КГБ против СССР
Шрифт:
По– восточному гостеприимный дом встречал даже таких, не вполне светских посетителей тепло. Пили чай, ели сладкую пахлаву, фрукты, даже зимой имевшиеся в доме ветерана. Колесниченко начал разговор напрямую.
– Скажите, Джура Акаевич, ваш сын…
Старик не дал ему договорить:
– Давно ходите вы как собаки вокруг моего дома. Давно хотите сказать, да молчите. Мать расспрашивали, соседей расспрашивали, куда Николай делся. А в газетах все подробно расписано. Я понял – вы его подозреваете. Но зачем, зачем ему вдруг понадобилось убивать Султана? Они и знакомы– то не были…
– Вот в этом мы и пытаемся разобраться. Пока никто не делает никаких выводов, даже приблизительных…
– А почему? Чего вам не хватает? Значит, нет у вас доказательств.
– Вы полагаете, он скрывается? У вас есть какие– либо данные? – подозрительно начал диалог Бобков.
– Даже если бы были, я бы вам не сказал, – зло проронил старик. – Не верю я, что он убил и скрылся. Думаю, что убежал от подозрений. Специально… Мой сын… Он не такой…
Внезапно старик закрыл испещренное морщинами лицо руками и заплакал навзрыд. Колесниченко вспомнил своего отца, такого же пожилого ветерана, который с годами стал таким же мнительным, постоянно стал писать и звонить сыну, когда тот в бесконечной череде командировок мотался по всему Союзу, видимо, боясь не успеть сказать простых трех слов… Ему стало жаль старика. И противно стало от осознания той миссии, что была на него возложена. Он вспомнил слова Андропова о возможной причастности к убийству генерала Яхъяева и Рашидова. И стало вдвойне мерзко – он, следователь прокуратуры, сидит и мучает почтенного старика, когда, возможно, настоящие убийцы спокойно восседают в правительственных кабинетах… Но получилось быстро взять себя в руки – ведь, если не этот допрос, все так и будут возводить напраслину на невиновного, а отыскать истинных преступников не получится никогда. Есть такое слово – «надо».
– Понимаете, – выпив воды и слегка придя в себя, начал он, – он мне больше, чем сын, хотя кровью мы с ним не связаны. Я взял его из детского дома, когда в 1945– ом героем вернулся с войны…
– Простите, а из какого детского дома?
– Для детей врагов народа.
Эта фраза резанула Колесниченко и Бобкова по ушам. Они переглянулись – и без слов поняли: разгадка практически найдена.
– А почему вы решили его взять?
– Видите ли, я родом из Пржевальска. Вернее, тогда он назывался Каракол. Там издревле жили и соседствовали представители многих национальностей, религий и культур. Там еще до революции стояла пагода, были мечеть и православная церковь. Сам я раньше верующим не был – сами понимаете, в партии был не последним человеком. С годами только стал, да и то… А был у меня там друг, священник из православной церкви. Отец Николай. Часто я его вспоминаю. Хорошо мы с ним дружили, крепко. Родители мои рано умерли, так он мне вроде старшего брата и стал. Вере в Бога меня учил, да только, как видно, все без толку. Я так думал – что же это за Бог, если он таким несправедливостям на земле твориться разрешает?! Я на войну в 41– ом ушел, в 45– ом вернулся, пришел к нему – а мне говорят, что его сразу после моей мобилизации расстреляли. И как Бог, думал я, мог позволить такому чистому человеку в таких муках умереть? За неправду пострадать? Он не был предателем, а его обвинили. Я знаю – это горько… Так вот. У него в 40– ом еще сын родился. Я стал выяснять, где он, что с ним. Сказали, что отправили в детский дом как сына врага народа. Я туда. Забрал его. Конечно, давать не хотели, зачем, говорят, тебе, Джура, биографию портить? Один большой человек вступился, помог. Мы тогда Коле сменили фамилию и имя.
– А как его звали? Какая была фамилия?
– Алексей Славин. – Раскатом гром прозвучал ответ старика. Сыщики окончательно поняли, что не ошиблись. Но, почему– то, чем дальше шел рассказ, тем менее понятно становилось, за что его сыну понадобилось убивать Ибраимова… – Я назвал его Колей, в честь погибшего отца. А фамилию сменили на Смагин. В детском доме документы все подчистили, что концов теперь не найдешь.
