Кирза

Чекунов Вадим

Но оставили, как есть. Замполит объяснил с суровой прямотой: «Все равно не служите ни хуя. Толку от вас никакого. Отбудете свое — и скатертью дорога».

Непонятно одно — зачем тогда нас держат тут…

В остальном — обычно все. В столовой праздничный обед, часть сумками с жратвой завалена. Все вычищено, убрано, спрятано. Папы-мамы по части с сынками шарятся, несмотря на мороз.

Все как обычно. Тогда лишь тоска другая была. Темная, густая. Сжимала, заливала. Омутом душу холодила…

Сейчас

не так уже. Задубело внутри все, кирзой покрылось. Да и теперь-то что… Других очередь пришла тосковать.

Во взвод к нам дали пять человек. Откуда-то с Урала все.

Все повторяется. Когда-то мы стояли на взлетке, тоскливо глядя пред собой в никуда. Потом стояли осенники, среди них мои друзья Арсен и Костя Мищенко. Прошел длинный год и точно так же, с тем же выражением глаз стояли наши бойцы — Кувшин, Надя, Макс, Гудок, Трактор…

Отслужившие полгода, сейчас они, сдерживая радость, поглядывают на прибывших. И хотя им летать еще до нашего дембеля, все же будет полегче. Как сложилась судьба Нади, мы не знаем. От него нет известий, если верить Кувшину, единственному его другу.

Среди бойцов один — особый. Чучалин, из Челябинска. Неприметный щупленький парнишка. Маленький острый подбородок, уши торчат, голова лысая. Вроде такой же, как все. Но не совсем.

Женатый, с одним ребенком. Жена беременна вторым. А парню всего-то восемнадцать лет.

По положению, с двумя детьми на службу уже не призывают.

Сидим в бытовке, единственном теплом помещении казармы. Радиатор здесь слабо булькает и не протекает почти.

В стекло окна будто крупу манную кто-то горстьями швыряет. Метель вторые сутки.

Вечер. Скучно.

Насыпаю заварку в «чифир-бак».

— А что у нас там этот многодетный? — вдруг спрашивает Паша Секс.

Сашко Костюк, вытыкает из розетки «Харьков», оглаживает свою рожу, больше похожую на топор-колун, открывает дверь и зовет бойца на беседу.

Тот входит, бледный, напуганный.

— Как же ты попал сюда? — спрашиваем.

Чуча радуется, что разговор не о «залетах». Пожимает плечами:

— Военком сказал: «Сейчас у тебя один. Второй будет ли еще — неизвестно. А приказ на тебя есть. Вот, — говорит, — родит жена, тогда и домой отправишься».

— Вот ведь суки бывают! — качает головой Костюк.

— А ты шо, закосить не мог, до весны? — спрашивает толстый Кица.

Чуча лишь опять пожимает плечами.

Кица раскладывает на «гладилке» свой китель. Плюет на подошву утюга и задумчиво прислушивается к шипению.

— Ну ты и мудак… — усмехается, наконец. — Причем дважды.

Боец виновато кивает.

— Ладно, иди пока, — отпускаем его. — Папаша…

Пьем чай с засохшими пряниками. Вкус у них — будто кусок дерева грызешь.

Спать не ложимся — сказали, сегодня всех повезут на уголь, если вагоны придут.

Может,

топить будут лучше после. Хотя вряд ли. В прошлом году постоянно на разгрузку ездили. Как был дубак в казарме, так и остался.

Уголь — это очень херово. Уголь — ветер и холод. Темень. Гудки тепловоза. Блики прожектора на рельсах. Лом, высказьзывающий из рукавиц. Мат-перемат снующих повсюду ответственных «шакалов». Не спрятаться, не свалить в теплое место — некуда.

Греешься долбежкой мерзлой черной массы. Скользишь сапогами. Скидываешь бушлат — жарко. Сменяешься. Одеваешься опять и идешь на погрузку. В ожидании кузова жмешься к соседям возле непонятной бетонной будки. Дрожишь, чувствуя, как остывает на ветру пот и немеют пальцы в сапогах…

Так было в прошлом году.

Так будет и в этом. На угле особо не закосишь. Сегодня старшим — ротный «мандавох» Парахин. Вечноугрюмый шкаф в шинели с лицом изваяния с острова Пасхи. Парахин знает нас всех по призывам. Никогда не ставит на один вагон старых и молодых. Каждому выделяет свой. Сам же расхаживает вдоль путей, следя за работой.

В бытовку заглядывает лейтенант Вечеркин, ответственный.

— Давайте, закругляйтесь. Отбой. Угля не будет сегодня.

Вот оно — солдатское счастье.

А завтра все равно в караул.

…Почти под самый Новый год из строевой сообщают, что на Чучалина пришла заверенная телеграмма. Родилась вторая дочка. Завтра с утра прибыть за документами. На дембель.

Чуча сидит ошалевший, мнет шапку и смотрит, улыбаясь, в окно. Окно все в морозных разводах, с наледью у подоконника. В казарме плюс шесть.

— Ты хоть рад? — спрашиваю его. — А то, смотри, оставайся!

— Не-е-е-е!.. — трясет головой Чуча.

Из старых во взводе свободны от наряда только я да Паша Секс.

— Давай его в чипок, что ли, сводим, — говорю Паше. — Когда у тебя родился-то?

— Родилась. Позавчера. Еще не назвали никак. Меня ждут.

Паша лежит на кровати и ковыряет в носу.

— Вот так, Чуча, — говорит он, вытирая руку о соседнюю кровать. — И не поймешь, служил ты, чи шо, как хохлы наши говорят.

— Ты сколько прослужил-то? — интересуюсь я.

Чуча недоверчиво смотрит.

— Да не, без подъебки! — успокаиваю его.

— Октябрь, ноябрь, ну, и декабрь почти, — застенчиво отвечает Чуча.

— Три месяца, стало быть. Даже шнурком не успел побывать. И — уже дембель! — смеемся мы с Пашей и переглядываемся. — Ну-ка, иди сюда!

Мы поднимаемся с кроватей.

Чучалин подходит, настороженно разглядывая нас.

— В позу! — командует Секс и не успевает Чуча взяться за дужку кровати, перетягивает его ремнем по заднице: — Раз!

— Два! — мой черед.

— Три! — снова Пашин ремень. — Хорош! Больше не выслужил!

Чучалин ошарашенно трет обеими руками задницу и хлопает глазами.