблять».
— Можно продать, — предположил следователь.
— А кто купит? На базар с ним не сунешься. Я вот так скажу, товарищ следователе. Кабы мы в бак заливали портфейну, или какую там чачу, или даже одеколон с политурой, то нашёлся бы мужик. А масло подсолнечное, будь оно рафинированное или нерафинированное…
Вопрос о сбыте масла казался самым сложным. Похитить пятьдесят тонн — ещё полдела; их надо сбыть, а такую прорву без магазина не сбудешь. Юрков тщательно проверил всех клиентов базы. И ничего: ни излишков масла, ни «левой» продажи, ни слухов. Был, правда, ещё способ: сделать сплошную инвентаризацию в магазинах города, но этот путь походил на поиски той самой иголки в стогу сена.
— Я ведь на этой подсолнечной базе лет десять. Ещё до пенсии работал по совместительству. Теперешних начальников и не было. За всё время только один форц-мажор вышел, лет восемь назад. Мужичишко забалдел, проник через охрану, через меня, значит, забрался на бак, скинул замок и полез за маслом нерафинированным. На брюхе, значит, грелка для масла, и на спине привязана грелка… Только он опустился в бак по лесенке, я подошёл к баку да как тряхну кувалдой по железному боку. А масла-то на донышке оказалось, там такое эхо заиграло, как у чёрта патефон. Мужик со страху в масло и сверзился. Слышу, орёт: братцы, помогите, не буду воровать, мол, во веки веков. Еле вытащили его из масла подсолнечного…
— Нерафинированного, — подсказал Рябинин.
— Ага, нерафинированного, — с готовностью согласился старик.
Он ещё долго рассказывал об этом единственном случае, когда мужик пил подсолнечное масло, да и то в силу обстоятельств — захлёбывался от страха.
— Ну, а что скажете о Топтунове? — спросил Рябинин.
— Что говорил, то и скажу. И про всех скажу. Топтунов, заведующий Николай Сидырыч, механик Юханов — все народ непьющий. Потому народ наш, советский, честный. Правда, днём я на базе не бываю, но ночью у меня муха не пролетит.
— А пятьдесят тонн улетели, — усмехнулся Рябинин.
— Ежели и улетело, то не через меня.
Рябинин отметил ему повестку и выпроводил из кабинета с большим трудом, потому что старик порывался рассказать, как его допрашивал следователь много лет назад по
Рябинин не умел избавляться от болтавших свидетелей или случайных людей, которые заходили получить юридическую справку. Попросить уйти — неудобно, а намёков они не понимали. И ещё мысль, что, может быть, им негде выговориться, заставляла выслушивать длиннющие истории о метрах площади, зятьях, алиментах и неурядицах коммунальных квартир. Но тут вот-вот должен прийти новый свидетель, нужно позвонить эксперту, надо послать письмо на завод и составить отношение в милицию… А сторож болтал не о деле — сторож убеждал его, что работники базы украсть не могли.
Рябинин устало расслабился. Вроде бы и уставать не с чего. Юрков допрашивал по десять-пятнадцать человек, чем всегда восхищал прежнего прокурора. Но ещё не придуман допросометр и никогда не будет, потому что творческую работу не измерить. И нельзя допросить десять человек, их можно только о чём-то спросить. Вот он четверых допросил, а набежала усталость, и пропала та утренняя сила, которая хотела горы своротить. Возможно, утомлённость появилась от холостых допросов — как и всё неинтересное, они высасывают силы и, не давая взамен удовлетворения, приглушают энергию.
Дверь открылась сама, будто от сквозняка. Рябинин смотрел на пустой проём и ждал — обычно его дверь сама не открывалась.
Пожилая женщина несмело шагнула в кабинет. Рябинин внимательно глянул на опухшее от слёз лицо и предложил:
— Садитесь.
Люди с такими лицами зря к нему не приходили.
— Я жена Топтунова, — сказала женщина певучим голосом.
— Слушаю вас.
Он собирался её вызывать, но позже, где-нибудь в конце следствия. Информация жён интереса не представляла — они всегда хвалили мужей.
— Мне сказали, что дело теперь у вас. Может, вы разберётесь?
— Разберусь, — пообещал он. — Но ведь вашему мужу легче от этого не станет.
— Так вы же найдёте правду! — удивилась она.
— Найду, — опять подтвердил Рябинин. — Ну и что?
— С правдой всегда легче, сынок. Тот следователь меня и слушать не стал. Говорит, к делу не относится.
— А что вы ему рассказывали?
— Я ведь главная свидетельница.
— Да? — оживился Рябинин, чувствуя, как заметно сваливается усталость.
Какой следователь не воспрянет, когда к нему сам, без повестки, придёт главный свидетель.
— О том проклятом масле я ничего не знаю и знать не хочу, — сообщила Топтунова.
— Тогда какая же вы свидетельница?
— Я ведь жена, сынок. Мне ли не знать, воровал он или не воровал. Не брал он этого масла ни грамма и не возьмёт никогда. Он и золота не возьмёт, я-то знаю!
Рябинин молчал. Такого разговора он не предвидел. Да и что тут скажешь, коли эта женщина права — жене ли не знать своего мужа. Рябинин не имел морального права сомневаться в материалах уголовного дела, которыми пытались доказать вину Топтунова. И должен верить факту: масла не было. Но он не имел морального права сомневаться и в честности Топтуновой, потому что честность была её презумпцией. Пока не доказано противное, человеку надо верить.