«Кино» с самого начала и до самого конца

Рыбин Алексей Викторович

Тексты залитовать. Это было необходимое и достаточное условие для вступления в рок-клуб. Отпечатанные аккуратно на машинке тексты песен рокеры приносили в один из кабинетов Дома народного творчества, где базировался рок-клуб, и, дрожа телом и трепеща душой, отдавали их на рассмотрение неким рок-цензорам. Трудно, даже невозможно определить сейчас, пользуясь какой логикой данный текст могли залитовать или не залитовать, то есть разрешить автору петь его или не разрешить. Исполнение неразрешенных, незалитованных произведений грозило исключением из рок-клуба, что создавало ряд трудностей в дальнейшем существовании группы и вызывало еще более пристальное внимание КГБ. Песню Майка «Гость», например, не залитовали из-за строчек «Ты скажешь, что жизнь – это великая вещь, и выдашь семерку за туз…». Оказывается, нельзя было упоминать в песнях карточные игры. Я не смеюсь, хотите – спросите у Майка. Еще

одну его песню забраковали за то, что ее герой, придя домой после вечеринки, обнаруживает, что «нечего есть». Нельзя было упоминать алкогольные напитки, наркотики, экономические проблемы (см. «нечего есть») и еще кучу всего, но я не могу сказать точно – логика в этих запретах полностью отсутствовала. Иногда вдруг идеологический пыл цензоров внезапно и непредсказуемо менялся, и начинались предъявляться претензии чисто художественного толка. А учитывая то, что поэзией в истинном смысле этого слова являлись в те времена только, на мой взгляд, произведения Б. Г., Майка и еще двух-трех молодых людей, то процесс редактирования такого рода в общей массе становился просто фантастичным. Бывали, конечно, отдельные поэтические удачи и у других групп, но в основном их продукция в чисто литературном аспекте была близка к нулю. Ничего страшного в этом нет. «Россияне», например, были шикарной группой в своем стиле, и они абсолютно ничего не теряли на сцене из-за того, что их тексты, будучи написанными на бумаге, не воспринимались как стихи, были наивны и корявы. Жора Ордановский выдавал на сцене сочный и мощный хард-рок и вроде бы не собирался издавать поэтические сборники. Однако строгие цензоры спокойно пропускали двадцать совершенно безграмотных текстов, а на двадцать первом на них вдруг снисходило вдохновение – они воображали себя знатоками русского языка и литературы, напускали на себя умный вид, устало прикрывали глаза и начинали давать совсем уже очумевшим рокерам полезные советы – как можно заменить одну нелепую рифму другой, еще более нелепой.

– Вот слышишь? Ведь так лучше будет! Ты же все-таки стихи пишешь. Вот это замени на это и можешь петь.

Тексты должны были быть принесены в двух экземплярах, и в случае благоприятного исхода один экземпляр оставался в архиве цензоров, а на второй ставилась размашистая подпись утвердившего к исполнению лица и иногда круглая печать Дома народного творчества. Этот экземпляр вручался автору, и его всегда желательно было иметь при себе во время концертов. На этом путь самодеятельных артистов к заветной рок-клубовской сцене не заканчивался – они выходили на второй тур – прослушивание.

Процедура прослушивания очень напоминала историю с текстами. Члены комиссии, оценивающей музыку молодых групп, сами были от музыки достаточно далеки, и их оценки, соответственно, были достаточно парадоксальны. Ну и, конечно же, решающую роль при зачислении в клуб играло личное знакомство музыкантов с членами правления. Да, на начальном этапе существования рок-клуб был весьма странным заведением. Но тем не менее клуб все-таки регулярно устраивал концерты, хоть и бесплатные для музыкантов, на больших площадках, и рокеры получили возможность обкатывать свои программы на публике. Да и члены комиссий не все были ретроградами – Гена Зайцев, например, готов был принимать в клуб всех подряд, за что и боролся с новоиспеченной бюрократией. Гена принимал рокеров в клуб по принципу «Беглость пальцев – дело наживное, был бы человек хороший». И это далеко не самый плохой подход к делу. Гена, по крайней мере, знал, чего хотел, – чтобы человек был хороший. Остальные же члены рок-жюри вообще, кажется, не понимали, что им было нужно, а что нет. На Гену у меня и была вся надежда – мы были знакомы с ним уже несколько лет, и он слышал кое-что из моей музыки и, по крайней мере, не высказывал относительно нее явного неудовольствия. И я сказал Витьке:

– Зайцев нам поможет, я думаю.

– Хорошо бы, – ответил Цой, – а то там остальные любители «Россиян» нас и слушать не станут.

– А что ты имеешь против «Россиян»? – спросил Олег. Это была одна из любимых им ленинградских команд.

– Я? Ничего. Я не против них, а против россияноманов кое-что имею – тупые они.

