Кипарисовый крестик
Шрифт:
– Две тыщи семнадцатый от Рождества Христова.
Чёрт присвистнул, а на лице Вакулы изобразилась работа мысли.
Чёрт потянул меня в сторонку.
– Отойдём-ка!
Мы отошли от Вакулы, застывшего в ступоре.
– Ума палата, да прикинута говна лопата. До него, как до утки: дойдёт на третьи сутки. Ты ничего не напутал, мил человек?
Чёрт облизывал красные губы, и чесал под хвостом.
– «Как у него член не отвалится от мороза?»
– Да нет.
– Это всё
Чёрт трижды чихнул.
Я достал сотовый и глянул время – 23:20.
– У тебя GPS-навигатор есть?
Я даже не удивился.
– Нет.
– Ччёрт! – выругался Чёрт – Тогда нужен крестик.
– Нашёл! – Вакула тряс крестик.
– Ты с нами? – встрепенулся Чёрт.
– А я то зачем?
– Видишь ли, мы в петлю угодили. Уже две сотни лет по кругу ходим. Чтобы петлю разорвать, нужен ещё один. Вот ты и появился.
– Да не хочу я в вашей петле болтаться.
– А она уже и твоя. Не согласишься, окажешься дома и снова придёшь сюда. Ну так как?
Я чесал затылок.
– Аа! Посмотрю, как там Питер.
– Тогда в путь.
– А как?
– Дай-ка! – Чёрт потянул лапку к крестику.
Вакула отдёрнул руку – Не замай!
– Объясни ему, мил человек.
Чёрт уныло ссутулился.
– Что объяснять-то, если я и сам не знаю, как перенестись на двести сорок два года назад?
– Как-как! Крестик то не простой! Он обнаруживает воронку червоточины.
Кузнец ничего не понял, а я подумал, что начинаю бредить.
Но в это время, что-то произошло за нашими спинами.
Мы обернулись.
От сугроба, с низким гулом, на высоте около двух метров, двигалась к нам воронка, отбрасывая тень, в виде круга, на снегу.
– Сработало! – чёрт раздвинул лапки – Беритесь!
Мы взялись за руки (за лапы, если говорить о чёрте), и когда тень воронки приблизилась, шагнули в тёмный круг.
Не знаю, долго мы перемещались или нет. На пару секунд перехватило дыхание.
Глаза я не закрывал.
Но если сказать – Глаза я не открывал – результат будет тот же.
Мрак непроглядный.
Только плясали жёлтые язычки в глазах Чёрта.
Сказалась задержка из-за отклонения в маршруте, и мы оказались сразу в зале, минуя и ступени, и другие залы.
Освещение, в приёмном покое, было такое: выйдите на улицу в зимний вечер, отойдите от своего подъезда шагов на пять, на семь, и вы получите представление об освещённости зала.
Но через минуту глаза попривыкли и я смог разглядеть депутацию запорожцев.
Подталкивая друг друга, они подвигались на выход.
Старшина увидел кузнеца.
– Ээ, брат Вакула, где ж тебя чёрт носил? Мы уж от Матушки идём.
Вакула сморщился, как от кислой сливы,
Дверь приёмного покоя отворилась и вышел камергер.
Это я так подумал сначала.
– А есть ли среди вас, други мои, поэт Васисуалий Сквернослив? – протяжно, и несколько в нос, воззвал он к депутации запорожцев.
Запорожцы развернулись и уставились на камергера.
Молчание затягивалось и камергер молвил.
– Видимо нету …
И только тут до меня дошло, что вызывают то меня!
Васисуалий Сквернослов – это мой литературный псевдоним.
– «Но откуда, и как, в конце восемнадцатого века, могли узнать о том, кто живёт в начале двадцать первого? А может и был в то время такой поэт, о котором забыли впоследствии?»
– Светлейший князь, Григорий Александрович – начал отвечать за всех старшина.
– «Баа! Так это Потёмкин!»
– Нет среди нас таков …
– Есть! – вышагнул я из среды запорожцев.
На меня уставились, будто только увидели.
Потёмкин оглядел меня, не выказав удивления моей одеждой.
– Матушка императрица благоволит к твоему труду на поэтическом Олимпе, и соизволила дать тебе аудиэнцию.
Он приоткрыл дверь приёмного покоя пошире, и чуть отодвинулся, пропуская меня.
– Я не забыл – кивнул я Вакуле, цеплявшемуся за мой комбез.
Екатерина сидела у столика, и перебирала карты.
Хоть и пялился я во все глаза на императрицу, но столик поразил меня ещё сильнее.
Потёмкин слегка подтолкнул меня и прошипел – На колении!
Я бухнулся на пол!
– Да будет тебе, друг мой. Встань.
Екатерина подошла ко мне и тронула за плечо.
Я поднялся с колен.
Передо мной стояла невысокая, дородная женщина, с голубыми, как мартовское небо, глазами, и сильно напудренная.
Она куталась в горностаевую накидку.
В помещении было холодно.
– Наслышана. Наслышана. Говорят, ты Баркова превзошёл? Не прочтёшь нам со Светлейшим что-нибудь?
Я смотрел на Екатерину, не в силах отвести взгляд, и не заметил, как поморщился Потёмкин.
– Матушка, в моих стихах мат-перемат, а ты ведь высоким штилем пишешь свои письма Вольтеру.
– Друг мой, а ты думаешь мы со Светлейшим не матюкаемся? Ну не кобенься, почитай нам.
И я прочёл!
Как ты ебалась, Катерина,
Садилась жопой и пиздой;
Как хуй сосала и молила:
– Еби ещё, ещё родной..