Кэте Кольвиц
Шрифт:
— Я вам расскажу историю этого портрета, — сказала Фойгт, удобно усаживаясь.
Щеки ее пылали, она была очень взволнована воспоминаниями, то и дело повторяла:
— Вы пришли так внезапно, я непременно найду это письмо.
Снова вскакивала, перебирала пачку писем, искала то, которое ей нужно для рассказа. Наконец она обрадованно вынула один конверт и тогда уже спокойно продолжала рассказывать.
В ноябре 1945 года в мастерскую Фойгт пришел ее знакомый художник профессор Тильман с советским офицером в высокой меховой папахе.
Офицер увидел на квартире профессора Тильмана гравюры на дереве, посвященные Тридцатилетней войне, и захотел познакомиться с их автором. Особенно привлекло его то, что художница училась у Кэте Кольвиц.
Фойгт показала гостю многие свои работы, книги с иллюстрациями, живописные полотна. Объясняться было трудно,
Расстались дружески. Советский офицер попросил позволения побывать еще в мастерской, а Фойгт назначила сеанс — ей захотелось написать его портрет.
На другой день пришло письмо. Офицер благодарил Фойгт под свежим впечатлением их встречи.
Я привожу целиком этот документ, написанный через полгода после того, как было водружено Знамя Победы над Берлином. Он полон глубокого значения.
«Глубокоуважаемая г-жа Фойгт!
Вчера и весь день сегодня меня не покидает радостное чувство, всегда возникающее во мне от соприкосновения с настоящим, большим и искренним искусством. Я не люблю и избегаю говорить неправду. Все, что мне хочется выразить в этом письме, я прошу принять как выражение моего искреннего восхищения Вашим творчеством, столь глубоким, разнообразным, блещущим подлинным мастерством.
Я не умею назвать ни одну из Ваших чудесных картин и гравюр. Наше обоюдное незнание языков было помехой в этом. Утешаясь тем, что живопись и графика мало нуждаются в словах, я беру на себя смелость говорить о Ваших произведениях, называя их теми именами, которые сами собою сложились во мне. Должен сознаться Вам, что, будучи далеко уже не молодым человеком, я совершенно по-юношески влюбился в Вашу милую «Беленькую девчурку». Ее пленительный образ, исполненный бесхитростности, искренности и чистоты, особенно дорог и мил мне. У меня на столе стоит подаренная Вами фотография той картины, которую я не видел в оригинале: на фоне родных им гор изображены три девушки, и среди них моя дорогая курносенькая девчушка с опущенными на глаза ресничками. Я любуюсь ею, и мне очень понятно, что эта тирольская девочка как-то вошла в мою жизнь. За годы жизни у меня сложилась привычка определять для себя наиболее мне понравившееся попыткой одновременно вспомнить виденное. То, что мгновенно воскресает в памяти, обычно является и наиболее глубоко воспринятым. Это отнюдь не означает, что понравившаяся мне вещь всегда бывает наиболее законченной и совершенной в ряду других.
Возможно, что и на этот раз, когда я стремлюсь пережить все взволновавшее меня вчера, я ошибаюсь или недооцениваю. Вам, как автору, принадлежит бесспорное право поправить меня.
Но я скажу, что после околдовавшей меня Беляночки лучше остального я вижу «Уборку сена в горах». Мне кажется, что я ощущаю прохладу гор Тироля и вдыхаю упоительный запах свежескошенной травы. К моему огорчению, я не имею среди подаренных Вами фотографий репродукции этой очаровательной картины. Из многих Ваших гравюр я ярче всего вспоминаю «Времена года», из рисунков — восхитительные горные пейзажи и рыжего быка, медлительного и полного чувства своего достоинства.
Незнание немецкого языка лишило меня возможности высказать Вам одну мысль. Обращаясь к Вам по-русски, я хочу вто сделать теперь.
Я и мой товарищ были глубоко взволнованы и совершенно потрясены масштабом гигантской катастрофы, страшные следы которой открылись перед нами в Берлине. Сейчас, когда война отходит уже в историческое прошлое, трудно даже представить себе весь тот кровавый кошмар и ужас, в которые были ввергнуты простые, ни в чем не повинные люди злой волей кучки обезумевших людоедов.
Проходя по разрушенным улицам этого города, шаг за шагом, квартал за кварталом, мы с горечью думали о том, что чуткое к человеческому горю сердце Кэте Кольвиц не бьется боле. Мы думали, что безбрежный океан страданий и муки людей, перенесенных в эту войну, нашли бы в ее лице своего вдохновенного и достойного выразителя.
