Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы

Добрынин Андрей Владимирович

Затем разговор вновь перекинулся на ту же шлюху: все начали спорить о том, где она живет и как к ней лучше пройти, причем из слов спорящих становилось ясно, что все они неоднократно оказывались гостями упомянутой особы. Прошло полчаса, а разбирательство оставалось далеко от завершения, напротив, страсти только разгорались, подогреваемые регулярно разливаемой бузой. Даже те, кто вставал помочиться, — а делалось это не дальше двух шагов от костра, — даже они выкрикивали через плечо свои замечания. Вопиющая нелепость всего происходившего на моих глазах стала не на шутку меня раздражать. «И это люди, Аллах, и это мусульмане!» — вздохнул я. Мне не хотелось проливать кровь, но люди выбились из сил, бродя по полям и тростниковым зарослям. К тому же существа, сидевшие у костра, явно не заслуживали того, чтобы и далее жить на белом свете. Я собрался уже дать своим воинам знак к нападению, но меня остановил раздавшийся где–то совсем близко громкий волчий вой, полный смертной тоски, надрывающей душу. Зинджи в испуге вскочили и начали всматриваться в темноту. Один из них, огромного роста негр, бросился было к составленным в козлы копьям, но сзади из мрака к нему внезапно метнулась какая–то тень, и он судорожно взмахнул руками, с булькающим хрипом заваливаясь на спину. Послышался хруст перегрызаемых шейных позвонков. Огромный волк, в котором я узнал Абу Сирхана, оставил обмякшее тело негра и поспешил в гущу схватки, где зинджи отмахивались мечами от множества волков, вдруг ринувшихся на них из темноты. Впрочем, сопротивление продолжалось недолго. Рыча и скаля зубы, волки подбирались все ближе к своим врагам, затем один из них делал вид, будто хочет броситься вперед, зиндж наносил удар мечом, но волк, увернувшись, вцеплялся клыками ему в руку, другой волк грудью сбивал противника с ног, остальные клыками и когтями вспарывали упавшему живот и глотку. Через несколько минут у костра остались лишь окровавленные трупы зинджей, головы которых были неестественно заломлены на сторону, а из животов ослизлым бугром выпирали выпущенные внутренности. Волки исчезли во мраке так же внезапно, как и появились. Последним уходил Абу Сирхан. Я окликнул его, он остановился и повернул ко мне забрызганную кровью морду. Взор его казался незрячим из–за радужной пленки, которой подернул его глаза отсвет костра. Постояв секунду неподвижно, он повернулся и беззвучно растворился во тьме. Мы оттащили трупы от костра, а утром побросали их в обнаруженный на территории крепости пересохший колодец и закидали землей.

С этого дня заброшенная крепость стала нашим пристанищем, откуда мы выходили под видом странствующих дервишей и бродили по дорогам страны, наблюдая за нравами и порядками зинджей и стараясь выяснить военную мощь их царства. В результате этих скитаний я сделал вывод, что за всю свою жизнь не встречал более гнусной породы людей, чем зинджи, хотя и побывал в большинстве стран мира. Зинджи чрезвычайно падки до всяких пороков и предаются им с животным безмыслием. Сколько я ни

встречал их патрулей и разъездов, предложение выпить по чарке набиза или выкурить по трубочке банджа никогда не встречало отказа. Следовал только характерный вопрос: «А есть?», — после чего из этих вояк можно было вить веревки. Зинджи весьма находчивы в тех случаях, когда требуется раздобыть денег для удовлетворения своих порочных наклонностей, но утруждать свои мозги размышлениями о чем–либо другом они терпеть не могут и проявляют необычайную тупость во всех вопросах, не касающихся наживы, еды, выпивки, курения гашиша и обладания женщинами. Зато вышеперечисленные предметы способны вызывать в них отвратительное оживление, подобное оживлению личинок в выгребной яме, куда только что помочились. Зинджи обладают неискоренимой тягой к жульничеству и воровству. В их стране ничего нельзя оставить без присмотра, несмотря на закон, грозящий ворам суровыми карами. Воруют зинджи не раздумывая, порой даже не оттого, что украденная вещь может принести им какую–то пользу, а просто потому, что она плохо лежит. А плохо лежит, по мнению зинджей, все, что им пока не удалось