Кенигсмарк

Бенуа Пьер

Сюрвиль и Мутон-Массэ уже стали говорить мне «ты». Клотильда почему-то называла меня Раулем и требовала, чтобы я поклялся, что буду посылать ей открытки. Рибейр держался крепче других; он вёл бесконечные переговоры с чёрным человечком и время от времени делал мне знак глазами, как бы говоривший: «Не стесняйся же!».

Я был на седьмом небе, я наслаждался сознанием своего быстрого восхождения. Я снова увидел перед собою жалкую таратайку, которая два дня назад, в тёмную ночь, привезла меня на заброшенную железнодорожную станцию в Ландах, освещённую одним лишь жалким фонариком. И всё время

ветер, ветер с моря. А теперь нет ночи в моей душе, в ней так светло, светло.

Сотерн жидким золотом искрился в бокалах, в которых, словно маленькие розовые тюльпаны, отражались абажуры электрических лампочек. Я видел, как сквозь хрусталь просвечивали зубки Клотильды, когда она смеялась, попивая маленькими глотками вино, и как поднималась при этом её белая грудь. Её ручка, лежавшая на моей руке, передавала мне при всяком взрыве смеха сотрясения этого милого и безобидного животного. Рибейр веселился, Мутон-Массэ ел сладкое, Сюрвиль напивался.

Произошла маленькая ссора. Когда подали ликеры, Сюрвиль настаивал, чтобы подали большие винные бокалы. Мутон-Массэ уверял его, что достаточно будет и небольших рюмочек, ведь бутылки останутся на столе; но тот упорствовал, и пришлось подать ему фужер.

Метрдотель уехал. Электрическое освещение потускнело в облаках сигарного дыма. На столе увядали цветы. Сюрвиль храпел. Мутон-Массэ, вынув свою записную книжку, начал складывать какие-то цифры, но это ему не удавалось; он пыхтел и бранился. Рибейр не оставлял своего замысла: просунув свою правую руку под мою левую, и свою левую под правую руку Клотильды, он подталкивал нас друг к другу; при этом он говорил что-то на ухо молодой женщине. Она смеялась влажными губами и по спине её пробегала мелкая дрожь.

В пятницу 24 октября 1913 года, вечером, всё было готово к моему отъезду. Вещи были уложены в большой новый чемодан; в небольшом ящике упакованы были книги. Мне не хотелось выбрасывать моё старое тряпьё, свидетеля целых трёх лет моей жизни, полной труда и унижений. Я аккуратненько уложил всё в старый чемодан, который некогда принадлежал моей матери, в том числе и мою форму офицера запаса, сильно истрепавшуюся за два призыва на учебные сборы. Все эти вещи я отвёз на Орсейский вокзал и отправил по адресу старого священника, приютившего меня у себя на время каникул.

В пять часов вечера я написал ему письмо с сообщением о происшедшей в моей жизни перемене. Затем я подсчитал мои финансы. У меня осталось немножко больше двух тысяч трёхсот франков, включая сюда десять луидоров, которые я, с величайшей радостью, дал в долг Рибейру. Такую же сумму я решил послать старику-священнику.

Опустив моё письмо на почте, на улице Турнон, я зашёл в Люксембургский сад, прошёл мимо фонтана Медичи, у которого я столько раз засиживался, мечтая о встрече с воображаемой избранницей. Республиканского гвардейца не было видно, он забрался в свою будочку. Никогда этот огромный королевский сад не казался мне столь пустынным, как в этот осенний вечер, когда уже чувствовалось приближение зимы.

Среди обнажённых деревьев, под жёлтым умирающим небом, зябкий кружок королев округлял свои мраморные пьедесталы, странно белые в надвигавшейся ночи.

На сенатских часах

пробило пять с половиной. В центре Парижа были уже смерть и запустение.

Фонтан умолк, и в его большом восьмиугольном бассейне вода блестела, как зеркало, каким-то чудом более прозрачное, чем небо. Какой-то мужчина, единственный человек, кроме меня, находившийся в этом славном парке, остановился у воды и стал делать руками странные движения, словно он разбрасывал семена. Он бросал птичкам хлебные крошки. Тут собралась стайка в несколько десятков воробьёв и серых тяжёлых голубей; сердито нахохлившись, они неуклюже шмыгали туда и сюда.

Это был старик в порыжевшем пальто с меховым поношенным воротником. У ног его лежал мешок.

Я подошёл к нему. Птицы разлетелись.

Старик укоризненно взглянул на меня, вскинул мешок на плечи и пошёл.

Когда я покинул сад, уже наступила ночь.

Через четыре часа после этого я был на Восточном вокзале и занял место в вагоне экспресса Париж — Берлин.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Холодная звезда, ещё только что блестевшая на синем, как сталь, небе, исчезла. Виньерт вскочил.

— Который час?

— Без десяти двенадцать, — ответил я, взглянув на часы при свете карманной электрической лампочки.

Я разбудил двух людей из связи:

— Энрике, поди в третий полувзвод. Скажи адъютанту, чтобы он посмотрел за сменою второго взвода. Пусть он придЁт потом сюда доложить лейтенанту Виньерту. Ты, Дамстоа, пойди во второй полувзвод и скажи начальнику, чтобы сделал то же самое в первом взводе. Да! Чтоб он не забыл в два часа выслать патруль. Его должен выслать 11 — й полувзвод — капрал Туле. Понял? Ну, пошевеливайтесь.

Оба солдата встали и вышли. В течение двух секунд дверь была закрыта их спинами — мы оставались в темноте.

Странное спокойствие царило в эту ночь. Изредка лишь то там, то здесь раздавался случайный выстрел. Орудия молчали.

Виньерт продолжал свой рассказ.

— Читали ли вы когда-нибудь «Барона Гейденстамма», сочинение Мейера Форстера? Он немало слизал у Толстого (вся глава о скачках на императорский приз взята из «Анны Карениной») и много, увы, у нашего Октава Фелье. Несмотря на это, прочитайте всё-таки страницы, посвящённые Ганноверу, жизни немецкого гарнизона, королевскому парку под снегом — и вы получите те же впечатления, какие я испытал, прибыв в Лаутенбург в воскресенье, 26 октября 1913 года, в 10 часов утра.

Уже с 8 часов стали мало-помалу исчезать вершины прославленного легендой о Вальпургиевой ночи Гарца, тонувшие с южной стороны в медно-красной дымке. Затем пошли засеянные поля, безжизненные и некрасивые. Когда поезд переехал через Аллер, пейзаж оживился. И вдруг, прыгая в своЁм базальтовом русле, показалась извилистая речка Мельна; километрах в шестидесяти от Лаутенбурга, к которому мы приближались, она впадает в Аллер.

Белое печальное небо. Город, повисший на склонах холма, огибаемого Мельной, показался мне немного похожим на По или, пожалуй, скорее на Сен-Годан, сходство с которым ему придавали черепичные крыши домов. Вдали, на самой вершине холма, из-за густых деревьев показалась высокая башня. Я догадался, что это замок.