Кик

Шагинян Мариэтта Сергеевна

_________________________

Секретно

Следователю ГПУ

тов.АСЛАНБЕКОВУ

Несмотря на мое обращение к Вам, тов. следователь, от Вас до сих пор не последовало ни ответа, ни какого-либо распоряжения о смягчении моей участи. Я близок к нервному помешательству и могу при случае наложить на себя руки, будучи сыном алкоголика и нервной матери, лечившейся почти половину своей жизни гипнозом. Если в факте моего ареста играет какую-нибудь роль случайная встреча моя с Жозефиной Эдмундовной Пшанской, которую знал с детства в городе Волочиске, то категорически протестую против всех оговоров, какие может сделать на меня под влиянием страха или истерии (она с детства истеричка!) означенная женщина. Увидя ее перед собой так неожиданно, я не успел сообразить, каким образом она могла появиться у нас, будучи эмигранткой и женой белого активиста. Если тем не менее я на нее не донес, то в силу своей неуверенности, была это она или не она, и не желая очутиться в смешном положении. Что Жозефина Эдмундовна Пшанская и есть та самая девица в «шляпе с перьями», которая сдала объявление в нашу газету, об этом догадываюсь лишь теперь. Полагаю, что во всем вышеизложенном нет по кодексу законов никакого состава преступления. Свою преданность советскому Октябрю я неоднократно доказывал пером и подтверждаю ее еще раз. Прилагаемое к письму добавление на отдельном листе есть точная копия разговора, о котором я намеревался довести до Вашего сведения лично. Не получив ответа, все же считаю долгом совести и гражданина помочь Советской власти в ориентировке этого дела и послужить своим наблюденьем к правильной характеристике арестованных.

Преданный Вам В. Сюсюкин-Горский

Приложение

РАЗГОВОР В ОБЩЕЙ КАМЕРЕ *

АВГУСТА 192* ГОДА

Разговаривают: старческий тенорок, самоуверенный бас, хриплый баритон и женщина. О чем говорилось вначале, не слышал. По-видимому, речь шла

о Главнауке, к которой намеревался обратиться старческий тенорок за защитой. Тема: невыносимые условия для научной работы в Советской России. В виде примера: рассказ о каком-то приятеле тенорка, который изобрел новый дешевый способ изготовления горючего для автомобиля. Его изобретение больше полутора лет держали под сукном и отписывались, а когда он продал его во Францию, все вдруг зашевелились и нашли время и силы, чтоб травить его. Вывод: «Всегда находят время на травлю, а на все другое — заняты». Хриплый баритон в разговоре ведет свою линию: тон вызывающий, выражения резки, контрреволюционны.

Хриплый баритон.За последние пять лет первый раз засну спокойно. Тюрьма — единственное место для честного человека у большевиков. Вернее, для меня это единственное место, где я себя могу чувствовать свободным.

Женщина.Что вы называете «свободным»?

Хриплый баритон.Имею в виду свободу от впечатлений. На пресловутой «свободе» меня побеждает однообразие советских впечатлений. Я все-таки при крайнем индивидуализме животное социальное — уши, нос, глаза, рот у меня, как у прочих. Я не могу не слышать, не видеть, и в результате — это однообразие долбит меня: например, я новую орфографию принципиально не признаю и не пишу по ней, но когда вас с утра до ночи допекают газеты, книги, адреса на конвертах, афиши, вывески, вы невольно, наперекор себе, привыкаете. Мне все трудней и трудней бороться против воздействий. В тюрьме я, по крайней мере, избавлюсь от необходимости воспринимать.

Самоуверенный бас.Ничего подобного, напротив, напротив. Разве вы не читали на вывеске? У нас не тюрьма, — «исправдом», здесь стенгазета, кружки, выборы, местком, культком, физкультура, лекции по политграмоте!

Женщина.Вы, значит, считаете «свободой» — чувство сопротивления себе самому?

Хриплый баритон.Не себе, а среде. Если что было в истории стоящего, так оно родилось из сопротивленья среде. Сам Ленин родился из антитезы среде. А марксизм для меня величайшее уродство, безобразие, чушь, — именно потому, что учит солидаризироваться со своей средой. Возьмите новое слово «социальный заказ». Разве не ересь? Когда, где, при каких условиях искусство отвечало на рыночный спрос? Искусство отталкивается от рынка, растет наперекор. Всех творцов считали разрушителями. Бетховена даже Гёте в свое время не мог выносить, а сейчас его играют на Октябрьских торжествах. Работать на заказчика — все равно что плевать на свою голову. Это nonsens.

Женщина.Вы не так понимаете.

Самоуверенный бас.Наконец, кто вам сейчас и вообще мешает? Работайте по-своему, умирайте с голоду, Бетховен умер на клопиной постели. Вас через сто лет читать будут.

Хриплый баритон.Я и намереваюсь здесь работать.

Женщина.Над чем?

Хриплый баритон.Я хочу написать «нецензурную вещь».

Женщина.А я убеждена, что мы не сможем написать «нецензурную вещь». Помните Павлова с его «рефлексом свободы»?

Старческий тенорок.Вы, кажется, хотите, чтоб наше положенье окончательно ухудшилось?

Хриплый баритон.Я предлагаю каждому попробовать повести следствие… в литературной форме. Куда-нибудь да исчез этот их пролетарский генерал. У нас есть материал — два номера «Аманаусской правды». Есть собственные предположенья. Есть опыт — сидим в исправдоме, чего лучше. Пусть каждый попробует по-своему рассказать, куда исчез Львов.

Старческий тенорок.Знаете, вы соблазнили меня. Главнаука, конечно, не сегодня завтра положит этому конец, но маленькая историйка или научный фильм, это не плохо.

Женщина.А я убеждена — ничего у нас не выйдет.

Хриплый баритон.А я убежден — выйдет, и немедленно начинаю. Это будет посмертная вещь.

На этом разговор прерван. Добавлю, что все четверо допускали очень резкие выражения по адресу ГПУ, высказывали возможные опасенья и даже ругались. Но эту часть разговора, как совершенно бессвязную, я не зафиксировал. В настоящее время арестованных, по-видимому, рассадили.

Всегда на посту известный вам X.У. Z.

РАПОРТ

При сем, согласно Вашего отношения за № 48, препровождается Вам четыре рукописи, отобранные у арестованных, под названием 1) Рди, 2) 13–13, 3) Кик, 4) Зио.

Комендант аманаусского исправдома Биберт Хайсаров

Рукопись № 1

РДИ В. Хайсаров

А. Эль

РОГ ДИАНЫ

Поэма

…Я был далеко:

Я время то воспоминал,

Когда, надеждами богатый,

Поэт беспечный, я писал

Из вдохновенья, не из платы.

Пушкин

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Открой заветный том. Вдохни Струистый холод речи русской В ее младенческие дни, Когда, на неокрепший мускул Младого синтаксиса, — лег Кнута поэта мощный взлет, И гений Пушкина погнал Российского ихтиозавра… Друзья! Мы пили суп из лавра, Жевали кашу из пшена И не винтовкой долгоствольной Спаслись от яростных погонь, — Мы жалкой трусости огонь Поддерживали богомольно. То отсыревшим переплетом, Крича, он корчился в огне, То исходившей синим потом Поэмой невозвратных дней. Прияв конец скоропостижный, Дымился остов полки книжной, С ним заодно чадил кивот. А мы, потомки славной рати, Лодыжки свесили с кровати И, честь проев, спасли живот. Не с вами я, пустое племя Борзописателей! Мне темя Засеребрила седина. Продажных перьев не точу я У опереточных станков. Отдать без жалости готов За резву «Делию драгую», За лепет пушкинской зари, За «ручейки», за «сени сонны», За эту скрипку Гварнери, За лексикон, навек влюбленный В румянец полотна Ватт'o,— Все визги музы вашей пленной, Затеявшей перед вселенной Воспеть Нью-Йорком Конотоп. Прохладен сумрак Аллалварды. Шуршит сосновых игл струя, Стекая н'a землю. Бурьян, Расчесанный, как бакенбарды, Вдоль ручейка, по самый брег, Прорезан узкою тропою. Олени тут, замедля бег, Гуськом проходят к водопою. Их уши чуткие дрожат, Натянутые, как антенны, Ловя сопенье медвежат, Покашливание гиены, Сторожкий топот кабана, Скрип дерева и в отдаленье Тяжело дышащее мленье: То крепко чешется спина Лесного зубра; врыв копыта В бурьян, он трет ее сердито О придорожную скалу И сводит мощную скулу В неторопливую зев'oту. Но вот олень-вожак рванул. Рога развеся: слышит, кто-то Тропу в бурьяне обогнул. Проснулись кущи Аллалварды, И, как костяшки с ловких рук У игрока в шумливы нарды, Скакнув, стада взметнулись вдруг. Миг — нет их. В картузе потертом, Жуя сосновую иглу, Сквозь тихий лес проходит фертом — Не дровосек, — его пилу Уже воспели! Весь — суровость, Чуб белобрысый — ниже лба, Две точки скул. Мой homo novus, Чей голос, зычен, как труба, Тропарь в минувшем вене плел бы, А в наши дни засел за колбы, И, как птенец по скорлупе, Клюет по богу — в ВКП… Короче, без ненужной брани, Мой лесовик — ученый ранний. Зимою гложет фолиант, А летом — вольный практикант, Враг хозрасчета, недруг траты, У мирных горцев не в чести… Он шел, и таксусы бакк'aта [1] Считал усердно по пути. Вдруг — загражденье. Ежевика — Не ежевика. Терн — не терн. Мой Домоклетов смотрит дико На длинный прут, что, гол и черн, Через дорогу протянулся. «Ба, проволока! — чертыхнулся Студент. — Граница далека; Ужли для шишек и береста Казенной глупости рука Огородила это место?» Бежит, плечо косым углом, К щеке подняв ремень винтовки, Дремучей чащи напролом Сын Красной Армии неловкий, Мужиковат и сероват, Волоча ноги, как халат. Кричит: «Назад, проходу нету!» «Что так?» — «Да, слышь, еще до свету С охотниками комиссар На зубра выехал в леса!» Поворотил студент

