Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II
Шрифт:
– Да ты что… Афа… да ты…
Они оба повалились на мох и хвою. Отрада вдруг оказалась рядом. Афанасий лежал лицом вниз, они с Конрадом рывком (за больное плечо!..) перевернули его на спину… Кровь уже отлила от лица, глаза были полузакрыты неровно и смотрели один прямо, другой вверх. Помня ещё что-то из запредельно давнего, Отрада приложила пальцы к его шее рядом с кадыком, там что-то дёрнулось в последний раз и замерло.
– Что с ним? – стоя на коленях, она выпрямилась.
Конрад был почти так же бледен. Губы его тряслись.
– Не знаю. Я его спро… спросил… слышно ли что – а
– Так не было же ничего?
– Не было… – он шарил глазами по распростёртому телу. – Может, яду ему знахарь дал?
– С чего бы?
– Не знаю… Но крови нет, смотрите, нигде, одежда цела… яд или колдовство…
– Если бы колдовство, я бы почувствовала.
– Вот видите… значит, яд.
Он договаривал это, глядя остановившимися глазами куда-то за её плечо, и лицо его становилось серым, старым, усталым и скучным. Руки медленно поднимались ладонями вперёд…
Тогда она оглянулась.
Два маленьких человека стояли, натянув до уха тетивы луков. Наконечники стрел смотрели ей прямо в переносицу…
– Не вздумайте стрелять, – сипло сказал Конрад. – Ни в коем случае. Это я вас позвал…
Мелиора. Болотьё
Алексея внезапно пробрала дрожь. Она шла не изнутри, а будто бы из-под ног. Он остановил коня. Подменный затанцевал рядом.
Дошло до тебя, наконец? Дошло?!.
Похоже на то.
…Когда он пронёсся по полумёртвой деревне, не останавливаясь, а лишь объезжая трупы, когда ворвался в дом, в комнаты, где кровь была даже на потолке… тогда он не чувствовал ничего. И почти радостно переворачивал мёртвых лицами кверху, зная заранее, что это – не она.
Потом он с кем-то о чём-то говорил, но с кем – и о чём? Птицы… да, что-то о птицах. О птицах, о птицах, о птицах…
Потом он долго куда-то ехал, застывший, как вылитый в воду свинец. Всё кончено? О, нет…
Тележная колея оборвалась версту назад у клина сухого, съеденного шелкопрядом леса, наполовину уже вырубленного; сюда от деревни ездили за дровами. Но и дальше тропа продолжалась, только теперь на ней не было следов колес, а лишь – копыт. Он обратил внимание, что отпечатались не просто подковы, а подковы с шипами. Интересно… до гор полдня пути… да и что там делать, в горах?
Он тронул коней и продолжил путь.
И почти сразу увидел дом.
Дом из белого камня.
Если бы он не перестал чувствовать хоть что-то, это могло быть потрясением, сравнимым разве что с тем, которое он испытал четырнадцать лет назад, когда осознал наконец, что суд над Лариссой – это не спектакль, не жестокий розыгрыш, не урок зарвавшейся молодёжи (такое иногда устраивали во устрашение, но допускали нарочитую ошибку в процедурах, и на этом всё кончалось), – и любимая умрёт этой ночью… Уже потом, несколько лет спустя, он понял, что она стала жертвой интриги, направленной против его отца, сделавшегося слишком влиятельным после победы над Дедоем. Но тогда отец не смог ничего сделать… а может, как ни страшно об этом думать – просто не пожелал разменивать своё положение на жизнь какой-то шестнадцатилетней шлюшки. Мать попыталась было сказать
Сейчас дом как-то съёжился и поскромнел, белый камень не светился, двор уже не казался таким необозримым…
Это не совпадение, подумал он. Значит… Он сунул руку за пазуху, чтобы достать кошель с ключами и картами Домнина, но наткнулся на дудочку.
Да. Сначала…
Он коротко свистнул: позвал.
Молчание в ответ.
Ещё раз. И ещё.
Молчание…
Вот теперь – карты. Он долго всматривался в них. Потом оглянулся – почти беспомощно. Но нет, никак нельзя было оказаться где-нибудь далеко отсюда.
Алексей подъехал к дому, спешился, накинул поводья на крюк и требовательно постучал в ворота каменным молотком, висящим на толстой смолёной верёвке.
Мелиора, северо-восток кесарийской области
На третий день пути Сарвил и монах простились; монах продолжал движение на юг, вдоль подножия гор – там, верстах в тридцати, в труднодоступной котловине, находился монастырь Клариана Ангела, одного из великих чародеев древности, умевшего летать на крыльях. Сарвил же, оседлав пойманного в пути бесхозного мерина, отправился через горный проход на восток, в Болотьё…
Теперь, когда ему не требовалось притворяться живым, он почувствовал себя куда свободнее.
Мерин, то ли обозный, то ли крестьянский, нёсся в ужасе тем бешеным галопом, который даже призовой конь способен держать вёрст пять, после чего падает навсегда. Но этот пронёсся и десять вёрст, и двадцать – не замедляя темпа. Подковы слетели давно и копыта его разбились по самые бабки, когда дорога вдруг перебросилась через мостик и как-то размылась, растеклась, утратив обочины.
Утром здесь славно погуляла смерть…
Другим взором Сарвил окинул это поле. Призрачные фигуры бродили по нему на ощупь, натыкаясь на что-то ещё более призрачное. Сарвил мог бы задержаться и рассмотреть всё подробнее, и расспросить этих убитых – ему надо было просто позволить себе… примерно так же простой человек, войдя из яркого полудня в тёмный зал, должен остановиться и позволить глазам привыкнуть к другому свету, – но что-то в расположении фигур, в их неуверенном слепом танце подсказывало Сарвилу, что главный ответ не здесь.
Стреноженные кони паслись за следующим мостом, и несколько живых солдат-конкордийцев спали в тени. Они не проснулись, когда Сарвил разрубил путы у дрожащей молодой кобылки. Мерина он отпустил, и тот рухнул, как мешок с костями, даже не вскрикнув. В каком-то смысле он был давно мёртв…
Как и сам Сарвил.
Мешок с костями…
Сарвил хоть и пустил кобылку в галоп, но не гнал так беспощадно. Не из жалости. Ей всё равно конец. Просто нужно было присматриваться к тому, что делается по сторонам.