Кислородный предел
Шрифт:
Системе не нужны творцы и бунтари, она нуждается лишь в исполнителях. В система котируется человеческий пот, образованность, преданность, рвение, но она безошибочно выплюнет твое вдохновение, твою мятежную фантазию, твое стремление идти наперекор. И дело не в том, что вскрывать заводы и фабрики, как консервные банки, — это так уж противозаконно и безнравственно. И дело не в том, что захватов больше не будет, а в том, что «это больше не ваше, суки, дело». Как власть от начала времен берет себе право карать и отпускать, расстреливать и миловать, точно так же она подомнет под себя и все операции
Они и в самом деле просто опоздали родиться. Не успели пересесть в сенаторские кресла и по сути, на успехи невзирая, оставались совершенно одни под вот этим звездным небом, и во властных кругах все их связи были ничтожными. Да и этого ли добивался Сухожилов? — пересесть? вписаться? На каком бы ты ни был верху, ты все равно под кем-то. Ты — одно из звеньев или, может быть, узлов кристаллической решетки вроде тех, что напечатаны в учебнике по химии. Продвижение вверх по общественной лестнице не избавляет от метафизического рабства.
Все подозрения Сухожилова ничем реальным вроде не были подтверждены, «бессмертие шло в сети косяком», и ведь не мог же он всерьез рассказывать партнерам о лютой стуже, продиравшей по костям, об этом темном вкусе неминуемой неволи, который Сухожилов ощущал на языке. «Предчувствия, — он говорил, — ребята. Мы слишком заметными стали, поэтому необходимо в тень. Работать без образования юрлица. Стать призраками. Пусть подставляются другие, а мы немного отсидимся в стороне». Арсен смеялся, Фомин и Костин подхихикивали. Максудов лез на многомиллионный, стратегический, державный, столичный, неприступный «Гипромез».
Они уже были за городом; за окнами неслись, все ускоряясь, сливаясь в серую сплошную, пустые, насквозь продуваемые, как будто разбомбленные корпуса и глухие заборы покинутой всеми промышленной зоны, внезапно сменялись левитановским вечным покоем блекло-русых бескрайних полей, проносилось и отлетало по правую руку смиренное кладбище — досадное пятнышко из-холмов и крестов на самом краю избалованного зрения, — Разбегаев выжимал все, что можно и нельзя, из могучего мотора, добиваясь расплыва вишневой «девятки», которая, однако, плотно сидела у «залетных» на хвосте.
— Нет, ну это меня начинает злить.
— Может быть, тормознем, мужчины? — предложил Байтукалов, сдирая пробку со второй бутылки горлышком третьей.
— Ага, и очередь по колесам — из пальца. Кино насмотрелся?
Могучий «Шевроле» замедлился; Разбегаев сверился с бумажной картой и опять ударил по газам, прошел два километра, свернул-свалился на проселочную, потом еще направо и поехал вдоль забора из бетонных плит, буксуя в вязкой и непросыхающей коричневой грязи. Вырулил на сухой асфальтовый пятачок перед железными, пятнистыми от ржавчины воротами.
— Ну вот и мыловарня. Кто посидит? Якут?
Вышли втроем, пнули ворота, еще и еще. За ходящим ходуном железом что-то лязгнуло, и появился свет в окошке, тут же заслоненный непроницаемой «лопатой» раскосоглазого невозмутимого
— Здравствуйте, — сказал Сухожилов почтительно. — А господин Шамсин Шамир Шамирыч принимает?
Засовы сдвинулись, в воротах распахнулась дверь; «залетные», переступив порог, мгновенно стали обитателями гигантского кошмара, в котором все хрипело, выло, конвульсивно дергалось, когтилось, скрежетало, в котором дико совмещались зоопарк и Бухенвальд; тяжелый перебрех стоял, не расходясь, как облако, над клетками; тоскливый, режущий по слуху бритвой волчий вой был словно леденящий воздух преисподней; разило будто пригоревшим молоком, дерьмом, мочой и мокрой псиной, в проемах между клетками летали, словно крупный снег, седые клочья шерсти.
— Музыка мне больше не нужна, музыка мне больше не слышна, — прокомментировал Сухожилов.
— Ходи за мной, — сказал абориген.
— Пусть себе, как черная стена, к звездам поднимается она, — продолжал Сухожилов. — Пусть себе, как черная волна, глухо рассыпается она.
Пройдя меж клетками, в которых глухо бились и хрипели в предчувствии очистки тощие, мосластые собаки, они спустились вслед за служкой в пахнувший им навстречу вечной мерзлотой подвал, толкнули дверь, вошли в каморку с холодильником и телевизором, в котором два негра уже вторую, видно, четверть часа тягали так и эдак загорелую блондинку с холеным телом и великолепными большими сиськами. Йе, йе, фак ми хандред посент. На продавленном диване возлежал набобом маленький татарин с косыми трещинами длинных равнодушных глаз. Безраздельный косолапый властелин собачьих судеб, не удостоивший двуногих визитеров даже взгляда.
— Нужны животные, — сказал в пустоту Сухожилов.
— Сколько?
— Полсотни голов.
— Э! Зачем тебе?
— А мы — «Гринпис». Полсотни собак, фургоны — один или два, — и отвезти, куда мы скажем.
— И сколько даешь?
— Зависит от твоих запросов.
— Вот даже так. А десять штук давай. Не, пятнадцать. За все — за собак, за шоферов с фургонами.
— Пятнадцать штук за мыло? Не много ли? — усмехнулся Сухожилов.
— Ты сам сказал — мои запросы. И потом, ты «Гринпис» или кто? Чего мелочиться, ведь жизнь, божья тварь! — Шамсин заэхэкал.
— Да вот еще. Нужны дрессировщики.
— Кто?
— Ну, эти, кто тут у тебя, собачники. Сколько их надо на полсотни животин? За дрессировщиков, машины и собак даю пятнашку. И это… волкодавы есть?
— Чего?
— Собачки помощнее, чтобы звери. Чтобы можно было натравить.
— Э, слушай, я не понял — а родословную на каждую тебе не надо, нет? Ротвейлеров, да, тебе?
— Короче, парочку собачек позубастее.
— Ну, хорошо. Найдутся и такие.
— Кто-нибудь может мне объяснить, — взмолился Криштофович, — что здесь творится и зачем вообще?
— На-ка вот, почитай, — Разбегаев выдернул из папки распечатку с оттиском двуглавого орла. — Всему тебя надо учить, молодой.
Криштофович стал читать, беззвучно шевеля губами.
ПОСТАНОВЛЕНИЕ ОТ 10 ИЮНЯ Ns 2167
О наложении карантина по бешенству домашних собак на территории города Менделеевска.