Тогда я не знал Вас, как не знал и не знаю многих современных немецких художников. Я не виноват в этом. Их имена и их творчество остались для меня неизвестными благодаря тому непроницаемому мраку изоляции, которым людоед Гитлер окутал Вашу родину.
Глядя на руины Берлина, под грудой обломков которых навеки погребено столь многое, мы думали: кто в послевоенной Германии поднимет свой мужественный и правдивый голос в защиту человека и его прав на жизнь? Кто в новой Германии запечатлеет для грядущих поколений скорбные образы измученных, обездоленных и искалеченных людей, пролитую
От всей души желаю Вам здоровья и сил в Вашем великолепном служении светлым идеалам свободного отныне человечества.
Уважающий Вас А. Горбунков.
14. Х1.45
г. Лейпциг».
С тех пор посыльный иногда приносил художнице корзины с цветами. В послевоенные годы в Лейпциге не так легко было исполнить такой заказ.
И, весело улыбаясь, Фойгт говорит:
— Теперь я расскажу смешное.
Однажды ей позвонили из цветочного магазина и сказали, что у них нет сегодня корзины цветов для фрау Фойгт, заказанной советским офицером. Пришлось сказать, чтобы они не волновались, исполнили заказ, когда будет возможно.
Портрет писался только один сеанс. А. Горбунков возвращался в Москву. Он попросил изобразить себя в одежде эскимоса.
Потом след знакомства затерялся. Один из печатников Лейпцига побывал с делегацией в Москве, виделся с Горбунковым. На этом все оборвалось.
Элизабет Фойгт подарила мне этот этюд, свидетельствующий о неистребимой дружбе между нашими народами. Может быть, когда-нибудь эти страницы прочитает А. Горбунков и захочет взглянуть на свой портрет. Я бы очень хотела, чтобы это произошло.
Уже совсем стемнело, когда мы попрощались с Элизабет Фойгт. Был жаркий, неправдоподобно знойный день. У раскрытого окна долго еще стояла легкая, хрупкая фигура и махала мне вслед.
Одним из учеников графической мастерской Кольвиц был также польский художник Иосиф Шварцман. Когда ему пришлось покинуть Германию, он часто писал своей руководительнице.
Ее интересовало все: как он устроился, получил ли работу, достаточно ли зарабатывает на жизнь. Но главное, что не переставало занимать: продвигается ли он художественно, остается ли время для творчества. Она советует ему непременно участвовать на выставках. Нет ничего полезнее, как увидеть свои работы среди других.
Одно из писем своему бывшему ученику Кольвиц закончила таким молодым советом:
«Я хотела бы сказать: отпустите поводья, больше рискуйте. Всегда требуйте многого от своего искусства, но не ограничивайте себя так узко. Будьте в подлинном смысле слова легкомысленным. Я знаю хорошо, кому это говорю, а именно человеку с такой строгой художественной совестью».
Каждый день почтальон приносил пачки писем, адресованных Кэте Кольвиц. К ней обращались люди с самыми различными просьбами. Она старалась никому не отказывать, даже если речь часто шла о деньгах.
Она хорошо понимала отчаяние бедности.
Ни одно письмо не оставалось без ответа. Это было непреложным правилом, хотя и отнимало много сил.
Утро — работа в ателье, вечера — заочные разговоры с людьми, ожидающими ее поддержки. Среди огромной почты было много писем молодых художников. С ними через письма возникала дружба. И долгие годы заочные советы неутомимой женщины были для них направляющими.
Начиналось с самого простого. Молодая художница Мендель жалуется ей, что трудно даются быстрые зарисовки зверей. В художественной школе без них не обойтись.
Кольвиц приходит на помощь:
«Не отступайте… Именно то и другое должно идти рука об руку — верное натурное штудирование предметов при полном следовании им до мельчайших подробностей и быстрое схватывание существа явлений.
Когда я училась, преданное штудирование натуры было всем, грехом как раз считалось провести штрих, который нельзя было бы проверить на натуре. Это было односторонне. Тренируйте себя прилежно в рисовании по памяти, заостряйте Вашу память».
Другая подопечная — скульптор Гертруда Вейберлен — тоже долгие годы получала письма Кольвиц, в которых критически разбирались ее работы. Она знакомилась с ними по присланным фотографиям.
Критика обычно очень честная, доброжелательная, но и строгая. Цель одна — передать свой огромный опыт. Она пишет однажды:
«О Вашей работе… Законченность, конечно, хороша, она уже присуща Вам… Но я не могу согласиться с тем, как Вы делаете глаза. Создается впечатление, мне так кажется, что это завоевано не совсем честно пластически. Изменится освещение, и ничего не останется от того впечатления, которое сейчас дает тень. Все остальное в лице я нахожу хорошим».
В другом письме еще более подробный профессиональный разговор: