Ким

Киплинг Редьярд Джозеф

— Перестань, святой человек! Будь милостив, перестань! — вскричал джат. — Не проклинай хозяйства! Я ничего не видел. Я ничего не слышал! Я — твоя корова! — и он сделал движение, чтобы схватить голые ноги Кима, ритмично стучавшие по вагонному полу.

— Но раз тебе позволено было помочь мне щепоткой муки, горсточкой опиума и подобными мелочами, которые я почтил, употребив их для моего искусства, боги вознаградят тебя благословением, — и он, к великому облегчению джата, прочел пространное благословение.

Оно было одно из тех, которым Ким выучился у Ларгана-сахиба.

Лама

смотрел сквозь очки более пристально, чем раньше глядел на переодеванье.

— Друг Звезд, — сказал он, наконец. — Ты достиг великой мудрости. Берегись, как бы она не породила тщеславие. Ни один человек, познавший Закон, не судит поспешно о вещах, которые он видел или встречал.

— Нет... нет... конечно, нет! — воскликнул крестьянин, боясь, как бы учитель не перещеголял ученика.

Е.23-й, не стесняясь, предался опиуму, который заменяет истощенному азиату мясо, табак и лекарства.

Так в молчании, исполненном благоговейного страха и взаимного непонимания, они приехали в Дели в час, когда зажигаются фонари.

ГЛАВА XII

Влекут ли тебя моря — видение водной лазури? Подъем, замиранье, паденье валов, взбудораженных бурей? Пред штормом растущая зыбь, что огромна, сера и беспенна? Экватора штиль или волн ураганом подъятые стены? Моря, что меняют свой лик, — моря, что всегда неизменны, Моря, что так дороги нам? Так вот, именно так, так вот, именно так горца влечет к горам! Море и горы

— Я вновь обрел покой в своем сердце, — сказал Е.23-й, убедившись, что шум на платформе заглушает его слова. — От страха и голода люди дуреют, а то я и сам придумал бы такой путь к спасению. Я был прав... Вот пришли охотиться за мной. Ты спас меня.

Группа пенджабских полицейских в желтых штанах под предводительством разгоряченного и вспотевшего молодого англичанина раздвигала толпу у вагонов. За ними, незаметный, как кошка, крался маленький толстый человек, похожий на агента, служащего у адвоката.

— Смотри, молодой сахиб читает бумагу. У него в руках описание моей наружности, — сказал Е.23-й. — Они ходят из вагона в вагон как рыбаки с бреднем по пруду.

Когда полицейские вошли в их отделение, Е.23-й перебирал четки, непрестанно дергая кистью руки, а Ким издевался над ним за то, что он одурманен опиумом и потерял свои щипцы для угля — неотъемлемую принадлежность каждого садху. Лама, погруженный в созерцание, смотрел прямо перед собой, а крестьянин, украдкой поглядывая на окружающих, собирал свое добро.

— Никого тут нет, только кучка святош, — громко сказал англичанин и прошел дальше, сопровождаемый беспокойным говором, ибо во всей Индии появление туземной полиции грозит вымогательством.

— Теперь самое трудное, — зашептал Е.23-й, — отправить телеграмму насчет места, где я спрятал письмо, за которым меня послали.

Мне нельзя идти в тар-контору в таком наряде.

— Разве мало, что я спас тебе жизнь?

— Да, если дело останется незаконченным. Неужели целитель больных жемчужин иначе тебя наставлял? А вот и другой сахиб! Ах!

Это был высокий желтовато-бледный окружной полицейский инспектор в полной форме — с поясом, шлемом и шпорами; он гордо выступал, покручивая темные усы.

— Что за дураки эти полицейские сахибы! — добродушно промолвил Ким. Е.23-й взглянул исподлобья.

— Хорошо сказано, — пробормотал он изменившимся голосом. — Пойду напиться воды. Посторожи мое место.

Он выскочил из вагона и тут же попал чуть ли не в самые объятия англичанина, который выругал его на плохом урду.

— Тум мат [56] ? Нечего тут толкаться, приятель; Делийский вокзал не для тебя одного.

56

ты пьян

Е.23-й, в чьем лице не дрогнул и мускул, ответил потоком грязнейших ругательств, которые, разумеется, привели в восторг Кима. Это напоминало ему о ребятах-барабанщиках и казарменных метельщиках в Амбале в тяжелую пору его первых школьных дней.

— Болван! — протянул англичанин. — Никле джао! Ступай в вагон.

Шаг за шагом, почтительно отступая и понизив голос, желтый садху полез назад в свой вагон, проклиная полицейского инспектора и отдаленнейших потомков его проклятием Камня Царицы, — тут Ким чуть не подпрыгнул, — проклятием письмен под Камнем Царицы и проклятием множества других богов с совершенно неизвестными именами.

— Не понимаю, что ты плетешь, — рассерженный англичанин покраснел, — но это какая-то неслыханная дерзость. Вон отсюда!

Е.23-й, притворяясь непонимающим, с важностью вытащил свой билет, но англичанин сердито вырвал билет у него из рук.

— О, зулум! Какой произвол! — проворчал джат в своем углу. — И все это за простую шутку. — Перед этим он посмеивался над несдержанными выражениями садху. — Твои заклинания что-то неважно действуют нынче, святой человек!

Садху пошел за полицейским, униженно его умоляя. Толпа пассажиров, поглощенная заботами о своих детях и узлах, ничего не заметила. Ким выскользнул вслед за ними, ибо ему вдруг вспомнилось, что три года назад близ Амбалы этот сердитый глупый сахиб громогласно высказывал одной старой даме свое мнение о ее наружности.

— Все в порядке, — шепнул ему садху, стиснутый орущей, шумной, растерянной толпой; под ногами у него путалась персидская борзая собака, а сзади напирал раджпут — сокольничий с клеткой крикливых соколов. — Он пошел дать знать о письме, которое я припрятал. Мне говорили, что он в Пешаваре. А ведь я должен был бы знать, что он, как крокодил, — всегда не в той заводи, где его ищут. Он спас меня от беды, но жизнью своей я обязан тебе.

— Разве он тоже один из Нас? — Ким проскочил под мышкой жирного меварского погонщика верблюдов и растолкал целый выводок стрекочущих сингхских матрон.