Кирилл и Мефодий
Шрифт:
Надо думать, ко времени кончины Льва будущее старших детей, в том числе Мефодия (имена остальных в житиях отсутствуют), было уже как-то обозначено. А младший? Похоже, он оставался полностью на материнском попечении. Не потому ли супруга друнгария у его смертного одра плачет и сетует:
«Ни о нём не пекусь, только о едином младенце, как будет устроен?» Но поневоле напрашивается вопрос: почему она называет Константина младенцем? Ведь ему уже больше четырнадцати лет?
Не забудем: «Житие Кирилла» дошло до нас на старославянском языке, на котором и было написано. Перед нами самый первый из сохранившихся древнейших памятников собственно славянской литературы. И вполне возможно, что
Но когда всё же родился Мефодий и когда Константин?
Поскольку соответствующие даты в их житиях отсутствуют, уточнения в таких случаях возможны лишь с помощью каких-то косвенных хронологических подсказок. Для младшего такой побочный указатель имеется. И он, что называется, лежит на поверхности. Автор жития, называя точную дату кончины Константина-Кирилла (14 февраля 6377 года от Сотворения мира, то есть 869-го по нашему стилю), говорит, что почившему было на ту пору 42 года. Простое арифметическое вычитание дает 827 год.
Определить, насколько Мефодий был старше Константина, к сожалению, даже приблизительно не удаётся. Как не удаётся и обнаружить первоначальное имя, данное ему при крещении. Принято считать, что оно так же начиналось на букву «М», поскольку чаще всего при монашеском постриге давали новое имя, совпадающее первой буквой с именем мирским. Тогда кто же? Михаил? Максим? Марк? Матвей?.. Не знаем.
Замечательно, что отсутствие этих сведений вовсе не было оплошностью со стороны агиографов — авторов обоих житий. Наоборот, эти и многие другие умолчания и пропуски в них, касающиеся старшего брата, делались вполне намеренно, по воле… самого Мефодия. Ведь он и был если не одним из соавторов, то уж точно первым редактором агиографического сочинения, посвященного младшему брату. И он вовсе не хотел стоять в этом рассказе наравне с возлюбленным братом. Нет, как и при жизни Константина, он желал и теперь оставаться в тени. Значит, какая-то смиренная радость была для Мефодия в том, чтобы прислуживать брату, как раб своему господину.
Однажды семилетнему Константину было сновидение, о котором он тут же сообщил смущённым родителям и которое позже, когда вспоминали о том событии, подсказывало, откуда взялось его прозвище — Философ.
Не странный ли для такого возраста сон? Ему привиделся стратиг, главный городской военачальник, который, собрав всех девушек Солуни, объявил мальчику: «Избери себе из них, кого хочешь, в супруги». «Я же, рассмотрев и разглядев всех, — признался Константин перед отцом и матерью, — увидел одну прекраснее всех, с сияющим ликом, украшенную золотыми ожерельями и жемчугом и всей красотой, имя же ей было София, то есть Мудрость, и её я избрал».
Как смогли, набожные и начитанные родители постарались объяснить сыну духовный, назидательный смысл сновидения: это не наваждение, это ему явилась сама Премудрость Божия, воспетая пророками, прославленная в молитвах, в именах величайших храмов. Та Премудрость, что сияет сильнее солнца. Да, имя ей — София, и оно ему открылось во сне, и как хорошо, что всем на свете он предпочёл её, прекрасную. Что может быть завиднее такой любви, такого избрания! Вот о какой «супруге» говорят родители младшему сыну, опасаясь, может быть, чтобы он не понял свой чудесный сон слишком буквально: «Скажи же Премудрости: сестра мне будь…»
Но в их тревоге есть и такое, чего они не могут ему высказать. Неужели сновидением этим их ребёнку предрекается путь какого-то ещё неведомого и даже опасного для него избранничества? Ведь что ни говори, а родителям всегда хочется вымолить для детей своих удел не чего-то чрезмерного, не какой-то особой, чреватой опасностями славы, а всего-навсего ровного и безмятежного благополучия — «как у всех».
Как бы мы ни
Константин и Мефодий оказались в кругу избранных. Но как по-разному это происходило! Мефодию пришлось ждать своего череда много дольше, чем младшему. Но ведь и избранность Константина, проявившаяся так рано, отмеченная его сновидением, не могла быть ни его родителями, ни тем более им самим осознана сразу и сполна. Что мог знать, кроме самых смутных предчувствий, семилетний мальчик о любви мирской, плотской и об отличии её от любви к Божьей Премудрости?
Сверхкритические умы пробовали и эту страницу «Жития Кирилла» прислонить к какому-нибудь агиографическому прототипу, для чего, в поисках схожих сновидений, тщетно перелистывали сочинения и жития ранних Отцов Церкви.
И конечно же захотели усмотреть трафарет и в таком вроде бы совсем уж безобидном сообщении: «Когда же отдали его в учение книжное, успевал в науках больше всех учеников благодаря памяти и высокому умению, так что все дивились».
Или сами эти критики никогда ни в чём не успевали?
…Уже в ранние (солунские) школьные годы Константин открыл для себя книгу, которая стала для него на всю жизнь одним из самых драгоценных чтений. Это были творения святого Григория Богослова Назианзина. Наравне с Иоанном Златоустом и Василием Великим Григорий входил в троицу самых почитаемых, великих Отцов Церкви. Как и Василий, он был родом из Каппадокии, песчано-каменистой полупустыни в самой сердцевине Малой Азии.
Если Иоанн и Василий прославились, прежде всего, как создатели литургических служб, по которым жила изо дня в день, из года в год Восточная церковь, если они оставили после себя целые тома проповедей, толкований на книги Нового и Ветхого Завета, если слово их было внятно и ясно каждому — от епископа до человека, впервые входящего в церковь, — то писания Григория поначалу могли показаться странно тихими, чересчур закрытыми, будто автор их никак не мог преодолеть природной застенчивости.
Но нужно было вчитаться в многочисленные письма Назианзина, обращенные к сподвижникам, друзьям, ученикам, в его полемические трактаты, где не было громов и молний в адрес недостойных, но была, во всей стройной развёрнутости доводов, неопровержимая правота, наконец, вчитаться и в его стихотворения и поэмы, чтобы подчиниться ему надолго или навсегда.
В своих стихах Григорий был разнообразен необыкновенно: то живописал суровое монашеское пустынножительство в окружении гор, лесов и потоков:
Горем глубоким томим, сидел я вчера, сокрушённый, В роще тенистой один, прочь удалясь от друзей. Любо мне средством таким врачевать томление духа, С плачущим сердцем своим тихо беседу ведя. Лёгкий окрест повевал ветерок, и пернатые пели, Сладко дрёмой с ветвей лился согласный напев, Боль усыпляя мою; меж тем и стройные хоры Лёгких насельниц листвы, солнцу любезных цикад, Подняли стрекот немолчный, и звоном полнилась роща; Влагой кристальной ручей сладко стопу освежал, Тихо лиясь по траве. Но не было мне облегченья: Не утихала печаль, не унималась тоска…