присвоить. Официальная мораль страны зинджей мало отличается от морали всех человеческих обществ начиная с Моисея, но в жизни господствует так называемая готтентотская мораль: если украл я и меня не поймали, то я поступил хорошо, если украли у меня, то это дурной поступок. Власти на воровство смотрят обычно сквозь пальцы — не из гуманности, так как в других случаях они проявляют самую свирепую жестокость, а отчасти из–за того, что сами нечисты на руку, отчасти же и потому, что это зло имеет здесь всеобщий характер и вошло в плоть и кровь каждого зинджа. Время от времени какого–нибудь воришку подвергают мучительной казни, если он действовал слишком нагло, чаще же просто для острастки. Но тот, кто украл много и хорошо схоронил украденное, становится предметом всеобщего уважения и вскоре сам выходит во власть. Крупные воры для своей защиты держат целые гаремы сутяг–законников, поскольку зинджи очень любят чуть что ссылаться на закон, заводить тяжбы и судиться. При этом закон у них как дышло — решения судов всецело зависят от размера взяток и общественного положения тяжущихся. Зинджи агрессивны и очень любят заводить ссоры и свары, которые разрешаются обычно мордобоем и поножовщиной. Жестокость зинджей поразительна: проткнуть своего ближнего кинжалом, проломить ему голову дубиной или просто забить до смерти для них проще простого и не вызывает в них, похоже, никаких эмоций — напротив, это их лучшее развлечение и излюбленный предмет для хвастливых разговоров. Сдерживает зинджей только боязнь наказания со стороны властей (властей они опасаются) или ответной расправы со стороны сограждан. По последней причине свои подвиги они совершают либо над заведомо слабейшим противником, либо заранее обеспечив себе путь к бегству. Правда, порой их подводит страсть к вину и гашишу: одурев от выпитого и выкуренного, зинджи перестают печься о самосохранении и попадают либо в тюрьму, либо на расправу к своим обиженным собратьям. Нельзя перечислить, сколько потасовок пришлось мне повидать, скитаясь по этому странному царству. На моих глазах зинджи, налившись дрянным финиковым пойлом, били и калечили друг друга из–за того, что жили в разных деревнях, что одному не нравился облик другого, а иногда и вовсе без причины. Как–то, проходя мимо питейного заведения, я стал свидетелем следующей сцены: здоровенный детина, выйдя нетвердой походкой из дверей кабака, наткнулся тут же на улице на скромно одетого щуплого человека, судя по обличью — мелкого чиновника, который, видимо, кого–то ждал на этом месте. Верзила долго созерцал его бессмысленным взглядом, а потом задумчиво произнес: «Кажется мне, что у тебя морда мягкая», — и свалил несчастного чиновника наземь сокрушительным ударом в лицо. Случись такое в цивилизованной стране, наглецу тут же пришлось бы отведать моего тяжелого дорожного посоха, но здесь я лишь горько усмехнулся и прошел мимо. Удивительна нечистоплотность зинджей, которая проявляется не столько в том, что многие из них пренебрегают омовением, сколько в их склонности загаживать всю территорию, на которой они обитают. Зловонные кучи экскрементов в стране зинджей можно встретить в самых неожиданных местах, включая берега родников и проезжие дороги, не говоря уже обо всех уголках, мало–мальски укрытых от взоров. Ловкость зинджей в осквернении окружающего пространства граничит с чудом: достаточно оставить место без присмотра на час–другой, чтобы оно оказалось завалено экскрементами и сплошь исписано всякими дурацкими надписями, посредством которых зинджи, видимо, подсознательно стремятся увековечить свое никчемное существование. Однажды в своих скитаниях я натолкнулся на маленький священный грот, где, по преданию, когда–то отдыхал местный святой–вали. Вход в него был наглухо забран решеткой, на которую паломники вешали цветы и разноцветные ленты, а внутреннее пространство со всех сторон замыкалось лишенной всяких отверстий толщей гранита. Тем не менее я с удивлением разглядел сквозь решетку неведомо как туда попавшую кучу кала и выведенную калом же надпись на стене: «Здесь был Абдул». Видимо, доведенная до высших пределов глупость может творить чудеса в своей области не хуже, чем благочестие — в своей.

