Кенгуру
Шрифт:
4
Во второй половине июля Варью выпала редкая удача: рейс к Балатону. Сначала его снарядили было в Дёр, везти заготовки для «Икаруса», но в последнюю минуту что-то изменилось: путевку ему аннулировали и выправили новую. Варью как раз шел в буфет, когда его вызвали в контору. «Да, понятно... Да»,— согласно кивал он головой, слушая диспетчера; потом прочитал в путевке место назначения — и чуть не бегом заспешил к «ЗИЛу». Тут же завел мотор и поскорей уехал. Боялся: вдруг ошибка, и если он промедлит сейчас, зайдет в буфет, то его просто вернут обратно. В половине девятого он уже мчал по шоссе М7, среди золотистозеленых луговин и пологих холмов. В открытые окна врывался свежий, напоенный запахом трав и земли, пронизанный ясным утренним светом воздух. Солнце, еще низкое, висело слева, на поворотах било прямо в ветровое стекло, ослепляя Иштвана Варью. Искрящиеся, буйным потоком льющиеся волны молодого света заливали шоссе, приподымали идущие по нему машины, как половодье — лодки. Варью временами казалось, что машины впереди покачиваются, подпрыгивают на этих волнах, а самые маленькие вот-вот будут снесены очередным валом солнечного прибоя. «ЗИЛу» эта опасность не угрожала, его надежно держали на дороге тридцать центнеров арматурного железа, которые Варью должен был доставить на строительство дома отдыха в Балатонмарию.
Проехав Будаэршскую бензоколонку, он твердо решил, что в Балатонмарии, пока машина разгружается, он сбегает искупаться. Последний раз он купался в озере
Подъезжая к эрдской развилке, Варью поднял глаза вверх, на мост. Там виднелись люди, пять-шесть силуэтов. Варью, не спуская глаз с моста, притормозил машину. А когда до до моста осталось метров восемьдесят—сто, дал газ, разогнав «ЗИЛ» до девяноста километров. Стремительно проскочил под мостом, поглядывая в зеркало. Всё быпо в порядке. Люди на мосту неподвижно опирались не перила. В зеркале видно было, что другие машины спокойно проезжают развилку. Варью очень не любил этот мост: однажды, часов в десять вечера, когда он возвращался из Секешфехервара домой, кто-то бросил сверху кирпич. Он тогда ездил ещё на старом «ЗИЛе»; кирпич оставил глубокую вмятину на крыше кабины. У Варью тогда и мысли не было смотреть на мост, на людей, стоящих там. Когда над головой раздался грохот, он от неожиданности резко рванул руль влево, заехав на полосу обгона. Он не мог понять, что случилось. Лишь проехав несколько километров, остановил машину, взобрался на кузов. Там и обнаружил кирпичч, соскочивший с кабины. Он долго стоил тогда в темноте, ощупал вмятину на кабине и представил, что было бы, если б он на полсекупды позже оказался в критической точке. Он видел себя с размозжённой головой, без глаз, за разбитым в дребезги ветровым стеклом, в неестественной позе и жаже ощущал мокрый осенний ветер, гуляющий по кабине. Он решительно ничего не понимал! Кому могут мешать шоферы? Кто может таить такую дикую, бессмысленную злобу на терпеливых работяг с затёкшими мускулами, с усталыми взглядами, на этих запылённых тружеников дорог?.. Почти полчаса он простоял тогда на обочине и чуть ли не заполночь прибыл на базу, твердо решив как-нибудь заехать в Шошкут и посмотреть, что за народ там живет...
За Тарноком Варью закурил сигарету, затянулся несколько раз, потом нажал клавишу магнитофона. Прислушался с любопытством. В воскресенье вечером техник с фармацевтического завода дал ему на время кассету с записями ансамбля ЭЛП [12] . Техник был в восторге от Кейта Эмерсона и обожал гитариста Грега Лейка; в тот вечер он чуть не до полуночи доказывал Варью, что нет в мире ударника гениальнее Карла Палмера и что с тех пор, как Палмер перешел к Эмерсону, даже «Атомик рустер» в полном составе может идти просить милостыню.
12
ЭЛП — аббревиатура имен Эмерсон, Лейк и Палмер,
Варью курил, кивал головой. Что говорить, Эмерсон и его ребята играли неплохо. Лейка он слушал с удовольствием, но до потрясения, о котором говорил техник, было далеко. По голосу, по тону музыки он пытался уловить — без большого успеха,— о чем идет в песне речь. Фармацевт вещал что-то о бронированном звере, который-де хотел уничтожить весь мир, но маленький поющий лев помешал ему в этом.
