Кеплер
Шрифт:
— Добрый день, мой друг. — Он показал ей зубы.
Она нервно ощупывала свои кудри.
— Папаша желает с тобой поговорить.
Он сел за стол напротив нее.
— Знаю.
Стулья старой итальянской работы из женина приданого были ему высоки, приходилось тянуть стопу, чтобы достать до пола. И все же они ему нравились, и другие вещи тоже, и сама столовая; он любил резное дерево, старый кирпич, черные потолочные балки — простые вещи, пусть не вполне ему принадлежа, скрепляли, склеивали мир вокруг.
—
— Гм, — промычал Кеплер. Он знал, о чем будет речь. Ульрика, служанка, топая, внесла завтрак на большом подносе. Гость из Мюлека отведал яйца в мешочек. Иоганнесу есть не хотелось. Нутро в нем бунтовало. Эдакий тонкий механизм, его кишки — погода и Йобст Мюллер совсем их вывели из строя. — Хлеб проклятый зачерствел совсем, — бормотнул Кеплер. Ульрика от двери метнула в него взгляд.
— Скажи-ка мне, — приступился тесть, — есть ли признаки, что снова откроется штифтшуле?
Он повел плечом.
— Эрцгерцог, — произнес туманно. — Знаете ли.
Барбара к нему толкала дымящуюся тарелку.
— Покушай колбаски, Иоганнес. Ульрика сготовила твой любимый соус. — Он ее окинул таким далеким взглядом, что она поскорей отдернула тарелку. Живот у ней вздулся, приходилось гнуться от самых плеч, дотрагиваясь до стола. Печальная эта неуклюжесть вдруг его тронула. Когда носила их первенца, она казалась ему прекрасной. Он выдавил угрюмо:
— Едва ли она откроется при его правленье. — Тут он просветлел. — Но говорят, он болен дурной болезнью. Если она его доконает, есть еще надежда.
— Иоганнес!
Вошла Регина, и всем едва заметно полегчало. Большую дубовую дверь прикрывала она с усилием, будто сдвигала части стены. Мир был ей велик, скроен не по мерке. О, как он это понимал.
— И на что ж надежда? — ласково осведомился Йобст Мюллер, выгребая из яйца белок. Он был сегодня сама безмятежность, гладкость — выжидал. Засохшая пивная пена усами белела над губой. Через два года он умрет.
— А? — рыкнул решивший не сдаваться Кеплер. Йобст Мюллер вздохнул.
— Ты сказал, что есть надежда, в случае, если эрцгерцог… нас покинет… На что надежда, могу ль тебя спросить?
— Надежда на терпимость, на толику свободы, с которой люди смогут исповедовать свою веру так, как им повелевает совесть.
Ха! Вот это удачно вышло. Когда Фердинанда в последний раз тряхнула религиозная горячка, Йобст Мюллер переметнулся к папистам, Иоганнес же держался твердо, за что был ненадолго выслан. Безмятежность старика нарушила легкая рябь, она прошлась по сжатым челюстям, тронула бескровные, сомкнутые губы. Он все-таки нашелся:
— Совесть, говоришь, да, совесть вещь хорошая, для некоторых, для тех, кто себя считает таким важным и высоким, что о низких материях можно не помышлять,
Иоганнес с легким стуком поставил чашку. На ней сиял герб Йобста Мюллера. Регина смотрела на отчима.
— Но мне покуда платят жалованье. — Его лицо, восковое от одолеваемой ярости, вдруг покраснело. Барбара моляще воздела руку, он даже не взглянул. — Я пользуюсь в этом городе уважением, знаете ли. Советники, да что! — и сам эрцгерцог меня ценит, не то что иные прочие.
Йобст Мюллер поежился. Ссутулился, припал к столу — готовая к атаке крыса. От старого франта чуть повеяло немытым телом.
— Ловко же они выказали свое уважение, вытолкали тебя взашей, как самого обыкновенного преступника, э?
Иоганнес рвал зубами хлебную горбушку.
— Бде раздешиди, — он с трудом глотнул, — мне разрешили через месяц вернуться. Для меня единственного из наших людей сделали такое исключение.
Опять Йобст Мюллер себе позволил тонкую улыбку.
— Быть может, — он предположил с вкрадчивым нажимом, — за прочих не хлопотали иезуиты? Быть может, их совестьим не позволила искать покровительства у римской братии?
Лоб у Кеплера опять побагровел. Он сидел, молчал, и клокоча смотрел на старика. Все замерло. Барбара сопела.
— Кушай колбасочку, Регина, — почти шепнула она нежно, печально, будто привередливость дочери в еде и есть тайная причина общего расстройства. Регина отодвинула тарелку, осторожно.
— Скажи мне, — Йобст Мюллер все еще налегал на стол, все еще улыбался. — И какое же такое жалованье платят тебе советники за то, что ты не служишь?
Можно подумать, он сам не знал прекрасно.
— Не понимаю…
— Ему его убавили, папаша, — с готовностью вставила Барбара. — Было двести флоринов, теперь убавили на двадцать пять!
Борясь с волнами мужней ярости, она всегда вот так прикрывала трепещущими веками глаза — чтобы не видеть его тряски, его свирепых взоров. Йобст Мюллер покачал головой:
— Не велико богатство, нет.
— И не говорите, папаша.
— Однако двести флоринов в месяц…
Барбара вытаращила глаза:
— В месяц? — взвизгнула она. — Per annum! [4]
— Как!
Ловко они это разыграли.
— Да, папаша, да. И если б не собственный мой доход и то, что вы нам высылаете из Мюлека…
— Молчи! — взревел Иоганнес.
Барбара вскочила. «О!» Из глаза капнула слеза, покатилась по пухлой розовой щеке.
4
В год (лат.).