Зинджам присуще отвращение к умственной деятельности и вообще ко всякой духовности, вследствие чего они постоянно изнывают от скуки. Их развлечения столь низменны и грубы, что могут дать лишь видимость веселья, не затрагивая глубин души, в которых скука по–прежнему остается незатронутой. Зинджи упорно стараются превозмочь это гнетущее состояние и, как они выражаются, «отвязаться», «оттопыриться» и так далее, но все их попытки вращаются в одном и том же кругу и, в силу своего однообразия, не приносят результатов. Именно поэтому зинджей так легко подговорить на самые бессмысленные и безрассудные действия, лишь бы они обещали внести хоть что–нибудь новое в нудный процесс их бытия. Вино, гашиш, драки, воровство, грязные шлюхи и натужные шутки уличных скоморохов — такой перечень забав мог бы вызвать сострадание к зинджам, если бы он не избирался ими добровольно и не отражал их духовного убожества. По необходимости мне приходилось часто слушать их разговоры, и более мучительного занятия для разумного человека невозможно себе представить. Зинджи способны часами обсуждать предметы, подлежащие разве что очень краткому обсуждению: еду, питье, одежду, предметы обихода и прочее подобное, причем не слушая собеседника и не пытаясь хоть как–то обобщить явления и вникнуть в их суть. Как–то раз мне пришлось в течение битого часа выслушивать спор трех зинджей о том, что полезнее для здоровья — молоко или простокваша, причем все трое так горячились, словно в результате спора им могли запретить вкушать их излюбленный напиток. Все, что рассказывал мне о порядках зинджей Ага–хан, оказалось верным, но в жизни выглядело еще неприглядней, чем в его рассказе. Зинджи, когда–то восставшие, дабы избавиться от рабства, были теперь порабощены собственными вождями, и нынешнее их положение лишь тем отличалось от прежнего, что теперь–то они уж наверняка не могли попасть на волю, ибо считались самыми свободными людьми под луной. Зинджам постоянно вдалбливали в голову, как хорошо им живется, какую изобильную, праведную и богоугодную жизнь устроили им их правители, и оттого их рабская участь представлялась мне особенно тягостной. Зинджам вменяется в обязанность на каждом шагу восхвалять своих поработителей, что они и делают. Видимо, подсознательно зинджи все же чувствуют свое приниженное положение, так как страшно не любят работать. Не случайно они так стремятся к богатству: последнее прочно связывается в их умах с вожделенным бездельем. При этом ни в какой другой стране я не слыхал столь назойливых дифирамбов труду и столь пышных похвал в адрес тех, кто прилежно трудится. Производительность труда, эффективность и прочие подобные показатели для зинджей настоящие идолы, которым постоянно курят фимиам и перед которыми ничто нравственность, любовь и счастье. С другой стороны, фимиам труду воскуряют только власти и наемные писаки, простой же народ над их стараниями только посмеивается и предпочитает при малейшей возможности отлынивать от дела, валяясь в тени под деревом и перебрасываясь глупыми замечаниями.

Все эти и другие наблюдения над необычайными нравами и порядками страны зинджей я аккуратно заносил в тетрадь для путевых заметок, которая постоянно находилась в моем заплечном мешке. Вернувшись в крепость, по вечерам при свете костра я перечитывал свои записи и вносил в них необходимые исправления и дополнения. Много раз, отмечая характерные черты общества зинджей, я только качал головой и с удивлением бормотал: «Ни дать ни взять Совдепия. Ни дать ни взять Америка». С нашим прибытием безмятежный покой болотного царства заметно нарушился. Склонные от скуки к распространению слухов, зинджи повсюду собирались кучками и толковали о нашествии волков, нападающих не только на одиноких прохожих, но и на людей, работающих в полях, на обозы и военные патрули. Тех, кто отправлялся в дорогу по своим делам, частенько не могли дождаться родные и друзья, и лишь через некоторое время в придорожной канаве обнаруживали облепленный мухами и раздутый от жары труп с перегрызенной глоткой. В полях и в тростниковых зарослях многие видели таинственных всадников в белом и на белых конях, которые, видимо, также искали удобного случая для нападения и легко уходили от конницы зинджей, если та пыталась их преследовать. Во дворцах провинциальных правителей стали находить мертвых хозяев, причем убийц, казалось, не могли остановить никакие замки, никакая охрана: они приходили невидимо и бесшумно и уходили, не замеченные никем. Лишь надпись кровью на стене, восхваляющая халифа Низара, указывала на то, чьих рук это дело.