Варью нажал обратную перемотку и снова включил песню: различить бы хоть голоса бронированного чудовища и поющего львенка, но из этого так ничего и не получилось. На кассете, кроме песни про льва, было две джазовые обработки: «Картинки с выставки» Мусоргского и «Аллегро барбаро» Бартока. Эти номера Варью слушал с куда большим интересом, чем про львенка; наверное, потому, что музыку здесь пронизывали и формировали причудливые звуки «синтезатора». Не дожидаясь, пока кончится кассета, Варью возвращал ленту то к началу, то к середине, вслушиваясь в необычное звучание. Он и раньше слышал об этом новом инструменте — если «Муг синтезатор» можно назвать инструментом,— но никогда его не видел и потому не очень верил в его существование. Фармацевт дал ему на время цветное фото, на котором Кейт Эмерсон был запечатлен перед своим «Муг синтезатором». Эмерсон весело поет что-то, в руке у него микрофон. На нем джинсовый костюм со множеством брелоков и нашивок. Больше всего он напоминал здесь потрепанный чемодан, обклеенный эмблемами отелей. А за спиной у него виден чудо инструмент, из которого можно извлекать странные, неестественные звуки,— «синтезатор». Варью подсунул фото под резину на ветровом стекле и то и дело поглядывал на него. «Синтезатор» не походил ни на гитару, ни на трубу, ни на фортепьяно. Если он на что-то и походил, то, скорее всего, на старомодный шкаф. Или на телефонный коммутатор. Весь он был утыкан выключателями, гнездами, штепселями, проводами. Провода болтались как попало, и Варью подумал, что Эмерсон, пожалуй, не столько музыкант, сколько умелый и терпеливый техник, который в любых условиях способен разобраться в этой неразберихе контактов и проводов. Правда, оставалось непонятным, как же все-таки из этих многочисленных дырок и штырьков рождается музыка... Но, несмотря на это, и Эмерсон, и его машина Варью очень нравились, потому что все это производило впечатление веселого дурачества, а дурачества всегда привлекали Варью. Прослушав самые интересные места Мусоргского и немного привыкнув к генерированным звукам, он вернул пленку к началу и еще раз занялся песней про бронированное чудовище и маленького льва. Музыка была неплохая, и все-таки Варью ощущал нечто вроде разочарования. Он ждал какого-то чуда, а чуда не было. Может быть, дело совсем не в Эмерсоне, а в нем, в Варью, или в фармацевте... Но факт, что эта песня про львенка или не такая уж сногсшибательная, как считает фармацевт, или ее надо слушать только вечером, одному, в затемненной комнате. На шоссе, конечно, все по-другому. На шоссе, где в сиянии солнца или под дождем мчится куда-то среди множества других машин его «ЗИЛ» все меняется. Тут важнее всего то, что происходит на дороге, а прочее кажется не таким значительным...
Варью обогнал грузовик с прицепом, потом прижался к краю шоссе, пропуская вперед двух «Жигулят» с новенькими номерными знаками. Белые «Жигули», еще не закончив обгон, принялись обходить вторую машину,
Он не спеша ехал по шоссе М7 и под звуки песни про льва думал, что все это чепуха, голубая муть, потому что эта веселая компания, ЭЛП, наверняка не знает даже, что за блюдо — тушеная фасоль. А если они хоть бы раз в неделю, в выходной день, или зимой, когда стоят морозы, не лопают на обед фасоль, так о чем с ними можно разговаривать... Варью представил, как Кейт Эмерсон просыпается утром в половине пятого на своей постели в кухне. Видит зятя, который в подштанниках подходит к раковине, нагибается и пьет прямо из крана; кряхтит, выпускает газы; потом долго возится в шкафу. Закуривает, выглядывает в окно. Уходит в уборную, откуда отчетливо доносится каждый звук, потому что дверь уборной — прямо напротив кровати. Тут встает сестра, в ночной рубашке бродит по квартире. Сует в рот печенье, жует его, ставит на плиту чайник, зевает. Подходит к его кровати, начинает трясти: «Эй, ты чего валяешься? Опоздать хочешь?» В комнате начинают шевелиться детишки. Начинает шевелиться весь дом. Сверху слышатся шаги, снизу какой-то неясный шум; доносятся голоса с лестничной клетки. Семья пьет чай, заедает поджаренными хлебцами с чесноком. Эмерсон, слава богу, ничего не платит за питание: он вносит свою долю только за квартиру, отопление и электричество — и все же сестра тоже кормит его завтраком. Сестра его любит. Зять — тот не любит; правда, и не ненавидит. Так они и живут вместе. Зять тоже шофер; в четверть шестого он одевается и уходит.
