Кинематограф (сборник)
Шрифт:
Но в чем же он силен? Если кинематограф перестанет паразитировать на литературе, как ему обучиться прямохождению? В данный момент мы можем строить гипотезы только по смутным намекам. Например, на днях показывали «Доктора Калигари», и вдруг в углу экрана возникла тень, похожая на головастика. Она разбухла до исполинской величины, дрогнула, вздулась и исчезла, утонула в небытии. На миг почудилось, что она олицетворяла какую-то чудовищную, больную фантазию в мозгу безумца. На миг почудилось, будто контуром можно выразить мысль эффективнее, чем словами. Казалось, этот чудовищный, дрожащий головастик был сам испуг, а не утверждение «Я испугана». На деле тень возникла случайно, ее эффект был непреднамеренным. Но если в определенный момент всего лишь тень способна пробудить больше мыслей и переживаний, чем реальные жесты и слова испуганных мужчин и женщин, то, очевидно, у кинематографа прямо под рукой есть бесчисленные символы чувств, для которых по сей день не нашлось способов выражения. У ужаса, кроме его обычных форм, есть форма головастика; он растет, пухнет, вздрагивает, исчезает. Гнев – это не только ругань и тирады, не только багровые лица и стиснутые кулаки. Возможно, он – еще и конвульсии черной линии на белом листе. Анне и Вронскому больше не обязательно хмуриться и строить гримасы. В их распоряжении есть… но что именно? Существует ли, спросим мы, некий тайный язык, который мы чувствуем и видим, но никогда на нем не разговариваем, а если существует, то можно ли сделать его видимым для наших глаз? Есть ли у мысли какое-то свойство, которое можно сделать зримым без посредства слов? Мысль наделена быстротой и низостью, прямотой копья и расплывчатостью клубов дыма. Но также, особенно когда эмоции вскипают, у мысли есть способность рисовать картины и потребность переложить свое бремя на другого носильщика; устроить, чтобы ее, ни на шаг не отставая, сопровождала картинка. Не знаю уж, почему, но портрет, написанный с мысли, всегда красивее, понятнее, доходчивее, чем сама мысль. Как знает всякий, у Шекспира сложнейшие мысли сцепляются в спиральные цепочки образов, по которым
5
Стихи Роберта Бернса в перевода Самуила Маршака.
И все же, если наши мысли и чувства столь тесно связаны со зрением, то кинематограф все-таки дождется каких-то рудиментов «визуальных эмоций», которым не нашли применения ни живописец, ни поэт. Подозреваю: скорее всего, подобные символы окажутся совершенно не похожи на реальные предметы, которые мы видим вокруг. Это будет нечто абстрактное, развивающееся в такт с сознательным и тщательно управляемым художественным творчеством – то, что прибегает к содействию слов и музыки лишь по мелочам, лишь для вящей понятности, а использует их благоразумно, точно раболепных слуг, – возможно, именно из таких движений и абстракций со временем будут складываться кинокартины. В любом случае, несомненно одно: когда обнаруживается какой-то новый символ для выражения мыслей, в распоряжении кинематографиста оказываются колоссальные богатства. Дотошность реальности и ее поразительная способность навевать мысли будут к его услугам, только попроси. Анны и Вронские – вот они, во плоти. Если кинематографист сможет вдохнуть чувства в эту реальность, сможет силой мысли оживить идеальные формы, то его трофеи удастся достать из котла. И тогда, подобно дыму, что валит из кратера Везувия, нашему взгляду откроется мысль в ее первозданном состоянии, ее красота, ее странность, – как мысль извергается из сознания мужчин, облокотившихся о столы, и из сознания женщин, роняющих сумочки на пол. Мы сумеем увидеть, как эти чувства переплетаются между собой и оказывают влияние друг на друга.
Мы будем способны видеть резкие перемены чувств, вызванные их соударениями. Самые фантастические контрасты промелькнут перед нами с быстротой, которой тщетно добивался бы писатель, сколько бы ни корпел над фразами; перед нами наяву могли бы воплотиться архитектурные грезы: арки и бойницы, ниспадающие каскады и устремленные к небу фонтаны, которые иногда приходят к нам во сне или мерещатся в полумраке комнат. Ни одна фантазия не окажется чересчур несусветной или беспочвенной. Прошлое можно будет развернуть, как свиток, расстояния – отменить, а расселины, которые разрывают пространство прозы (когда, например, Толстой вынужден переключаться с Левина на Анну, и сюжет поневоле подпрыгивает на ухабах, и наше сопереживание героям спотыкается и хромает), удавалось бы сгладить при помощи единообразного фона или повтора какой-то сцены.