Сообщения о странных и зловещих событиях вскоре достигли царского дворца, где царь зинджей устраивал пир для своих гостей — Виктора Пеленягрэ, Дмитрия Быкова и Вадима Цимбала. У подножия трона сидел с домброй в руках печальный Константин Григорьев в огромной чалме и роскошном парчовом халате. На троне восседал сам царь — целая гора лоснящейся и колышущейся плоти в просторном шелковом дишдаше и шелковом головном платке, перехваченном двойным обручем укаля. На его лице, не выражавшем ничего, кроме сластолюбия и тупого самодовольства, выделялись ярко–красные жирные губы и мутные коричневые глазки, обведенные коричневыми же кругами, говорившими о нездоровом образе жизни. Развалясь на троне, царь фамильярно приветствовал вошедших гостей ленивым поднятием руки, после чего велел стоявшим вокруг трона придворным пасть перед поэтами на колени — не столько для того, чтобы оказать почтение вошедшим, сколько для того, чтобы показать гостям свою власть.

Затем гости и придворные уселись за накрытый стол, где на блюдах громоздилась жареная дичь, убитая на охоте царем и его придворными, высились в хрустальных чашах груды разнообразных фруктов и стояли многочисленные сосуды с вином и прохладительным питьем. Шестеро здоровенных негров с видимым усилием подняли царя с трона и пересадили в кресло, установленное во главе стола. Начавшийся после этого пир оказался чрезвычайно нудным. Один за другим придворные, подобострастно улыбаясь, произносили тосты за здоровье царя, восхваляя его мудрость, доброту, заботу о подданных и покровительство искусствам. Привыкнув к тому, что в застолье происходит обмен мыслями и рассказами о пережитом, звучат остроты и забавные парадоксы, маньеристы, утолив голод и жажду, вскоре почувствовали тяжелую скуку и лишь с большим трудом скрывали зевки. Царь зинджей, напротив, явно пришел в хорошее настроение. Он осушал чашу за чашей, а затем принялся шутить в присущей всем зинджам манере: одному из своих клевретов он подсыпал в вино такое количество перца, что тот, хватив глоток из поднесенной чаши, замер, растопырив руки и разинув рот, словно готовясь прыгнуть в воду. Другому подали перепелку, фаршированную фекалиями вместо фисташек и абрикосов, и бедняга едва успел отстраниться от стола, чтобы его вырвало на пол, а не прямо на скатерть. Третьего без чувств вынесли из–за стола, так как царь запустил ему в лоб кабаньей костью. «Полный деградант. Человек ли это, хочется задаться вопросом», — кивая на царя, шепнул Виктор на ухо Вадиму Цимбалу. «А ты что такой грустный? — крикнул царь Григорьеву, угрюмо созерцавшему все эти безобразия. — Играй, мой любимый раб, покажи, что и ты меня любишь». С этими словами он ткнул Константина туфлей в бок. С тяжким вздохом Константин перехватил домбру поудобнее и под перезвон ее струн запел хвалебную песнь царю зинджей, столь слащаво–льстивую и безвкусную, что мы ее здесь не приводим. Дабы скрыть неловкость, друзья Константина сделали вид, будто заняты едой. Царь, однако, пришел в восторг. «Ты порадовал меня, мой любимый раб! — вскричал он. — За это я прощу тебе твою недавнюю строптивость и не велю оскопить тебя. Кроме того, тебе выдадут сто дирхемов и халат с моего плеча». «Благодарю тебя, о мудрейший», — поднимаясь и кланяясь, уныло сказал Константин. «Он любит меня и счастлив, — заявил царь, указывая на него друзьям. — К тому же он знает, что если он будет строптив или нерадив, я прикажу его оскопить. Он знает, что я не шучу. Эй ты, толстый фаранг, выйди сюда», — крикнул царь куда–то в толпу мелких царедворцев, жавшихся по стенам. Из толпы семенящей походкой вышел безобразно тучный человек с бабьим лицом. «Что угодно моему повелителю?» — голосом евнуха пропищал он, падая у стола на колени. «Вот, взгляните на этого недотепу, — указывая на него, сказал царь, обращаясь к поэтам. — Как–то раз я услыхал его пение и велел своим людям доставить его ко двору. И что же вы думаете: слова песни оказались чужими, музыка чужой, а сам он способен только сипло завывать, как слепец на ярмарке. Разумеется, я велел оскопить этого воришку и отдать его моим гвардейцам в наложники, а когда он им надоел, приставил его