Пока сестра посадит детишек на горшок, вытрет им задницы, муж возвращается на своем грузовике. Они ставят в кузов старую, купленную с рук коляску, сами втискиваются в кабину. Зять сначала отвозит детей в ясли, потом жену на фабрику. Коляску они оставляют в яслях. После смены сестра заходит за детишками, усаживает их в коляску, и они не спеша тащатся домой. На комбинате все знают, зачем зять берет машину так рано, в половине шестого, тогда как смена начинается в шесть. Но никто никогда об этом речи не поднимает... К шести приходит на комбинат и Эмерсон. Отметив приход, идет в уборную. Сделав свои дела, умывается тут же, под краном. Если остается время, заходит в буфет позавтракать. На завтрак берет две жаренные в масле лепешки по полтора форинта штука. Всего три форинта. Иногда выпивает еще стакан молока... «Интересно, когда встает Эмерсон?» — размышлял Иштван Варью, снова останавливая ленту, чтобы перемотать ее обратно. Неожиданно ему показалось, что он знает, где начинается песня, с помощью которой маленький лев спасает мир от бронированного чудовища. Он прислушался к музыке, вернулся на то же место еще и еще раз. И облегченно вздохнул: поющий львенок на пленке действительно есть, значит, должно быть и чудовище. Затем снова был Мусоргский с генерированными звуками. Варью вслушивался в музыку: она определенно начинала ему нравиться. И еще он определенно чувствовал, что голоден. Он вспомнил базу, ранний час, то, как он шел в буфет и как его перехватили по дороге. Вспомнил свое удивление, когда ему неожиданно достался рейс на Балатон. Он рассмеялся и притормозил: где-то недалеко, на пятидесятом километре, должен быть буфет; вскоре промелькнул сорок шестой километр. «ЗИЛ» шел на шестидесяти.
Машины обходили его одна за другой. Через несколько минут показалось деревянное строение. Варью свернул на стоянку, выключил мотор, потом и магнитофон.
В буфете было довольно много народу. Обслуживание как раз приостановилось: одна буфетчица варила кофе, другая мыла посуду. Из кофеварочно-го агрегата вырывался пар, наполняя помещение. Очередь с благоговением принюхивалась к источаемому машиной аромату. Варью не очень уважал людей, которые умирают без кофе. На комбинате он часто наблюдал, как на каком-нибудь паршивом совещании кофе расходится ведрами. В канцелярии кофеварки стоят в ряд, и две-три секретарши и машинистки мечутся меж ними. Сам Варью черный кофе не любил и потому с отвращением смотрел на эту суету. «На совещании, должно быть, от скуки пьют: лишь бы время шло...»— рассуждал он про себя. Но тех, кто ради чашки теплых помоев то и дело останавливается на дороге, он совсем понять не мог... Терпеливо дождавшись, когда все жаждущие получат свой кофе, он взял два бутерброда и бутылочку тоника. Медленно, не спеша жевал, иногда поднимая глаза и разглядывая какого-нибудь шофера с грузовика или с учрежденческого лимузина. Перед стойкой верещали четыре женщины. Они со смехом рассказывали что-то друг другу, но что — понять было невозможно. Говорили они высоким фальцетом и с полслова начинали хохотать. Все четверо пили черешневую палинку. Варью хотел было посмотреть, которая из них сядет за руль, да так и не смог дождаться конца веселья. Женщины заказали палинку еще по одному кругу и уже совсем не понимали друг друга, однако это их ни капли не стесняло. Они визгливо смеялись, захлебываясь словами, хватали друг друга за руки, обнимали за шею; можно было подумать, что они обожают друг друга, и лишь взгляды выдавали, что это совсем не так. Варью неторопливо допил тоник и вышел. В дверях закурил сигарету и подумал, что этот рейс стоит растянуть до вечера, чтобы расслабиться немного. Пока будут разгружать машину, он искупается, полежит на солнце. Пообедает где-нибудь. «Надо будет рыбы поесть»,— подумал он и глубоко затянулся. Ему опять вспомнилась армия: однажды они остановились в Фонёде. Напротив станции была корчма, там подавали котлеты и крутые яйца. Они вошли туда, посмотрели на тоскливую витрину, и тогда один механик сказал, что неплохо бы поесть рыбы. Пошли искать рыбу; возле пристани нашли торговца с жаровней и купили у него шесть лещей. Рыба была отменной. Обсосав косточки, вышли на мол. Стояли, глазели на рыбаков, развешивавших сети на старые темные колья... Варью снова ощутил во рту свежее похрустывание жареного леща. И решил, что на обратном пути остановится в Фонёде и устроит себе рыбный обед. Он неспешно шагал к машине — и только собрался сесть, как возле него остановились двое: парень и девушка. Парень, одетый в потертые грязные джинсы, был высок, с худым лицом, впалыми щеками. Длинные волосы свисали до плеч, лицо обрамляла рыжеватая бородка. Девушка была мала ростом, с короткими волосами и испуганным лицом. На вид ей было не больше четырнадцати лет, но груди ее под заношенным пуловером уже округлились. Джинсы на ней явно были не ее: слишком свободно они висели и, даже подвернутые, тащились по земле.
— Привет,— сказал парень.
— В чем дело? — спросил Варью, думая о том, что они удачно нашли друг друга, этот тощий парень с безумным взглядом и девчонка с испуганным лицом.
— Куда едешь? — поинтересовался бородатый.
— К Балатону. Арматуру везу... Железо,—- сказал Варью, показывая на свой груз.
— Подвезешь?
Варью еще раз оглядел странную пару, потом махнул рукой:
— Садитесь.
Повесив магнитофон на крючок у себя за спиной, Варью завел мотор, и через минуту «ЗИЛ» снова мчался по шоссе М7 в сторону Балатона. Двое пассажиров устроились рядом. Парень взглянул на Варью, взглянул еще раз, покашлял и сказал: