Кеворка-небожитель
Шрифт:
— У него, у него — у профессора Зайцева. Трудовую книжку мне выписал уже. А где печать на нее поставить — случаем не знаешь?
— Я тебе могу что угодно поставить. Дааа, умный наш мальчик Витя…
— Хорош мальчик — уж, верно, давно тридцатку разменял. Седой весь и глаз во как дергается, прямо во все стороны.
— А по мне — мальчик, хоть и седовласый. Скажу я тебе, есть разные противу времени люди, — начала разбег Сусанна, с удовольствием поглядывая на неискушенную слушательницу. — Одних время скручивает в бараний рог, другие же на него плюют: как были, так и есть. Вот наш Витя Зайцев — он такой. Всю жизнь чуть ли не с пеленок профессором был. Я ж почти весь наш дом на этих вот скамейках вынянчила. Бывало, займется какой младенец плачем, так я перед ним рожки поставлю, прибаутку скажу. Гляди —
Сусанна вздохнула и повела прищуренным взглядом высокого лысого человека. Он медленно шел, не замечая ничего вокруг.
— Во гляди-гляди, сейчас налетит вон на ту бандуру! — толкнула она локтем свою собеседницу, которая слушала ее открывши рот.
И верно, еще бы немного и лысый налетел бы на компрессор, стоявший без дела возле парадной.
— Эй, дядя Владя, смотри под ноги, не то лоб расшибешь! — веселясь, крикнула ему Сусанна.
Лысый очнулся, увидел в двух шагах от себя компрессор и благополучно обошел его.
— Физкультпривет долгожителям! — обернулся он и помахал Сусанне свернутой в трубочку газетой. — В небо все смотрим — ангела дожидаемся?
— А вдруг черт мне ближе и земля приветней? — У Сусанны засмеялись глаза, морщины, вся она засветилась. — Откудова знаешь?
— Уж я-то как-нибудь знаю, — хохотнул в ответ лысый и юркнул в парадную.
— Это кто? — полюбопытничала нянька, ритмично покачивая коляску.
— Владька Шагалов. Жена от него сбежала. Исчезла средь бела дняс каким-то сусликом при всем честном народе в хороводе. И верно: рано не женись, да еще на первой встречной.
— Это уж точно. А дальше-то как?
— А дальше — совсем ошалел. Работал на фабрике-кухне, дошеф-повара дослужился, чего тебе еще надо — почетные грамоты, премии заперевыполнение, да и делов-то: готовь на радость людям пети-фуры разные. Так нет же: бросил такую работу! Сказки, говорит, писать буду, с тобой, Сусанна, тягаться. Со мной тягаться вздумал — да где ему, слабаку! Для новых-то сказок надобно, чтоб время прокисло. Тогда нонешние события воистину сказками станут. Очевидцев нет, все перемерли, брехай себе на здоровье что хочешь — никто не одернит. Так что в новых сказках одна только правда может пока заключаться. Вот хочешь, одну такую расскажу, она ведь только так, для острого словца, сказкой называется, на самом же деле быль — у любого в нашем доме спроси.
ПОСЛЕДНЯЯ СКАЗКА ПРО КЕВОРКУ
… ну, стало быть, уехал наш Али в знойное лето, да и затерялся там среди вечнозеленых лиан и растений. Королем стал, живет-поживает припеваючи и ни о чем не тужит в своем оазисе. Жены африканские под барабаны с утра-пораньше вокруг него прыгают-скачут, лимонад холодный, дымящийся, ему подают в кувшине хрустальном. А он писем нам все не пишет и не пишет, но зато раз в месяц аккуратно отстукивает в наш адрес денежный перевод на милого сыночка Кеворку. Тот, покуда мал был, жил с матерью, но как подрастать начал, так потянуло его сразу на юг к отцу в жаркие страны, как журавля. Боролся он с собой, спрашивал меня бывало: «Ведь я не залетный, правда?» А что тут ответишь? «Наш ты, наш родимый!» — отвечала я ему.