Против «Россиян» действительно ни Витька, ни я ничего не имели против, более того – мы регулярно веселились с Сашкой Жаровым, оператором этой группы, и непосредственно с Жорой Ордановским. Это были классные ребята, да и остальные «Россияне» – тоже. Мы дико хохотали над сверхъестественными шутками Алика Азарова, внимали мудрым сентименциям Сэма, часто ходили на их концерты, потом вместе оттягивались то там, то сям. В отличие от всяких «умных» «Зеркал» и «Джонатанов Ливингстонов», «Россияне» были абсолютными раздолбаями в самом хорошем

значении этого слова. Разве в какой-нибудь другой ленинградской группе того времени возможна была такая история – однажды, когда «Россияне» проснулись у кого-то в гостях, один из них взял бидончик и как был, в домашних тапочках, пошел за пивом. Вернулся он через три недели, загорелый, посвежевший, все в тех же тапочках и с бидоном, полным свежего пива.

– Где ты так долго пропадал? – спросили его «Россияне», которые совершенно случайно оказались в том же месте и в той же ситуации.

– Да, знаете, встретил знакомого, разговорились, ну и в Сочи махнули. А бидончик я в подвале спрятал. Как сегодня прилетел – сразу туда. Смотрю, бидончик на месте. Ну, думаю, надо ребятам пивка купить – заждались, поди.

Да, «Россияне» были замечательным коллективом. А вот рок-клубовская элита в лице все той же Тани Ивановой и компании поднимала вялое мятое знамя социального рока, под которое и норовила заманить Жору с друзьями. Эту-то элиту и имел в виду Цой. Наши же песни отличались остроантисоциальной направленностью, и поэтому они наверняка проигрывали в глазах клубменов и клубвуменов. Так они сильно любили тогда социальную сатиру и критику режима, что если таковая отсутствовала в песне, то песня автоматически переводилась из разряда «рок» в разряд «эстрада» (см. «Аквариум», «Зоопарк», позже – «Странные игры», «Кино»). В общем, чтобы иметь хоть какие-то гарантии нормального существования в клубе первого созыва, нужно было обязательно писать песни протеста. Я даже собирался одно время написать цикл песен под названием «Песни про Тесто» и попробовать их залитовать, в пику революционерам, но как-то руки не дошли.

– Может, и Гребенщиков замолвит словечко, – сказал я.

– Да, возможно. «Мои друзья» ему нравятся.

– А как насчет названия? – спросил Олег.

– Да, это очень важно, – оживился Витька, – нужно что-нибудь броское, чтобы сразу заинтересовало. Нужно здесь не ошибиться.

– Только давайте без помпезности этой, – сказал я, – а то уже достало – подтексты всякие, глубокие смыслы… Гигантомания какая-то. И в то же время нужно, чтобы название цепляло. Такое название, как «Аквариум», нам не подойдет – очень уж неброское. Гребенщиков – фигура сам по себе, он может играть и под таким именем, а мы пока…

– Да, пока – никто, – сказал Цой. – Давайте подумаем, вспомним разные группы – может быть, по типу старых битников что-нибудь придумаем. Давайте так, начнем с того, что решим: одно слово будет или несколько?

– Мне кажется, нужно одно, – сказал Олег.

– Мне кажется, несколько, – сказал я. – Вообще-то я считаю, что лучшее название советской группы, которое я слышал в своей жизни, это «Фрикционные автоколебания как фактор износа трамвайных рельс». Была такая джаз-роковая команда в семидесятые.

– Ну, это слишком круто, – засмеялся Витька. – Давай попроще.

– Вот, вспоминай, – я стал перебирать любимые названия. – Из двух слов: Rolling Stones, Jefferson Airplane, Jethro Tull, King Crimson…

– Давай по-русски, – сказал Витька.

– Давай – «Говорящие Головы», «Секс-Пистолеты», «Третий Мир», «Благородный Мертвец», «Герман и Отшельники»…

– Вот-вот, что-то такое.

– «Элвис Костелло и Аттракционы»… – продолжал я.

– «Гарин и Гиперболоиды», – сказал Витька. – По-моему, это то, что нужно.

– «Гарин и Гиперболоиды», – Олег засмеялся. – Да, весело. Крутое название.

– Смотри-ка, да. Крутое и энергичное. Как бы и битническое, и нововолновое, – поддержал я.

– Ну что, нравится вам?

– Круто, круто, Витя. Давайте на этом остановимся, – решил Олег.

– Я согласен.

– Я тоже, – сказал Витька. – Вообще-то можно еще подумать, потом. Но пока мне нравится.

– Отлично! «Гарин и Гиперболоиды». Поздравляю, товарищ Гарин. – Я пожал Витьке руку. – От лица всего коллектива поздравляю с началом творческой деятельности.

– Давайте поиграем теперь, – сказал новоиспеченный руководитель. – Нужно аранжировки делать.

– Есть, товарищ Гарин!

– А мне что делать? – спросил Олег.

– А ты пока так, постучи на чем-нибудь. Здесь ведь не нужно никаких барабанных сложностей. Ориентируйся на школу Ринго Старра, – посоветовал Витька. – Мы играем простой биг-бит.

– Сделаем, – сказал Олег и стал ладонями выбивать ритм на консервных банках.

Репетиция немедленно началась и продолжалась с перерывами на купание и выпивку все оставшиеся у нас полторы крымские недели. Каждый вечер мы давали концерт для непривередливых селян, что очень помогало оттачивать и чистить все песни – селяне орали, пили, болтались мимо нас взад-вперед, что отвлекало от игры, но помогло нам научиться сосредоточиваться на музыке и уходить с головой в жесткий ритм биг-бита.