Как попробовать это сделать – и не просто попробовать, но сделать успешно – пока не сможет присоветовать никто на свете. Смутные догадки осеняют нас, пожалуй, разве что в уличной толчее, когда некое мимолетное сочетание красок, звуков, движений подсказывает: вот сцена, ожидающая нового искусства, которое ее запечатлеет. Или порой в кино, среди ловких ухищрений и колоссального технического мастерства, вдруг раздвигается какая-то завеса, вдруг брезжит вдали какая-то неведомая, нежданная красота. Но только на миг. Понимаете, у кинематографа странная судьба: все другие искусства родились нагими, а он, младший в роду, – полностью одетым. Он может высказать все что угодно, но пока не имеет что сказать. Словно племя дикарей отыскало уже не пару железок, с которыми можно забавляться, а разбросанные на морском берегу скрипки, флейты, саксофоны, трубы, рояли фабрик Эрара и Бехштейна, отыскало и принялось с невероятной энергичностью, но не зная ни единой ноты, бить-колотить по всем этим инструментам одновременно.
Middlebrow
Письмо, написанное, но так и не отправленное в редакцию журнала «The New Statesman»
Сэр,
позвольте мне, пожалуйста, привлечь ваше внимание к тому факту, что в рецензии на одну из моих книг (см. октябрьский номер) ваш рецензент запамятовал одно слово, а именно ни разу не употребил термин «высоколобый» (highbrow). Рецензия, если не считать этого упущения, так меня порадовала, что я, рискуя показаться неподобающе себялюбивой, решилась спросить у вас: может быть, ваш рецензент, человек, очевидно, умный, намеревался оспорить мои права на это звание? Я выбрала слово «права», ибо я определенно могу предъявлять такие права, когда великий критик и одновременно великий прозаик (сочетание завидное и редкостное) непременно называет меня «высоколобой» на страницах одной из величайших газет, если снисходит до внимания к моим опусам; и, более того, никогда не жалеет места на газетной полосе, чтобы известить, известить не только меня, ибо я уже осведомлена, но и всю напряженно ловящую его слова Британскую империю, о том, что я живу в Блумсбери? Может быть, ваш критик просто не знает, где я живу? Или он, при всем своем интеллекте, полагает, что в книжной рецензии излишни упоминания о почтовом адресе автора?
Ответ вашего рецензента на эти вопросы был бы воистину ценен для меня, но, как я прекрасно сознаю, никоим образом не может заинтересовать широкого читателя. И все же, поскольку тут затронуты более глубокие проблемы, поскольку, как мне говорили, по вечерам воздух сотрясается, взбудораженный Битвой Лбов, поскольку в последнее время умнейшие люди нашей эпохи бросились дискутировать – не без запальчивости, подобающей столь благородной цели, – о том, кто такие «высоколобые» и «низколобые» (lowbrow) и кем лучше быть… Итак, не позволите ли вы мне воспользоваться этим удобным случаем, чтобы высказать мою точку зрения и заодно указать на определенные аспекты, которые, как мне представляется, незаслуженно упускаются из виду?
