КГБ сегодня. Невидимые щупальца.
Шрифт:
Гэмблтон получил ключи от двух секций автоматической багажной камеры на одном из парижских вокзалов. В этих секциях он найдет аппаратуру и принадлежности, о которых шла речь.
— Мы все это делаем исключительно в ваших интересах, — говорил ему Алексей. — Вы для нас чрезвычайно ценный человек, и приходится очень дорожить тем местом, которое вы занимаете. Мы надеемся, вся ваша дальнейшая карьера тоже будет связана с НАТО. Как вы думаете, это у вас получится?
— Полагаю, что да, — отвечал Гэмблтон.
Между тем в эти дни он уже подумывал, как бы
Он находил некое болезненное удовольствие в этой игре, в этом захватывающем приключении, именуемом шпионажем. Ощущал себя актером на всемирной сцене, инструментом в руках самой Истории. В то же время он искренне считал НАТО конструктивной силой, помогающей поддерживать равновесие противостоящих друг другу военных блоков. Он испытывал чувство определенной лояльности по отношению к этой организации, считал себя многим обязанным ей, с симпатией относился к коллегам и начальству, и они платили ему тем же.
Чисто технические действия, знакомые каждому шпиону, усугубляли этот внутренний конфликт. Расшифровывая радиосообщения, тайно переснимая документы и пряча потом пленку под какой-нибудь камень или в древесное дупло, он уже не мог убедить себя, что по-прежнему участвует в увлекательной абстрактной игре. Приходилось признать, что его первоначальный флирт с советскими выродился в нечто иное, чему могло быть только одно название: измена. Сейчас, в 1961 году, когда отношения между Востоком и Западом сделались напряженными до крайности, Гэмблтон вполне осознавал, что его преступление объективно выглядит все более и более тяжким.
Может быть, именно ввиду возникновения такой напряженности в международных отношениях КГБ начал предъявлять к Гэмблтону требования, выходящие, как он считал, за пределы разумного. Не исключено, что это явилось просто следствием некомпетентности сотрудников, отвечавших за этот участок разведывательной деятельности. Но, так или иначе, КГБ потерял всякую меру в своих домогательствах. За предыдущие годы Гэмблтон доставил гебистам несколько сот документов, насчитывавших в общей сложности тысячи и тысячи страниц. Теперь они требовали, чтобы он поставлял информацию неукоснительно раз в неделю. Но особенно не понравилось ему исходящее из Москвы распоряжение добыть особую, сверхсекретную документацию — ему прямо продиктовали натовские шифры этих документов.
Когда к уже терзавшим Гэмблтона сомнениям добавился этот бесцеремонный нажим со стороны гебистов, он окончательно решил, что порвет с ними, и в мае 1961 года, позвонив, договорился о срочной встрече. С кладбища Пер-Лашез они с Алексеем бежали, стремясь укрыться от внезапно хлынувшего дождя, и нашли убежище в каком-то кафе.
— Меня уволили… по соображениям безопасности, — начал сочинять Гэмблтон.
— Что такое случилось? — всполошился Алексей.
— Моя сестра, живущая в Оттаве, тайно побывала на Кубе, и какая-то из западных разведок об этом пронюхала, — продолжал лгать Гэмблтон.
— И это все?
— По-видимому, больше им ничего не известно… По крайней мере, мой шеф сказал, что против меня лично
Для КГБ увольнение Гэмблтона в том виде, как он его изобразил, представлялось еще одним вопиющим проявлением охоты за ведьмами, маккартизма в его худшей форме, нарушением элементарных принципов справедливости.
— Вы должны нанять адвоката и добиваться восстановления на службе, — внушал собеседнику Алексей, едва сдерживая негодование. — Подыщите себе лучшего адвоката, какой только найдется в Париже. Мы покроем все расходы, сколько бы он ни запросил.
— Боюсь, что это не поможет, — твердил Гэмблтон, как бы уже смирившись с нанесенной ему обидой. — Ведь НАТО наднациональная, да к тому же еще и военная организация, для нее необязательны все эти гражданские кодексы… К тому же, если я и сумею добиться восстановления, все равно я останусь для них подозрительной личностью.
Алексей был в отчаянии. Операция, в связи с которой он пребывал в Париже уже более пяти лет и на которой он, можно сказать, делал карьеру, вдруг так неожиданно срывалась. И к тому же — какой небывалый источник информации потерян! Хорошо хотя бы, что никто не сможет сказать, будто это произошло по его, Алексея, вине.
— Дайте нам одну неделю, мы что-нибудь придумаем, — уныло сказал он.
Через неделю Алексей, действительно, явился на свидание с гебистским проектом, уязвившим Гэмблтона до глубины души.
— Мы предлагаем вам бежать в Советский Союз и выступить по московскому радио с обращением к народам всех стран, разоблачая натовский заговор против мира. Это станет сенсацией, а для Запада это будет означать мировой скандал. Вы сможете обратиться к людям на всех языках, какими владеете, и люди повсюду вам поверят, потому что увидят: вы знаете, что говорите. Можно будет даже привести цитаты из известных вам документов. А потом, когда вы выучите русский, вам будет предоставлена преподавательская и научная работа в одном из наших университетов. Вы сможете принести пользу и в других областях деятельности…
— Все это очень великодушно с вашей стороны, — проговорил Гэмблтон, пытаясь скрыть охватившее его замешательство. — Но я полагаю, что смогу сделать больше для дела мира, если останусь здесь, на Западе, и буду спокойно работать. Лондонский институт экономики все еще рассчитывает на меня, и я, решил заняться научной работой, пока эти господа из НАТО не одумаются.
Никакие уговоры Алексея трезво подумать и согласиться на выезд в Советский Союз не имели успеха. Сдаваясь, Алексей сказал:
— Ну хорошо, мы еще увидимся. Нам понадобятся радиоприемник, шифровальный блокнот и фотокамера. Положите все это в чемодан и оставьте в камере хранения на вокзале.
Во время их последнего свидания Алексей еще раз предложил Гэмблтону денег. Тот, как обычно, отказался. Из вежливости он записал себе, однако, условие, продиктованное Алексеем: если в дальнейшем Гэмблтон захочет связаться с ними, ему следует появиться в третью среду любого месяца, в полдень, на таком-то парижском перекрестке.