младшим смотрителем к гарему. Так я наказываю обман и нерадивость». «Нет предела справедливости царя! — хором вскричали придворные. Между тем Виктор с содроганием узнал в несчастном евнухе известного когда–то в Совдепии певца Сергея Хвостюка. Впрочем, Хвостюк славился также и нечистоплотностью в делах, ибо без зазрения совести воровал чужую музыку и чужие тексты. Он не только не платил за них авторам, но

даже не объявлял их имена на концертах, предпочитая выступать в почетной и прибыльной роли «автора и исполнителя». Возмездие было, несомненно, заслуженным, и все же мягкое сердце Виктора трепетало от такой бесчеловечной жестокости. «Я прощаю тебя, несчастный жадина», — прошептал Виктор. Между тем вновь зазвучали тосты. В конце концов друзья заподозрили, что царь задался целью напоить их допьяна. Однако он не представлял себе сложности поставленной задачи, и первыми нализались как раз гостеприимные хозяева. За столом постепенно воцарился безобразный гам, причем никто не слушал даже царя, оравшего громче всех. «Музыку! Телок давай!» — рявкнул царь. В залу вбежали юные танцовщицы и плавно закружились под заунывный наигрыш флейты, зурны и бубна. Константин, которого царь вновь ткнул туфлей в бок, забренчал в лад на домбре. «Стой!» — гаркнул царь неожиданно. Музыка смолкла, и танцовщицы остановились. «Пусть сыграет гость», — с плохо скрытой угрозой в голосе потребовал царь, указывая на Вадима Цимбала. Впрочем, подвыпившего Вадима, которого уже успели утомить тягучие восточные мелодии, не пришлось уговаривать. В его крови продолжали жить залихватские одесские песни, увеселявшие его предков — черноморских рыбаков. Он отобрал домбру у Константина, взял в рот свою губную гармонику и, сделав остальным музыкантам знак подыгрывать, грянул «Семь сорок». Привыкшие к плавному порханию танцовщицы замялись. «Что стали? Танцуйте!» — прикрикнул на них царь, уже начавший в такт непроизвольно притопывать ногой. Остальные музыканты подхватили зажигательный мотивчик, а после того как сердобольный Виктор поднес им и танцовщицам для подкрепления сил по паре больших чаш вина, в зале началась настоящая свистопляска. Как было и ранее заведено на царских пирах, танцовщицы постепенно освободились от одежды. Густо умащенные чем–то, их стройные тела соблазнительно лоснились. Царь, повалив кресло, ринулся к одной из них, заключил ее в объятия и принялся жадно облизывать. По этому сигналу и прочие собутыльники, как большие мухи, облепили хихикавших от удовольствия девиц и, высунув языки, начали слизывать состав, покрывавший их шелковистую кожу. Наши друзья, охваченные любопытством, не смогли удержаться и также подозвали к себе трех ближайших танцовщиц. Девушки повиновались с тем большим удовольствием, что друзья благородством облика и манер резко выделялись из толпы перепившихся грубиянов–зинджей. Лизнув по разу, друзья определили, что заинтересовавший их состав не что иное, как мед с поджаренными орешками, и нашли его чрезвычайно вкусным. Однако очень скоро они поняли, что упругая девичья кожа ласкает язык куда лучше, чем мед, а умильные стоны дев, облизываемых в самых укромных местах, слаще меда для слуха. Вскоре великодушные девы пожелали ответить друзьям на их ласки и увлекли их за собою на подушки, в изобилии разбросанные слугами по полу залы. Кто может упрекнуть моих друзей в том, что они согрешили в тот вечер? Только тот, кто сам не грешил, но это не человек, а