О том, кто такие «высоколобые», двух мнений быть не может. Высоколобые – это мужчины и женщины с чистокровным интеллектом, которые, оседлав свой ум, скачут галопом по бездорожью в погоне за какой-нибудь мыслью. Именно поэтому я всегда горжусь тем, что меня называют «высоколобой». Именно поэтому я стала бы еще высоколобее, будь это в моих силах. Я чту и уважаю высоколобых. Некоторые из моих родственников – высоколобые, и некоторые, но далеко не все, из моих друзей – тоже. Стать высоколобой, полноценной и типичной высоколобой, высоколобой подобно Шекспиру, Диккенсу, Байрону, Шелли, Китсу, Шарлотте Бронте, Скотту, Джейн Остен, Флоберу, Гарди или Генри Джеймсу (я перечислила лишь нескольких, выбранных наугад высоколобых из числа моих коллег по писательскому цеху) – о, это, естественно, не грезилось мне даже в самых отважных мечтах. И, хотя я охотно распростерлась бы в пыли и поцеловала бы отпечатки ног высоколобых, ни один благоразумный человек не станет отрицать, что их страстное увлечение – погоня за мыслями по бездорожью – часто доводит до бед. Еще бы – так недолго и шею сломать. Взять хоть Шелли – до чего он запутал свою жизнь! А Байрон – спал то с одной женщиной, то с другой, а умер в грязи в Миссолонги. Поглядите на Китса: не знал удержу в любви к поэзии и к Фанни Брон, и что же – сгорел, умер от чахотки в двадцать шесть лет. А Шарлотта Бронте! Сведущие люди заверяли меня, что она была наихудшей – за исключением ее сестры Эмили – гувернанткой на Британских островах. А Скотт – прогорел и оставил наследникам, если не считать нескольких блестящих книг, всего один дом – Эбботсфорд – пожалуй, самый уродливый дом во всей империи. Осмелюсь предположить, этих примеров достаточно – и я могу не подкреплять другими доказательствами тезис, что высоколобые по тем или иным причинам абсолютно неспособны успешно управиться с так называемой «реальной жизнью». Именно поэтому – и тут я подхожу к аспекту, который, как ни странно, часто игнорируется, – высоколобые столь безоговорочно ценят так называемых «низколобых» и полностью от них зависят. Естественно, под «низколобыми» я подразумеваю здесь людей с чистокровной жизнестойкостью, которые, оседлав свое тело, несутся по жизни галопом в погоне за хлебом насущным. По этой самой причине я уважаю и почитаю низколобых – как и все высоколобые, с которыми сводила меня судьба. В той мере, в которой я принадлежу к высоколобым (а я прекрасно знаю, что мне до них еще расти и расти), я обожаю низколобых; я их изучаю; в автобусе всегда усаживаюсь рядом с кондуктором и пытаюсь его разговорить – выведать, каково быть кондуктором. В любом обществе я обязательно пытаюсь выведать, каково быть: кондуктором, матерью, у которой десять человек детей и тридцать пять шиллингов дохода в неделю, биржевым брокером, адмиралом, банковским клерком, портнихой, герцогиней, шахтером, поваром, проституткой. Все дела низколобых возбуждают во мне колоссальный интерес и изумление, поскольку в той степени, в какой я принадлежу к высоколобым, сама я ни к какому делу не способна. Тут мне вспоминается другой аспект, который тоже, как ни странно, проходит незамеченным. Низколобые нуждаются в высоколобых и почитают их не меньше, чем высоколобые нуждаются в низколобых и почитают их. Это тоже не требует особых доказательств. Достаточно пройтись по Стрэнду в сырой зимний вечер и посмотреть на толпы, осаждающие кассы кинотеатров. Низколобые, отработав весь день, выстаивают в очередях под дождем иногда по несколько часов, чтобы, купив дешевый билет и опустившись в кресло в душном зале, взглянуть со стороны на свою собственную жизнь. Понимаете ли,
Ответ на этот вопрос тоже не вызывает сомнений. Тут постарались «среднелобые» (middlebrow). Должна признаться: на среднелобых я редко смотрю с прочной симпатией. Они – посредники, назойливые господа и дамы, которые бегают по всем домам со своими сплетнями и, в отличие от остальных людей, сеют раздоры. Повторяю, таковы среднелобые. Но кто такие «среднелобые»? – спросите вы. Честно говоря, на этот вопрос не существует простого ответа. Они – ни то ни се. Они не высоколобые, ибо у тех лбы высокие, и не низколобые, ибо у тех лбы низкие. Их лбы какой-то средней – ни то ни се – высоты. Живут они не в Блумсбери – не на возвышенности, но и не в Челси – не в низине. И поскольку, по идее, должны же они где-то жить, я предположу, что живут они где-то посередке – допустим, в Южном Кенсингтоне. Среднелобые – мужчины или женщины