Кирюша из Севастополя

Юнга Евгений

— Спасибо, я отоспался на неделю вперед, — поблагодарил пассажир и, прикрутив фитиль фонаря, последовал за шкипером.

Тотчас зафыркал мотор, дрогнул корпус и затряслись переборки в кубрике.

Начало боры

Сквозь гул ветра жалобно вызванивали чугунные звенья якорной цепи, которую вручную выбирал на палубу и пинком ноги сталкивал в горловину канатного ящика Игнат Кеба. Сейнер кренился и ерзал, зарываясь носом в невидимые волны, будто неистово кладя бессчетные поклоны родным местам перед отплытием в дальнюю дорогу.

Федор

Артемович ощупью пробрался вдоль борта на корму, но, прежде чем укрыться от ветра, кинул прощальный взгляд на туманную черту пены у берега. Брызги, срываемые шквалами с гребней зыби, стегали по глазам, вынуждая пассажира жмуриться. Он снял шапку, поклонился в ту сторону, где белела кайма прибоя, и, найдя распахнутую дверь, шагнул внутрь кормовой рубки.

Вдогонку ему, извещая шкипера, что якорь выбран, долетел с бака трубный голос Кебы:

— Чисто!

— Прямо руль! — в тон матросу лаконично ответил из глубины рубки слитый с темнотой Баглай. — Зачини за собой, товарищ Вакулин, чтобы не брызгало, — скороговоркой попросил он Федора Артемовича и, приоткрыв дверцы в противоположном углу помещения, ведущие в моторный отсек, рявкнул в узкую засветившуюся щель: — Самый полный!

Дверь на палубу с треском захлопнулась под напором ветра. Словно отзываясь на удар, сейнер лихорадочно затрясся. Двадцать пять лошадиных сил его мотора полным ходом рванули судно в ночь.

— Право на борт, — спокойно сказал Баглай рулевому.

Белесая кайма прибоя быстро поплыла во мраке за стеклами квадратных иллюминаторов, перемещаясь до тех пор, пока не оказалась за кормой, позади судна.

— Одерживай, — продолжал шкипер с такой уверенностью, точно видел в кромешной мгле, как днем.

Прислонясь к стене, Федор Артемович с наслаждением, понятным лишь моряку, внимал привычным с юных лет словам, сопровождающим отплытие, тщетно пытаясь разглядеть ворота гавани и про себя одобряя невозмутимость, с какой держался шкипер «СП-204», вслепую, напамять ведя судно к выходу из бухты. Единственным ориентиром ему служила все менее и менее различимая глазом полоска прибоя в глубине бухты.

— Так держать, — наконец заключил Баглай. Засветив керосиновую лампочку, наглухо ввинченную под колпаком компаса, он уточнил курс: — Зюйд-вест двадцать… Вот и в море, товарищ Вакулин.

— Ни черта не вижу, — признался Федор Артемович. — А где ворота?

Баглай облегченно вздохнул:

— Проскочили без остановки. Всякий раз кошки скребут при выходе: а вдруг промажем! Лучше сутки в море штормовать при боре, чем в такие ворота целиться. Впрочем, штормовать, хочешь не хочешь, придется. Вот Кеба сейчас объявит, — сказал шкипер, заслышав топот за дверью. — Он насчет боры вместо барометра.

Дверь хлопнула, как выстрел.

— Чуть-чуть, милая, опоздала, — поддразнил Кеба, успев увернуться от удара в спину, и, покачиваясь на цепких ногах, стал у порога. — Напоследок накрыло с головой, так что, старшина, дозволь просушиться в Кирюшкином сухопарнике.

— Ступай, — разрешил шкипер, — но прежде доложи: всерьез бора или пугает?

— На испуг она фрицев берет, чтоб не совались, куда не просят, — насмешливо прогудел Кеба, — а нас чего ей пугать? Дует, как обыкновенно. Выйдем за Дооб, так и начнет туда-сюда валять — силы

выматывать.

— Тебя никакая бора не вымотает, — завистливо пробормотал Ермаков, не отрывая взгляда от стрелки компаса, то и дело ворочая штурвал и стараясь держать сейнер на курсе. — Иди обсохни, пока моя вахта, и не говори под руку.

— Сами спрашиваете, а скажешь, так в претензии… Ох, уж эти приметы! — обиделся Кеба.

Шумно зашаркав сапогами, он пригнулся, заслонив широкой спиной просвет моторного отсека. Сойдя на ступеньку, Кеба старательно притворил дверцы.

Опять отовсюду хлынула темнота. Лишь тоненький луч скупого света керосиновой лампочки пробивался из щелки нактоуза [9] и рассеянно блуждал на угрюмо сосредоточенном лице рулевого.

Ермаков сердито пробурчал что-то невнятное для пассажира, однако чуткое ухо Баглая уловило имя Кебы.

9

Нактоуз — шкафчик-подставка под компасом.

— За прошлое взялся? — недовольно спросил шкипер, догадываясь о смысле ворчания рулевого. — Далось тебе это суеверие, прямо-таки поражаюсь! Современный ты человек или старуха, у которой примета на каждый чих?

— Море не любит, чтоб над ним каркали, — упрямо провозгласил рулевой. — А Кеба весь вечер пророчил бору. Вот и легка на помине.

Шкипер и пассажир прислушались.

Вокруг, как и до сих пор, перекликались разноголосые вопли ветра, плеск брызг, удары зыби о корпус, скрипение переборок, цепей и брусьев штуртроса, поворачивающих руль из стороны в сторону. А вдали уже родился в ночи услышанный рулевым тягучий яростный звук, по которому слух моряка, плавающего у северокавказского побережья, угадывает приближение боры. Похожий на непрерывное гудение гигантского мотора, звук разрастался и ширился, пока не стал подобен пронзительному вою множества одновременно пикирующих самолетов.

— Правильно, — подтвердил Баглай, — это бора. Что я говорил: не Кеба, а живой барометр! Теперь гляди в оба, Ермаков.

Ветер крепчал так быстро, будто его поспешно переключали с одной скорости на другую. Направление зыби постепенно менялось: вместо сравнительно плавной килевой качки начинался бестолково частый бортовой крен, не позволяющий судну сохранять равновесие. Все эти признаки убеждали, что сейнер уже выходил к поворотному мысу и вот-вот должен выбраться на штормовое распутье между Дообским маяком, близ которого замыкала крайний левый фланг наша батарея, и Колдун-горой, где у поселка Мысхако окопались немцы.

Определить момент выхода из-за поворотного мыса могло единственное: бора.

Она обрушилась столь внезапно, как выносится из-за угла и с разбегу налетает на ошеломленного прохожего разъяренный бык.

Сейнер так стремительно и круто повалился на бок, что Федор Артемович потерял точку опоры и неудержимо скользнул по наклону палубы, сбив с ног Баглая.

Друг за другом шкипер и пассажир съехали мимо повисшего на штурвале рулевого к нижней стене рубки и уткнулись в нее.

— Кажется, угодили в самый разгар! — крикнул Федор Артемович и ощупал ушибленное плечо.