– Скажите, – спросил Бобков, – а он когда– нибудь высказывал недовольство Советской властью или своей жизнью вообще? Вы ведь были большим человеком в городе, длительное время возглавляли партийную организацию. Не думаю, чтобы
– Не вспоминал он об отце. Маленький был совсем. Да и мы с моей Розой все сделали, чтобы эта печаль его не тревожила и скорее ушла из памяти. Да, даже если и вспомнил, то причем тут Султан? У него у самого отца расстреляли. Он был чистый человек, как и мой Коля – всем он был доволен, все у него было. Жены, правда, не было – так того он сам не хотел. А я хотел внуков…
– А почему вы не дали Алексею свою фамилию?
– Ну, во– первых, сложно было бы обеспечить пропажу из детского дома одного, пусть даже и никому не нужного ребенка, чтобы от него совсем не осталось никаких следов. Сначала в книги учета внесли пару записей, нарочно спутав фамилии. Заменить одну букву и тем самым начать стирать человека из памяти и из архивов куда проще, чем убить Славина и родить Акаева на ровном месте. А во– вторых… на войне меня ранили. Детей я иметь не мог, и об этом многие знали. Мальчик– то ведь русский, и все равно однажды бы узнал, что я ему не настоящий отец. Так зачем после его мучить, зачем воспитывать во лжи?
Внезапно в соседней комнате раздался телефонный звонок. Жена старика стала на пороге, удивленно уставилась на Бобкова и сказала:
– Это вас.
Генерал вышел, кратко поговорил с кем– то, вернулся в комнату и вполголоса сказал, глядя на следователя:
– Отпечатки пальцев, взятые с рабочей каски Смагина на его работе, в СМУ– 74, совпадают с теми, что нашли на карабине.
Колесниченко опустил голову, потом посмотрел пристально на хозяина дома и с обреченностью в голосе произнес:
– У нас для вас плохие новости, Джура Акаевич.
Старик задрожал всем телом, напрягся и что было сил закричал, так, что, казалось, на улице стало слышно:
– Нет! Только не это!
…Когда Колесниченко и Бобков выходили из дома, оставив старика наедине со своим горем, мимо них трассирующими зарядами в сторону дома пролетели несколько камней. Тяжелыми ударами приземлились они в железные ворота и снова отскочили на землю – так, что московские гости едва успели пригнуть головы и не стать жертвами уличных хулиганов.
– Совсем озверели! Среди бела дня! – крикнул оперативник, выпрыгнув из машины и стремглав бросившись к Колесниченко. – Вы в порядке, Владимир Иванович? Догнать?
– Не надо, – махнул рукой Бобков. Его спокойствие показалось следователю странным, сложилось впечатление, что он знал что– то, чего не знал следователь Генеральной прокуратуры. – Я сейчас все объясню, – прочтя в глазах своего менее опытного коллеги вопрос, упредил генерал. – Поехали к горисполкому.
Подъехав к зданию властного органа, Колесниченко узрел картину наподобие тех, что по телевизору обычно показывали в рубрике «Народ Чили недоволен режимом Пиночета». Несколько десятков человек – правда, без транспарантов, но с камнями в руках – собрались у здания исполнительного комитета. Все, как один, они скандировали: «Хо– дос, у– хо– ди! Хо– дос, у– хо– ди!» Милиция, конечно, взяла их в оцепление, но действий никаких не предпринимала – толпа не двигалась с места, и формального повода к активным действиям у стражей порядка не было. Колесниченко слышал про голодные бунты времен Ленина и Сталина, про расстрел в Новочеркасске в 1962 году, но видел такое впервые – непривычно было советскому человеку видеть, что кто– то в его стране выказывает столь явное недовольство своей властью.
– Это что ж такое? – не скрывая удивления, спросил он у Бобкова.
– Они недовольны назначением русского на пост Ибраимова.
– Бунт на национальной почве? В СССР? – удивлению следователя все еще не было предела. – И местная власть смотрит на это сквозь пальцы?
– А что, стрелять по ним прикажешь? Второй Новочеркасск устроим? Только на дворе– то не 62– ой год, ничего от людей не скроешь. И потом, если помнишь, тогда это Хрущеву должности стоило… А сейчас?.. – генерал осекся, не желая доводить свою крамольную мысль до конца. Все– таки, они с Колесниченко в сущности еще были очень мало знакомы.