со средним умом-полукровкой, которые едут иноходью или шагом то по одну, то по другую сторону забора и гонятся не за чем-то одним – не только за искусством, не только за жизнью, а сразу за искусством и жизнью, к которым неотделимо – и довольно неприглядно – примешаны деньги, слава, власть или престиж. Среднелобый одинаково рьяно подлизывается к обоим слоям. Идет к низколобым и говорит им: я не совсем таков, как вы, но я вам почти друг. В следующую же минуту он звонит высоколобым по телефону и столь же ласково спрашивает, нельзя ли забежать к ним на чашечку чаю. Видите ли, некоторые высоколобые – а я лично знаю высоколобых герцогинь, как и домработниц, – признавались мне в тех энергичных выражениях, которые столь часто объединяют аристократию и трудящиеся классы, что предпочли бы вместе сидеть в угольном погребе, чем угощать среднелобых чаем в гостиной. Меня саму просили – позвольте мне, ради краткости, придать сходство с вымыслом этой сцене, вымышленной лишь отчасти? – меня саму звали прийти и повидать среднелобых – какая у них странная страсть к тому, чтобы их «видали»! Итак, около одиннадцати утра мне звонят и приглашают на чай. Я подхожу к шифоньеру и погружаюсь в тягостные размышления: как правильно одеться? Мы, высоколобые, можем одеваться элегантно или убого, но никогда – так, как положено: в нашем гардеробе просто отсутствуют подходящие для этого вещи. Я перехожу к следующему вопросу: о чем положено говорить? Каким ножом положено пользоваться за столом? Какую книгу положено хвалить? Мой ум бессилен перед этими загадками. Мы, высоколобые, читаем то, что нам нравится, занимаемся тем, что нам нравится, хвалим то, что нам нравится. Мы также знаем, что нам не нравится, – например, тоненькие ломтики хлеба с маслом, подаваемые к чаю. Я всегда полагала, что одна из самых непреодолимых жизненных проблем – тонкие бутерброды с маслом, когда ты в гостях и на руках у тебя, соответственно, белые лайковые перчатки [6] . Не нравятся мне и издания классиков в кожаных переплетах, стоящие в шкафах со стеклянными дверцами. У меня также не вызывают доверия те, кто говорит «Билл», подразумевая как Шекспира, так и Вордсворта, – эта привычка еще и чревата недоразумениями. Если вернуться к одежде, то мне нравится, когда люди одеты либо очень хорошо, либо ужас как плохо; мне не нравится, когда люди одеты «как положено». Затем встает вопрос игр. Сама я ни во что не играю: я же высоколобая. Зато обожаю наблюдать за людьми, которые увлекаются играми. Однако среднелобые бьют по мячу вяло, на крикетном поле машут битами неуклюже и вечно мажут мимо калитки. А когда бедняга Среднелоб садится на коня и его скакун переходит на легкий галоп, для меня нет печальнее зрелища на всей Роттен-роу [7] . Вернусь к истории, которую я хотела рассказать, и подведу итоги: чаепитие прошло не совсем удачно, но и не закончилось полным провалом; ибо Среднелоб – а он писатель – проводил меня до прихожей, жизнерадостно хлопнул по спине и сказал: «Я вам пришлю свою книгу!» (Или он сказал: «Свою вещицу»?) И вот, как и следовало ожидать, я получаю книгу. Правда, название у нее весьма символичное – «Не влезай» (ассоциируется с препаратом для собак, который применяется в определенный сезон, чтобы отвлечь самца от самки). Раскрываю книгу – прочту страницу, перелистну сразу несколько, прочту еще кусочек (во время завтрака в постели, такая у меня привычка). Написано не хорошо, но и не дурно. Не целомудренно, но и не фривольно – короче говоря, ни то ни се. Что ж, если и есть на свете книги, к которым я не питаю прочной симпатии, то это книги из разряда «ни то ни се». Итак, несмотря на свою утреннюю подагру, – что ж, если два или три столетия твои предки напивались в стельку и по вечерам еле доползали до спальни, ты заслужила легкую форму этой хвори, – я встаю. Одеваюсь. Бреду на подгибающихся ногах к окну. Беру распухшей правой рукой эту книгу и, как следует прицелившись, швыряю за изгородь, на поле. Голодные овцы – не забыла ли я упомянуть, что эта часть истории происходит в деревне? – голодные овцы задирают головы, но не насыщаются.
6
Относительно современный этикет предписывает снимать перчатки за столом. Но в советах по домоводству начала XX века можно встретить рекомендацию как раз насчет бутербродов с маслом: готовить их так, чтобы гости не пачкали перчаток.
7
Роттен-роу – дорожка для верховой езды в Гайд-парке (Лондон). В XVIII–XIX веках была излюбленным местом прогулок высших сословий.
