Кинжал милосердия
Шрифт:
– Как выяснилось, не все вы показали, – заметил Носов. – Хитрили, мудрили, многое утаили, себя выгораживали, хотя вам не предъявляли обвинения.
– Но вы же подозреваете! – вскипел Муравин.
Старик стал красным, вспотел. Видимо, давление подскочило. Носов уже не рад был своей идее общего разговора-допроса. Грохнется тут дед с инсультом – доказывай потом, что это старость козу подстроила. Выручил Паша, сказал зло и жестоко, но ему же терять нечего:
– Дед, не симулируй приступы, с Милкой ты был здоров и бодр. А то мне придется опять рассказывать.
– Что ты видел, что ты видел? – запыхтел Муравин.
– И не только я, – ухмыльнулся Паша. – Вон тот дед, – указал он подбородком на Седова, – тоже примчался посмотреть, чем вы с Милой занимаетесь.
– Это мое личное дело! – взвизгнул Муравин, размахивая пальцем. – Мое и Милы!
– Прошу прощения, – вставил Носов, – но уже не ваше личное, так как Мила убита вот этим кинжалом.
Следователь поднял вещдок и держал минуту-другую, чтоб все его хорошенько рассмотрели, между тем останавливал свой взгляд на каждом участнике беседы. Изредка стоит положиться и на интуицию, но сначала надо изучить подозреваемых на конкретном факте. Как они смотрят, что у них на лицах написано, что делают в это время их руки, как дышат. Все имеет значение! Если фиксируешь мелочи, то интуиция направит на виновного, тогда его можно начать раскручивать по полной программе. Но интуиция крепко спала. А четыре человека заморозились, впившись глазами в стилет, и, казалось, дышать перестали и мигать веками.
Носов небрежно бросил пакет с кинжалом на стол, сказал, глядя на Муравина:
– От скульптора Седова Мила пришла к вам. Что было?
– Ну… – развел пухлыми руками Леонид Семенович да слова позабыл. Наверное, поэтому выпятил нижнюю губу.
– Без «ну»! – строго произнес Носов. – Почему ваша родственница назвала Милу шлюхой, а вас похотливым…
– Вам доставляет удовольствие повторять грубости? – взвизгнул Муравин.
– Что делала Мила? – долбил Носов. – За что ее оскорбила Ирина Ионовна? Какие основания…
Паша, как человек молодой, оттого нетерпеливый, перебил его:
– Не видите, он же не хочет рассказывать! Что, дед, стыдно? Когда потихоньку, не стыдно, ведь никто не знает, а при всех мы выставляемся святыми. Как же, как же, вас нужно уважать даже за маленькие слабости, дорогу уступать, место в трамвае… А я не уважаю.
– Павел! – гаркнул Носов. – Не забывай, кому хамишь.
– А я не забыл, я теперь помнить буду до конца жизни. Почему я должен с ними считаться? Потому что так положено? Несмотря ни на что? Кто-то из этих благообразных, убеленных сединами дедушек или эта толстая тетка, убил Милку, а сидеть мне, как самому молодому? Они ее развратили, а я – отдувайся?
– И все же поаккуратней, – скорее попросил, нежели приказал Носов.
– Ладно, постараюсь, – буркнул Паша, но так и не извинился. – Все, деды, рассказываю, как было дело. Короче, стою у окна, обзор хороший, но хотелось бы и слышать. Думал сразу же тихонько войти в дом и послушать в прихожей, а повезет – так ближе подобраться. Перешел к другому окну, осмотрел. Вижу, одна часть рамы вверху приоткрыта.
– Неважно, – взмахнул кистью руки Носов, – дальше.
– В общем, повезло. Слышу, Милка скандалит… Нет, не то чтобы скандалит, она, вообще-то, не любила ругаться, а выговаривает деду…
– Что за день! – капризным тоном говорила Мила, поставив кулачки на бедра. – Один роз надарил столько, что унести нельзя, совершенно бесполезных, лучше б деньгами отдал. Второй какую-то цепочку сует почерневшую…
– Серебряную, Мила, а в кулоне берилл! – возмущенно затарахтел Леонид Семенович. – Вещь драгоценная, досталась моей покойной жене от деда, который в революцию реквизировал ее у буржуев.
– Хм, я еще и обноски должна носить после покойников.
– Украшения не бывают обносками, они вечны! – рассердился Леонид Семенович. Но внезапно потух, сел и устало высказал обиду: – Ты неблагодарная. Тебе отдают дорогую вещь, отрывают от души память…
– Я неблагодарная? Ты спросил, какой хочу подарок, так? Сам спросил, я за язык тебя не тянула. Я сказала. А теперь ты цепочку суешь…
Слух Паши уловил, как кто-то к нему подкрадывается, и, резко обернувшись, принял оборонительную стойку. А подкрался скульптор, которого, в сущности, бояться глупо. Седов явно не ожидал застать здесь шпиона и опешил. Паша ухмыльнулся, выпрямился и шепотом, ерничая, сказал, указывая обеими руками на окно:
– Прошу на кино. А, я не представился… Друг Милы. Близкий. Если быть более точным – с которым она спит почти каждую ночь.
Владиславу Ивановичу стало неловко, что он пришел сюда, и молодому человеку ясно, с какой целью. Теперь уходить – все равно что плюнуть себе же в лицо. Отбросив условности с тонкостями, а вместе с ними неловкость, Седов приблизился к дому и заглянул в окно. Паша согнулся, в таком положении прошел под окном и устроился на противоположной стороне. «Кино» в доме продолжалось…
Мила замолчала, потому что у Леонида Семеновича вид был до жути несчастный. Он сгорбился, поставив локти на колени, низко опустил голову. Кисти рук свесились беспомощно, и так же беспомощно прозвучали его слова:
– Ты знаешь, как я люблю тебя… Ты знаешь обо мне то, чего никто не знает… Ты – моя последняя связь с этой жизнью. Я жду, когда придешь, слушаю улицу, и мне хорошо… Но нельзя же пользоваться моими слабостями. Что со мной Ирка сделает, когда узнает? Отравит? Или подушкой ночью задушит?
До Милы дошло: она малость перегнула палку. Девушка подсела к нему на диван, обняла за плечи, слегка встряхнула:
– Ну же, Ленчик, перестань. Она и так знает про нас…
– Я про завещание говорю…
– Ну и фиг с ним. Ладно, надевай твою цепочку с бериллом.
Мила подняла волосы и повернулась к нему спиной. Не торопясь, Леонид Семенович надел очки, взял цепочку с кулоном пальцами обеих рук и вдруг застыл неподвижно, глядя на шею, плечи, локотки девушки, на рассыпавшиеся из беспорядочного пучка волосы…