Кёнигсберг

Буйда Юрий Васильевич

И отбросил с силой — шлеп! — платок в грязь.

— Эй! Воду не пить!

Но он и не думал пить — он потерял сознание.

Я зашвырнул нож подальше, платок повязал на шею, одел бедолагу и потащил его к асфальту.

Из-за поворота появилась парочка теннисистов — где-то неподалеку слышались удары мяча и крики, — и я отчаянно замахал рукой.

— Нашел в луже… в лесу… губы лиловые — может, инфаркт? Возраст-то…

— Я сейчас! — Парень красиво сорвался с места и улетел за поворот.

— Побудьте с ним минуточку — я только своих предупрежу. И вернусь!

Вера с Катей ждали меня за столиком у шашлычной. Конь перехватил меня на полпути:

— Он? Кто он?

— Он. А кто — не знаю. Признался, что из-за Веры.

— Лиха беда… — Конь ловко сплюнул

в урну, которую какие-то экологи изготовили в форме пингвинов с открытыми клювами. — Ладно, пошли шашлыками утешаться. И рислингом. Кстати, ты бы пошуршал старыми семейными фотоальбомами: вдруг да встретишь знакомое лицо. Они же были большие любители фотографироваться, правда?

18

Получив дипломы, мы решили отметить это событие в форме мальчишника: в первых числах июля Конь собирался сочетаться законным браком с Сикильдявкой.

— Помнишь Марго с его пророчествами? — задумчиво вопросил он. — А ведь и впрямь: гнильцой попахивает. Один мой старинный приятель, благодаря которому я и выбрал юридический, говорил, что юристы — привратники у входа в хаос. Только-то и всего. Наш мирок уныл, сух и тесен, но уж таким мы сами его сделали, и главное — он наш. А вокруг бушует безбрежный океан хаоса, норовящего прорваться то, понимаешь, там, а то вдруг и сям. И все чаще мы ему это позволяем. Мне это не нравится. С этого и начинается распад. И чем мы можем на него ответить?

— Распадом, — наивно предположил я. — Потому что на Руси было сколько угодно бунтов, но ни одной революции. Ты меня понимаешь?

— Еще бы. — Конь завязал шнурки, потопал ногами. — Если закон всемирного тяготения открыли в Англии, то закон всемирного тяготения к глупости — в России. Ты меня понимаешь?

Я кивнул.

— Значит, гуляем — от рубля и выше!

И мы отправились гулять. Уже к вечеру я мог бы запросто проглотить бутерброд с гуталином — и ничего: язык распух и ошершавел от избытка горючих напитков, которые заедались и запивались без разбору и вперемешку и вперемежку яблоками, шпротами, крутыми железнодорожными яйцами, минеральной водой, чуть подтухшим балыком из жестянок, паюсной икрой, пирожками с алебастром, сырым мясным фаршем с черным перцем и солью, черствым хлебом, греческим оливковым маслом, апельсиновым соком, сосисками, сухим яблочным пирогом, кетчупом пополам с водопроводной водой, зелеными яблоками, бананами, мидиями в уксусе, баранками с маком, горячим говяжьим бульоном, галетами, пенопластом, жареной курицей, спитым чаем, еще черт знает чем черт знает из чего и каким-то неописуемым напитком с немецким названием такой длины, что выговорить его или хотя бы дочитать до конца не смогла бы даже самая-пресамая отличница.

Через двое суток мы очнулись на берегу Верхнего озера, где отоспались, искупались, снова отоспались, привели себя в порядок и бодро зашагали к ресторану, встроенному в крепостной вал, окружавший озеро и составлявший единое целое с фортом Генерал-дер-Дона, на башне которого в апреле сорок пятого был поднят красный флаг в ознаменование падения страшнейшей из крепостей — города королей Кёнигсберга. У Коня всюду были знакомые, и не успел он перемолвиться парой слов с привратником, как мы оказались в продымленном узком зале, где в самом тесном углу нас ждал — ба, какая неожиданная встреча! — Муравьед. Он был голоден, трезв и сердит, но выговаривать нам не стал — только ткнул пальцем в циферблат.

— Зато мы опять выговариваем слово Гибралтар, — возразил Конь, садясь и подзывая официанта. — А Борис… Ты какое слово вспомнил, Борис?

— Гвадалквивир, — без напряжения выговорил я. — Струит зефир.