покорный И вспять пошел месить траву… Эй, други ахровцы, ау! Палитры где у вас, проворны? Куда как тема хороша! Не царь, не бог, не падишах, Не древних мифов порожденье, Марс иль какой-нибудь Немврод, — Сам комиссар за загражденье Загнал державный свой народ! Но вы, засевшие за брашна, На полотне мазнув врага, Вам ваши бельма вскинуть страшно С отеческого пирога. Вы даже дым трубы фабричной Прикрыли дымкою приличной И не рисуете наряд Милиции, что, как и прежде, Рабочих шарит по одежде, Когда домой они спешат… Старатели казенной кисти! Но точка. Други, не хочу В Соловках жечь свою свечу, Лишен последних евхаристий: Вина, сверкнувшего в стакан, И пули, вогнанной в наган.

1

Taxus baccata — красное дерево, тис.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Любимцы муз еще в купели, Вступая жизни на порог, Диана-девственница, пели Тебя и твой зазывный рог! Пред кем в сиянье звонкой славы, Старинной сказкой не вставал, Стремглав несясь через дубравы, Твоих видений карнавал? Пьянея запахом добычи, На бледной утренней заре Псы рыли воздух лапой, тыча Нос по ветру, и от псарей Рвались, дрожа, — чтоб, словно брызги, Рассыпаться по сторонам… И сладострастные их визги Так долго после снились нам! Забуду ль вкус дробинки терпкий, Взлет перебитого крыла?.. В резьбе старинной табакерки Эпоха памятью легла. Страстей не тех взыскуют нынче. Сменились боги и пейзаж. Ему расчетливого Винчи Пристал бы старый карандаш. Там, где, в воде закрякав, утка Зазывно селезня звала, — Вздымает серый остов будка, Рычит насос, пищит пила, Таскают люди камни, доски, Волна ломается о щит, С концом потухшей папироски В зубах десятник матерщит… Что ж, не для барышни кисейной Здесь место. «Влево, мать твою!» Бегут, напорного бассейна Взрывая в камне колею. Настанет срок. Вода помчится, Куда прикажет человек. И вихрем света излучится Ее насильственный пробег. А ты, кому наш век упрямый В ущельях, на гребнях горы, По всей вселенной строит храмы От Ниагары до Куры, Кому на Темзе бритт развязный, На Ганге медленный индус, Душой враги, одеждой разны, Алтарь единый возведут, В геометрической оправе Замкнув слепую силу рек,— Бог электричества, да славит Тебя строитель-человек! . . . . . . . . . . . . . . . . . . Меж тем из мрака встали горы, Залиты золотом зари. Поджарых псов лихие своры Ведут на привязи псари. Осла погонщик гонит палкой, Хурджин щемит ему бока, И трусит он походкой валкой, Свисая профилем задка. Над бурдюком народ гогочет, С котлами кашевар хлопочет, Баран несвязанный дрожит, Его никто не сторожит. И бьется мальчик с самоваром… Охотники въезжают в лес. За молчаливым комиссаром Поодаль следует черкес — Телохранитель. После страды Несчетных дел, речей и встреч Дианы дикие услады Большевика должны развлечь. Треск западни у частоколья, И ты, зазывной пули свист,— Быть может, памятью подполья Еще вас любит коммунист! Иль, чтоб лукавым сибаритом К ручному зверю не привык, Тобою кровь свою пьянит он, Охоты яростный язык? Уж мой герой летит оврагом, Швырнувши повод у луки, Навстречу с треском бьют по крагам Его сухие тростники. За ним спешит