А надо тебе сказать, парень наш вырос всем на диво. На что уж я разборчива, ревнива к красоте, не всяку красу назову красотой, а тут слов моих — нету. Хорош — ай, хорош! И кровь в нем играет-бесится наша и чужая: наша чужой не уступает, чужая — нашей. Кипит все. Девчонки за ним — табунами-стадами, а он только на одну Наташу и глядит, сестренку вот этого самого Владьки Шагалова, ну который мне в небо смотреть присоветовал… Бывало, сойдутся своей честной компанией: Витя, Кеворка, Наташа, да еще с ними Аленька такой, заводнее парня, кажется, уже не бывает, волосом он светел, зуб щербатый, голос хрипатый, что ни слово — животик надорвешь. Кима тоже у них была — ничего девчушка, толстоватая, правда, любила очень поесть. Есть могла без остановки по круговому маршруту: «день-ночь, день-ночь мы идем по Африке». Сойдутся, значит, они, бывало, вот здесь на песочнице или на скамейке,
Это было как раз после школьного выпуска. Помню, в тот школьный выпуск я чуть не померла. Зуб у меня разболелся. Простудила, видать, на ветру последний зубок-колосок. Чуть не выпал он тогда, сокровище мое одно, разъединственное. Это сейчас вот имею две стальные вставки — вон, слышь, клацают, как тюремные ворота. Значит, сижу это я тогда дома, больной зуб качаю, рукой подпираю, чтобы меньше зудел, и громко вою, терпеть уже ни в какую, боль дикая. Вдруг слышу под окошком голос: «Наташа, Наташа!» Сердце у меня так и заекало — мне чужая жизнь как своя. Про зуб забыла. «Наташа… люблю тебя с детства… с пяти лет…».
Господи, думаю, — сейчас чудо произойдет. Лезу, конечно, в окошко, свешиваюсь вниз с подоконника, чтоб чуда не проворонить. Хорошо, нога между батареей и стенкой затиснулась — уж точно бы брякнулась из окошка на асфальт. Это же такой захват, сильней, чем в театре: дыхания нет, сердце уже не бьется, и, главное, зуб перестал.
— Милый…
— Любимая…
— Милые вы мои, любимые! — кричу-поздравляю сверху, а уже нога заболела, ногу за батареей подвернула — ужас какая боль! — Желаю счастья в личной жизни! Благославляю!
Запрокинули они вверх головы: Наташа вся в белом платье, в белых туфлях и белых кружевных перчатках — форменная невеста. Кеворка, как жених, — в белой рубашке, в черном костюме с гвоздикой в петлице. Смеются, машут мне руками, потом убежали к своим.
Тут песни у них начались, пляски на всю белую ночь. Плачу, сама не знаю отчего — про зуб забыла, про ногу тоже, мне утром по срочному вызову водопроводчик ее вытаскивал, с пьяных глаз все ногу не мог там нащупать, а нащупав, чуть не оторвал, батарею из-за ноги пришлось ему сымать — ну и намучалась.
А потом осень пришла и развела всю компанию в разные стороны. Наташа прошла в консерваторию — голос у нее был как у жаворонка, звончее не придумаешь. А Кеворка поступил на монтажника-врехолаза в какую-то путягу. А скажу я тебе: тяга к высоте у него всегда была, сколько раз сигал на моих глазах со второго этажа. И все с рук ему сходило — берег его черный ангел. Аленька в школе остался еще на год старшим пионером, все с пионерами тут у меня перед глазами маршировал, орал во все горло — чуть не ослепла и не оглохла. Кима с Янушем улетела. Теперь-то я редко видела их всех вместе. Прошел года-два, а то и больше, слух пронесся: Наташа замуж выходит. И мне сразу в голову как ударит — не за Кеворку! И правда, вышла за старичка пожилого. Говорили во дворе — композитор, музыку шальную пишет — капутерную. Потом я не раз того композитора видела: идет по нашему двору и губами все тренькает что-то, и пальцами еще в воздухе чего-то перебирает. Дедушка вроде на вид не так чтобы и страшненький, но — не для Наташи, ох, не для нее. Кеворка черный был, как уголь, но, узнавши про это, лицом побелел. Как-то столкнулись мы во дворе. Как же ты так, Кеворушка, спрашиваю, нашу-то с тобой красавицу проворонил, мне бы хоть задание дал, я бы ее укараулила. «Не судьба, значит, — отвечает, — не судьба, Сусанна! Против судьбы не попрешь.» И чего она этот свой фокус выкинула? Раньше от нужды девушки себя за стариками губили, а здесь-то — что? Ну тут многие девицы вздохнули: Наташа с пути устранилась. Но Кеворка — ни на кого, ходит как бреющая тень в полете. Как-то подбегает, трясет меня за руку, обнимает, целует, прощай, говорит, Сусанна, уезжаю. Что, Кеворушка, ты все не весел, говорю, разве мало девок на белом свете? Девок-то много, отвечает, да Наташа — одна. Уехал далеко-далеко, на край света. Для начала к отцу-королю прокатился, только не остался в оазисе, уж почему — не знаю. Уехал в Сибирь. Потом я статейку про него в газете читала — Клауша приносила — хвалили там нашего Кеворушку-скворушку — герой труда и монтажа, высший пилотаж! Еще тогда при прощании я его напутствовала, чтоб не забывал про осторожность и с высокого не разбился.