Кевларовые парни
Шрифт:
Еще выше, на площадке, — слабый свет выкрашенной в красный свет двадцативаттной (чтобы не вывернули) лампы. В багровом сумраке видна пухлая дерматиновая дверь в узорах из шляпок обойных гвоздей. Дверь щелкает — вальяжно, будто спросонок. Насвистывая, вниз спускается парень. Вид безмятежный. Вертит на пальце ключи от машины. С удивлением смотрит на двоих в спортивных куртках, с оружием.
— Что-нибудь случилось, мужики?
— Пока ничего, — сипит Медведь. — Иди, проверяй свою тачку. Может, еще не угнали.
Парень вежливо протискивается между ними, исчезает внизу. Олег провожает
— Медведь! Я, похоже, обделался. Держи его!
А сам — наверх, к пухлой двери, давит изо всех сил на кнопку звонка.
— Кто там? — Отзываются не сразу, голос женщины за дверью дрожит. — Что нужно?
— Милиция! — машинально лепит Олег
— Я не вызывала и не открою. Я сейчас сама в милицию позвоню!
— А, черт! — Олег звонит в квартиру напротив.
Эта дверь открывается почти сразу. Молодая женщина с удивлением, но без испуга смотрит на Олега. Чего ей не спится? Сова, что ли?
— Я из госбезопасности. Вот мое удостоверение. Подтвердите вашей соседке, что я — это я. Она не хочет открывать дверь…
— Ниночка! Товарищ действительно из органов. Может, лучше открыть?
3
Семен Григорьевич Сванидзе был удивительным человеком. В его наследственном уме потомка евреев из черты оседлости невероятно сочетались детская наивность и житейская мудрость. Мягкий характер и упорство носорога. Способность оценить ситуацию в целом и неспособность разобраться в частностях. Как однажды отметила его бывшая супруга, он был похож на студень, в нежной массе которого встречались и жесткие волокна мяса, и коварные косточки. Непосвященные, которых было значительно больше, чем посвященных, ошибочно воспринимали его как человека, плывущего по течению, лоха, на которого жалко тратить мякину, чтобы его провести. Знавшие его поближе старались держаться от него подальше.
Окончив физфак. Семен Сванидзе некоторое время проработал по специальности. Однако осознав, что академиков у нас как собак нерезаных, а академиков-евреев еще больше и у них есть свои дети, решил, что с наукой надо завязывать. И чем быстрее, тем лучше. Четко избрав вектор своих действий, он за короткий срок просвистел по ступенькам комсомольской карьеры и вышел на другую социальную орбиту. Единственное, что позволяло ему выгодно отличаться от своих коллег по членству в партии, была патологическая ответственность, которая на низовом уровне была не в чести.
Его заметили, и он это тоже заметил. А потому, вспомнив любимую поговорку своего деда «ласковый теленок двух маток сосет», приступил к этому сосанию с особым цинизмом. Став третьим, а потом вторым секретарем райкома, он оказался на виду. На некоторое время это его устроило. Относительная власть, хорошие связи. Люди шли поплакаться в жилетку ко «второму», когда обижал «первый». Жилетка была широкая: хватало на всех. За это его, в отличие от других вторых секретарей, которые в народе считались идеологическими церберами, любили. Естественно, как всегда в этой среде, странной любовью. Семен Григорьевич это понимал
К началу девяностого, когда «мудрость» шестой статьи Конституции СССР о правящей роли КПСС подверглась испытанию, Семен Григорьевич уже не раздумывал. Пора было разводить пары в топках паровоза, стоящего на запасном пути. Этот паровоз он собирал в рабочее время с помощью людей близких и неглупых. Его уход из партийных органов для самих органов прошел незаметно. Кто-то сказал, что он, как крыса, бежит с тонущего корабля. Но ему было все равно. Он помнил поминки своего шефа и знал из зоологии, что крыса — самое разумное животное.
Если бы Горбачева в СССР не было, то надо было бы скинуться и купить его за границей. Только за одну фразу: «Все разрешено, что не запрещено!» Но никто не знал, что нужно сначала запретить, прежде чем строить правовое капиталистическое государство. Бери и владей. От идей кружилась голова. Связи же помнили добро, а потому в реализации задуманного проблем не было. Да и в госаппарате чувствовали первые порывы свежих ветров, и аппаратчики осознавали, что, помогая Сванидзе, они помогают себе… В будущем.
Первые небольшие по объемам сделки на внешнеэкономическом поприще дали фантастические результаты. И хотя умом Сванидзе понимал их сомнительность для державы в целом, тем не менее его сердцем владели слова Горбачева. «Ведь не запрещено же…»
Порой червь сомнения все же терзал душу Семена Григорьевича… Но в то же время он видел, что брать стали все, а «органы» словно бы и не замечали цинизма, с которым это делалось. Нет, конечно, «органы» замечали, только все происходящее напоминало борьбу за урожай на поле, пораженном саранчой. Против саранчи уместнее применять не ум и смекалку, а химикаты, только вот они-то как раз и были запрещены Женевской конвенцией. «Горбачев, блин…»
Сванидзе чувствовал: дальше так просто не может продолжаться. Он ждал удара. То там, то здесь просачивалась информация: «На этого наехали, этого арестовали…» Круг сужался. Столь любимые в прошлом красные флажки уже маячили на горизонте. Природный инстинкт требовал принятия упреждающих мер. Но важно было не прогадать, не суетиться без нужды. Что можно, Сванидзе прятал в чулок, что можно, — конвертировал, благо налоговая инспекция стояла в пикантной позе, не зная, за что схватиться в первую очередь. Фирмы множились, как угри у подростка в переходном возрасте.
Этот звонок не удивил, не испугал. Только сердце чуть екнуло, и похолодело в желудке.
— Господин Сванидзе? — голос был незнаком, приятен и тих. Именно это заставило насторожиться. Многие партнеры разговаривали по телефону через губу, свысока, многие соединялись через секретаршу, у большинства был неприятный тембр голоса и странный жаргон.
— Слушаю вас.
— Нам хотелось бы с вами встретиться. — Человек был убежден, что встреча состоится, и не пытался излагать заранее заготовленную легенду.