черкес дозорный, И вьется конь под седоком, В изгибы троп папахи черной Туда-сюда бросая ком. Но что за странные повадки? Наш комиссар в бесплодной схватке С ольхой и с сонным роем ив Свой держит путь то вкось, то вкривь, То, рыща взглядом вдоль дороги, На всем скаку нежданно став, Вдруг бледной ленты клок убогий Сорвет с прибрежнего куста, То шарит в дуплах, то подскоком, Подняв над пропастью коня, Высматривает странным оком Листок бумажки в зеленях, То, блеском мысли обожженный, Глядит в упор, обвороженный, На высеченный вдоль скалы Фигурный знак, носящий сходство С чалмой на голове муллы,— И — тайной мысли сумасбродство — Покуда конь галопом нес, Сей знак в блокнот себе занес. Затравлен зубр. Пусты бутылки. Шашлычным жиром смазав рот И вдоволь поломавши вилки В зубах и в банках из-под шпрот, Охотники отдались неге. Стоял полудня сонный час, Когда, как скрип степной телеги, Воркует чей-нибудь рассказ — Бессмертного барона [2] эхо. Но встал усталый комиссар… Средь взрывов зевоты и смеха Безмолвно трубку он сосал. — Сидите! — Жест полубрезгливый Псарям не дал подняться с мест. (Поверьте, — Рим, Москва иль Фивы, А тот же у владыки жест!) Телохранителю-черкесу, С ружьем сидевшему на пне, Он крикнул: «Я пройдусь по лесу, Чтоб не надоедала мне!» И скрылся. Сосен колоннада, Подобно армии солдат, Теснясь за ним в багряный ряд, Укрыла путника от взгляда И чада дымного костра, Где в камнях жарился с утра, На прутья длинные нанизан, Шашлык и где, водой облизан, Шипел прощальный тленья вздох, Окрест себя курчавя мох. О чем, меж чащи пробираясь, Он думал? Память ли плыла Над ним, как птицы два крыла, В недвижности перемещаясь, Иль мысль, — песочные часы, — Достигнув памяти предела, Над прошлым вновь взнесла весы Еще невзвешенного дела? Он помнил вечер: пели пули… Знамена рвались на ветру. Он был забыт на карауле И, коченея, знал: «Умру,— Но достою!» А нынче — где вы, Орлы, бойцы любви и гнева?! . . . . . . . . . . . . . . . . . . Хрустит в ногах сосновый шелк. Слезясь, смола струит куренье. Кто жизнь по кругу обошел, Тот обречен на повторенье. Он мог бы криком роковым Предостеречь: мне все знакомо! Мы начинали, как и вы! Но глух и слеп его потомок, Как на заре был слеп и он, — Таков живущего закон. Не долго шел он по безлюдью. Остановился. Глянул вспять И вдруг, вперед рванувши грудью, Как заяц, бросился бежать. Бежать, к бокам прижавши локти, Бежать, как если б хищник когти Свои вонзить в него грозил. Бежать, минуя в полумраке Овраги, кочки, буераки, Ручьи, колючки и кизил… Красноармеец, где дозором, В каких местах гуляешь ты? Кого, слепым от лени взором. Высматриваешь сквозь кусты! Иль ты внимаешь осовело Стук дятла, дальний лай собак, Мякиной пальца порыжелой В бумажке вороша табак? И, закрутя и послюнявя Широкоротою губой, О бабьей думаешь поняве, Как дым махорки, голубой? Взгляни сюда… У загражденья Стеснилось сердце в беглеце. Лежит печать изнеможденья На испитом его лице. Он ногу медленно подъемлет. Занес, — в лесу раздался звук. То втиснул проволоку в землю Его презрительный каблук.

2

Охотничьи рассказы барона Мюнхгаузена.