Я уже понял, что встреча с Муравьедом была вовсе не случайной. Конь устроил ее ради меня. Я не испытывал к Муравьеду никаких чувств, кроме сдержанно-дружественных. Таких людей — с выступающей вперед узкой собачьей челюстью, близко посаженными глазами и высоким ясным лбом — лучше иметь на своей стороне. Он мне нравился, но только как партнер. И вот что рассказал партнер, вгрызаясь в шашлык и попивая холодную водку.

Когда мальчишка Самсонов

заявил на первом слушании в суде, что эта женщина, Вера Давыдовна Урусова, разрушила его семью, погубив родителей, Вера Давыдовна по-настоящему упала в обморок, а пацан больше ничего не хотел говорить. Все знали, что известный график Самсонов покончил с собой, а потом и жена наложила на себя руки, но при чем тут Урусова — так и осталось тайной за многими печатями. Однако при возобновлении слушаний в зале суда возник Андрей Сорока — возник, убил и скрылся. Никаких следов. Но кто-то позвонил и предупредил, что вечером он будет на углу Каштановой у пивного ларька. На привычном месте. Взяли его мертвым. Да и стрелял он дробью номер четыре — не всякую утку сшибешь. По существу, это было самоубийство. При вскрытии, однако, обнаружилось, что в день преступления Сорока дважды вводил себе в вену наркотические вещества, а именно — кодеин. Один из врачей заметил при этом, что уколы сделаны, вероятнее всего, кем-то другим. И потом, незадолго до выхода к ларьку Сорока принял ванну, а перед тем побывал в парикмахерской. В кочегарке, где он и жил и служил, никаких запасов чистого — да и грязного — белья обнаружить не удалось. Значит, у него была какая-то запасная квартира. Выяснилось также, что он принимал наркотики и — что самое важное — торговал ими. Взяли несколько человек, которые признались, что он передавал им для реализации партии кодеина, морфина, эндорфина и других сильнодействующих препаратов в аптечной упаковке. Одного этого было достаточно, чтобы арестовать его банковские счета, но к тому времени обнаруженные счета, открытые на его имя, были пусты — под ноль. Каждый гражданин имеет право дарения или завещания средств, хранящихся на счете в сберкассе, другому лицу. Таковым лицом оказалась Вера Давыдовна Урусова. Она очень удивилась, узнав обо всем этом, да и улик-то против нее никаких не было. А суммы крупные, очень крупные. Одному Сороке, даже с учетом его многолетних хождений в загранплавания, столько все равно не собрать. Даже если он и торговал наркотиками напропалую, — но торговал он редко.

Конь велел принести еще графинчик, и мы перебрались на открытую веранду. Здесь было попрохладнее. У круглого цоколя веранды стартовали флотские экипажи-восьмерки, готовившиеся к большим соревнованиям.

— Вера Давыдовна была вне подозрений, — продолжал Муравьед. — Много лет не работала в аптекоуправлении, хотя и навещала подруг: нужны были лекарства для больного мужа.

Тем не менее за нею присматривали. Свадебный подарок — автомобиль дочери — она купила на инвалютные рубли. Квартиру, мебель для молодых тоже. И себя не забывала. Шубки, шмотки… Штурман, конечно, мог за несколько лет накопить солидную сумму, но и она должна была бы иссякнуть, особенно если учесть, что основную работу Вера Давыдовна оставила, мужниной пенсии хватало на хлеб с молоком, а сколько могла заработать даже квалифицированная машинистка, перепечатывавшая чужие рукописи? Гроши.

Я вспомнил, что в доме у Веры не было никакой машинки, кроме той, на которой я лупил диплом, но та была с латинским шрифтом.

В последнее время, продолжал Муравьед, опять зашевелились торговцы наркотиками, появились курьеры с юга — запахло большими деньгами. Но именно в это время умирает от инфаркта один из друзей Максима Урусова, начальник таможни Ляпин, и его вдова, отвечавшая за роспись лекарств по аптекам, слегла в больницу.

Муравьед закурил и скучливо посмотрел на гребцов, вспахивавших воду метрах в пятидесяти от нас.

— Как не везет ей с друзьями, — сказал он, не глядя на меня. — Не сумевший застрелиться бог морской, главкапитан рыбфлота написал в предсмертной бумаге, что злоупотреблял служебным положением, в том числе и мухлевал с инвалютой. Начальник таможни помер. Самсонов покончил с собой. Сороку убили при задержании. Юрий Николаевич Нарбеков, известный наш писатель, не так давно подвергся хулиганскому нападению в Светлогорске, но, по счастью, отделался инфарктом. Лица и каких бы то ни было примет нападавших не помнит. Двое их было или пятеро — даже этого не может вспомнить. Только плачет…