бесчувственное чудовище, презираемое людьми и отвергнутое Мировой Плотью, а значит, и Богом. Однако и предаваясь наслаждению, друзья не забывали о своей задаче. Осушив для освежения сил еще по бокалу вина, отчего в голове у них окончательно помутилось, они подступили к царю зинджей. Тот валялся на подушках в объятиях двух танцовщиц и тупо глядел в потолок, в то время как третья танцовщица чесала ему пятки. Виктор без предисловий схватился за пентаграмму, висевшую у царя на груди, и потребовал: «Отдай пентаграмму, толстый, она не твоя». «Отдайте вещь, пузан», — поддержал друга Дмитрий. Вадим Цимбал, покоривший всех дев своей музыкой. Он подмигнул танцовщицам, и те удвоили ласки, которыми осыпали разомлевшего царя. «Не отдам, — заявил царь капризно. — Она мне нравится». «Отдай вещь, толстый, а то будешь иметь дело с Быковым, — припугнул царя Виктор. — Быков слов на ветер не бросает». «Плевать мне на твоего Быкова, — пьяно промямлил царь. — Захочу, могу вас всех казнить. А хочешь, оскоплю? Видал, как я этого Хвостюка оскопил?» «И правильно сделал, солнце наше, — похвалил eго Виктор. — Хвостюк — полное ничтожество. Я же знаю, ты мудрый. Поэтому отдай нам вещь». «Не отдам», — уперся царь. «Ваше величество, по–моему, вы проявляете жлобство, недостойное царского титула, — вмешался Дмитрий. — Вам же она все равно, в сущности, не нужна, а вы не хотите подарить ее друзьям. Никогда бы не подумал, что вы такой жлоб». «Кто, я жлоб?! — взревел царь. — Да я для друзей всё сделаю! На, пей мою кровь!» Он сорвал с шеи пентаграмму и вместе с цепью швырнул ее в Виктора, который поймал драгоценность и тут же спрятал за пазуху. «Вы знаете, кто я есть? Не знаете! — укоризненно промычал царь. — А я доя друзей все могу сделать. Вы все должны передо мной на цирлах ходить!» «Молодец, толстый, ты настоящий друг, — одобрительно сказал Виктор. — Выпьем», — и он поднес царю чашу, до краев наполненную вином. «Его величество — монстр», — льстиво поддакнул Григорьев, переместившийся поближе к друзьям. «Выпьем, пузан», — поднес Дмитрий царю новую чашу взамен только что выпитой. «Давай», — мотнул головой царь. Было слышно, как вино с шумом катится в его утробу. Он отшвырнул пустую чашу, а через мгновение бессильно упал на подушки и тут же захрапел. «Надо сматываться, — шепнул друзьям Константин. — Когда он очухается, то обязательно вспомнит про пентаграмму, и нам тогда несдобровать». Друзья чмокнули на прощанье своих уже дремавших от всего пережитого случайных подруг и под вопли и стоны вакханалии скромно удалились из залы. В коридоре они почти сразу же наткнулись на дворцового управителя, который шел им навстречу вместе с каким–то своим подручным. «Так–так, далеко собрались?» — злобно спросил управитель. Ответом ему был страшный удар домброй по голове, который нанес Константин, вытерпевший от этого сквалыги немало унижений. Лопнувшие струны издали громкий печальный звон, зато царский клеврет сполз по стене на пол совершено беззвучно. Его приспешника Дмитрий пнул ногой в пах, а когда холуй согнулся, рубанул его ребром ладони по загривку. «Вперед», — скомандовал Константин, за время плена успевший изучить планировку дворца, и повел друзей за собой по самым глухим переходам. На одной из лестничных площадок они застали троих перепившихся под шумок караульных, двое из которых спали, а третий, сидевший у стены и клевавший носом, протянул было к беглецам ослабшую руку, пытаясь таким образом их задержать, и промычал с укором: «Э-э… Э-э…» В суровом молчании поэты продолжали свое движение, и страж безнадежно махнул рукой и снова свесил голову на грудь. Наконец друзья спустились в огромное подвальное помещение, поделенное деревянной решеткой от пола до потолка на две части. У решетки на циновке лежал часовой и, устремив в потолок остановившийся