Однако, чтобы расстаться с художественной прозой и ее склонностью соскальзывать в поэзию, я лучше перескажу здесь, самыми простыми словами, абсолютно прозаичную беседу. Когда мы пьем чай с маффинами и медом, я часто спрашиваю своих низколобых друзей: почему, хотя мы, высоколобые, никогда не покупаем книг среднелобых, не ходим на лекции среднелобых и не читаем (если только не за особую плату) рецензий среднелобых, почему же низколобые, напротив, столь серьезно относятся к плодам трудов среднелобых? Отчего, спрашиваю я (конечно, не в радиоэфире), вы столь чертовски скромны? Или причина другая – может быть, вы думаете, что ваша жизнь, если описать ее правдиво, никогда не покажется светлой, а будет выглядеть лишь убого и отвратительно? Может, потому-то вы предпочитаете взгляд среднелобых на то, что они нахально именуют «человечеством, каково оно на самом деле»? Сооружение из благодушия и сантиментов, склеенное липким, склизким холодцом из телячьих ножек? Правда – если только вы в нее поверите – во много раз красивее любой лжи. И еще, – продолжаю я, – как только вы позволяете среднелобым учить вас писать? Вы же пишете прекрасно, когда пишете от сердца, я бы дала обе руки на отсечение, чтобы писать так, как вы, – а потому никогда даже не пробую, а вместо этого силюсь, как подобает нам, высоколобым, совершенствоваться в писательском мастерстве. И вот еще что, – не унимаюсь я, потрясая маффином, насаженным на чайную ложку, – как вообще смеют среднелобые учить вас правильно читать – например, читать Шекспира? Просто читайте его, и все. Кембриджское издание – хорошее и дешевое. Если «Гамлет» покажется вам сложным, пригласите его на чай. Он высоколобый. Позовите Офелию встретиться с ним. Она низколобая. Побеседуйте с ними так, как вы беседуете со мной, и вы узнаете о Шекспире больше, чем смогут вам поведать все среднелобые на свете, – кстати, судя по некоторым фразам, я крайне сомневаюсь, что Шекспир или Поуп питали симпатию к среднелобым.
На все это низколобые отвечают (но я не в силах воспроизвести их манеру речи), что они считают себя людьми простыми, необразованными. Среднелобые по доброте своей пытаются нести им культуру. И, в конечном итоге, – добавляют низколобые, – среднелобым, как и всем прочим, надо чем-то зарабатывать. Лекции и книги о Шекспире – верный заработок. В наше время всем приходится чем-то зарабатывать себе на жизнь, напоминают мне мои друзья, низколобые. Я с ними вполне согласна. Даже те из нас, чьи тетушки сломали шею, упав с лошади в Индии, и оставили четыреста пятьдесят фунтов годовой ренты (нынче, из-за войны и прочих роскошеств, усохшей до двух сотен с небольшим), даже мы должны как-то зарабатывать. И мы зарабатываем тем, что пишем обо всех, кто кажется нам занятным, – а о Шекспире уже предостаточно написано – на Шекспире мало что заработаешь. Мы, высоколобые, – соглашаюсь я, – должны зарабатывать себе на жизнь; но стоит нам заработать достаточно, чтобы можно было прожить, мы начинаем жить. У среднелобых все иначе: заработав достаточно, чтобы прожить, они продолжают зарабатывать: теперь им нужно подзаработать и купить… что там вечно покупают среднелобые? Мебель в стиле королевы Анны (поддельную, но все равно дорогостоящую); первые издания покойных писателей – непременно худших; картины или репродукции картин покойных художников; дома в так называемом «георгианском стиле»… Но ничего нового они никогда не покупают: ни картин ныне живущих художников, ни стульев ныне живущих краснодеревщиков, ни книг ныне живущих писателей, – ибо невозможно покупать живое искусство, не имея живого вкуса. И поскольку живое искусство и живой вкус – это, как скажут среднелобые, штучки в духе «высоколобых» и «Блумсбери», то несчастный Среднелоб тратит бешеные деньги на подложный антиквариат и вынужден год от года корпеть за письменным столом, пока мы, высоколобые, звоним друг другу и отправляемся на денек за город. Этим-то, конечно, наиболее ужасна жизнь в своем кружке – человеку становится приятно проводить время со своими друзьями.