взгляд, пересказывал самому себе видения, рожденные гашишем в его мозгу. За решеткой во тьме вздыхало и шевелилось что–то большое. «Это птица Рух, — таинственно сказал Константин. — Царь зинджей поймал ее в тростниках, когда она сидела на яйцах, и заточил в эту клетку. Чтобы она не буйствовала в неволе, в подвал мехами накачивают дым гашиша. Негодяй хочет приучить птицу к наркотикам и таким образом сделать ее послушной». — «Увы, это так, — раздался из темноты могучий, но слегка осипший голос. — И мне кажется, что он во многом уже преуспел. Мне уже хочется забыться, меня тянет к наркотическому угару. Горе мне, несчастной!» Сострадание охватило души друзей. «Не переживайте, мы спасем вас!» — воскликнул Виктор. Он вынул связку ключей из–за пояса галлюцинировавшего стража и вскоре отпер замок решетки. Поднатужившись, друзья вчетвером подняли решетку вверх, зажгли в клетке факел, и глазам их предстала заточенная птица Рух. Вид у нее был больной и несчастный, перья топорщились, глаза воспалились и покраснели. В целом она являла собой поучительную картину наркотического похмелья. «Разрешите», — молвил Константин, входя в клетку. Птица посторонилась. «Здесь должны быть ворота, выходящие на волю, — пояснил Константин. — Именно через них птицу опустили в подвал». Он принялся осматривать створки ворот. «О черт, они закрыты снаружи!» — разочарованно воскликнул он через минуту. «Ничего страшного, надо их просто взломать», — бодро заявил Виктор. «Легко сказать», — хмыкнул Вадим Цимбал. «Тихо! У меня идея», — заявил Константин. Он приблизил губы к воротам и гаркнул: «Эй, мужики! Вы там живы?» «Чего надо?» — донеслось в ответ с той стороны. «Выжрать хотите?» «А есть?» — последовал сакраментальный вопрос. «Ну а как же! Заходите, а то я один не выпью». «А кикимора твоя не улетит?» — опасливо спросили снаружи. Птица Рух презрительно фыркнула. «Да нет, она обкурилась, сейчас уторченная лежит», — отвечал успокоительно Константин и шепотом предложил птице лечь. «Боже, до чего я дошла», — шептала птица, укладываясь поудобнее. Виктор, Дмитрий и Вадим спрятались за нею. Заскрипели петли ворот, и в дверь просунулась нечесаная голова часового. «Эй, ты где?» — позвал он, вглядываясь в темноту. Константин схватил его за голову и втянул до пояса в щель, лишив тем самым его товарищей возможности захлопнуть ворота. Птица Рух, не выдержав, вскочила и клюнула вопящего стража в темя. Послышался хруст, словно раздавили орех, и негодяй затих. Одним толчком мощной лапы птица распахнула ворота и вырвалась на волю, а за ней и четверо ее освободителей. Двое оставшихся часовых опрометью ринулись прочь, но птица мгновенно настигла их. Два раза прянула к земле ее грозная голова с разящим клювом, дважды повторился знакомый ореховый хруст, и в следующий миг оба зинджа неподвижно распластались в пыли. «Сударыня, нам очень желательно поскорее покинуть это место, — обратился к птице Константин, ковда все было кончено. — Разрешите ли вы нижайше просить вас о помощи в столь неотложном деле?» — «Вы меня удивляете, сударь: вы просите, когда вправе требовать, — с достоинством возразила птица, предварительно отерев о перья испачканный кровью клюв. — Вы — мои освободители и можете приказывать мне, я исполню любое ваше желание». «Тогда летим скорее!» — решительно крикнул Константин, и все друзья, хотя и не без труда, вскарабкались на спину птицы с тем большей поспешностью, что из–за угла дворца на задний двор выбежали заслышавшие шум караульные с других постов, громко вопя и размахивая факелами. Птица Рух расправила гигантские крылья и легко оторвалась от земли. Снизу полетели стрелы, но не смогли пробить ее плотного оперения. Сделав круг над двором, птица обильно полила пометом своих преследователей и скрылась во мраке, держа курс на запад.

Начинало светать. Рассекая прозрачный воздух мощными взмахами крыльев, птица неудержимо стремилась к западу. Впереди уже виднелись огромные зеленые пространства поймы реки Шатт–аль–Араб. Среди них ярко поблескивали голубые оконца озерной воды. «Вон старая крепость! — взволнованно вскричал Дмитрий. — Приор назначил ее местом встречи. Садимся! Он должен быть где–то здесь». Птица заложила вираж, чтобы плавно зайти на посадку, но вдруг ее и друзей ослепил яркий отблеск, неизвестно как родившийся в прозрачной голубоватой пустоте утреннего неба. Затем в тишине тех высот, куда не долетают звуки земли, послышалось какое–то странное стрекотание, и наконец, возникнув как бы ниоткуда, прямо по курсу птицы возникло отвратительное хищное насекомое — стремительно приближающийся вертолет. Вадим Цимбал, как человек военный, сразу различил на его борту опознавательные знаки ВВС Ирака. «Снижаемся! — рявкнул Вадим. — Эти грязные агрессоры на все способны». Но было уже поздно. Птица Рух, которой в ее прежней жизни не встречалось ничего подобного вертолету, опускалась величественными кругами, не желая ронять своего достоинства. Тем временем вертолет подлетел совсем близко и открыл огонь наверняка. Струи огня из бортовых пулеметов сначала прожужжали мимо и растаяли в пустоте, но затем хлестнули по могучей груди птицы. Перья и клочья окровавленной плоти полетели в разные стороны. Птица издала сдавленный стон, и ее скольжение вместо плавных кругов стало происходить по наклонной прямой. Летчики, видимо, решили позабавиться, добивал уже пораженную цель, и по дуге зашли ей навстречу. Это их и погубило. «Получай, сука!» — вне себя крикнул Вадим Цимбал и запустил в надвигающийся вертолет своей губной гармоникой. Она угодила в стекло кабины, и на встречном курсе удар получился такой силы, что стекло не выдержало и разбилось. Вертолет окутался сверкающим облаком осколков и, потеряв управление, рухнул вниз, на рисовое поле. Послышался страшный скрежещущий удар, а затем грохот взрыва. Облако черного дыма, подцвеченное снизу багровым пламенем, взметнулось ввысь — вероятно, одновременно взорвались и боекомплект, и топливные баки. Но друзьям не удалось сполна насладиться этим зрелищем — в следующий миг им пришлось закрываться руками от немилосердно хлещущих тысяч стеблей тростника, затем раздался всплеск — и все стихло, только булькали пузырьки газа, поднимаясь из болотной жижи. Друзья спрыгнули в топь и оказались сразу же по пояс в черной воде. Раненая птица со стоном повернулась на бок. «Прощайте, друзья, — произнесла она слабеющим голосом. — Вашей вины в случившемся нет. Благодарю вас за тот глоток свободы, который мне удалось вкусить перед смертью». «Постойте, сударыня, не умирайте! — в смятении воскликнул Константин, на глаза которого навернулись слезы. — Мы вам поможем, мы вас перевяжем!»

Он сорвал с плеч дорогой халат и несколькими движениями мощных рук разорвал его на полосы. «Спасибо, друг мой, но это ни к чему. Прощайте, — устало произнесла птица. — Я счастлива, что на склоне дней Аллах послал мне встречу с вами, а то я уж думала, что все люди таковы, как эти идиоты зинджи». Птица осторожно положила голову на скрестившиеся стебли тростника, и глаза ее задернулись опаловой пленкой. Через мгновение последняя дрожь пробежала по ее исполинскому телу. Друзья плакали, не стыдясь своих слез. «Надо бы достойно ее похоронить», — всхлипнув, сказал Вадим Цимбал. «Конечно, непременно!» — горячо поддержал его Виктор. Однако после этих слов друзья погрузились в раздумье: гигантские размеры трупа привели их в затруднение. Наконец решили идти на поиски лошадей и веревок, дабы вытянуть птицу из болота на открытое место и там ее торжественно кремировать.

В эту минуту небо над ними потемнело. Друзья подняли головы и увидели еще двух колоссальных птиц, снижавшихся кругами к телу своей мертвой соплеменницы. Константину сразу вспомнился слышанный им во дворце рассказ какого–то странника. Тот утверждал, что если птица Рух умирает, то ее сородичи каким–то таинственным образом немедленно узнают об этом, летят к месту ее смерти и уносят труп в определенное место в горах. Там всегда наготове запас топлива, и труп усопшей сжигают, а прах развеивают по ветру, иначе его могут осквернить недостойные животные или люди. Птицы приземлились, и Виктор начал что–то им объяснять, но они довольно бесцеремонно его перебили. «Не надо слов в день смерти, — заявили они. — Нам известно, что вы были друзьями покойной, и этого довольно». Одна из птиц взяла клювом труп за ноги, вторая — за шею, и тростник пригнулся и зашумел от взмахов огромных крыльев. В благоговейном молчании друзья следили за тем, как птицы удалялись, неся свой скорбный груз, а внизу по тростниковым просторам за ними бежала тень, похожая на тень от бегущего по небу облака. «Приор должен ждать нас в крепости, а крепость вон там», — произнес после долгой паузы Дмитрий и указал направление жестом опытного моряка. Мало–помалу друзья выбрались из топи на твердую землю. Среди уже убранных полей старая крепость была видна как на ладони. Но вдруг шедший впереди Дмитрий бросился ничком на землю и сделал друзьям знак последовать его примеру.