Китай: краткая история культуры (пер. Р.В. Котенко)

Фицджеральд Чарльз Патрик

произведения знамениты, а сами они почти забыты. Новые пьесы более не состояли из коротких сцен, как при Тан и Сун. Обычно они были четырехактными, хотя некоторые — еще длиннее. Более важное изменение касалось их языка. Древняя драма была "придворным" искусством, исполнялась на изысканном языке, приближенном к литературному, а высказывания персонажей ограничивались стандартным набором условных фраз. Юаньские пьесы писались и исполнялись на языке, не слишком отличающемся от речи образованных людей, а словарный запас в них обогатился. Персонажи стали разнообразнее, их брали из истории и народной жизни. Из развлекательного "придворного" искусства драма постепенно превратилась в искусство подлинно национальное и остается им и поныне. Юаньских драматургов делят на две школы — северную и южную, и здесь, в отличие от живописи, термины используются в географическом смысле. Северная была более ранней и более плодовитой. Она процветала в Пекине, новой столице империи, с 1235 по 1280 год, все ее представители были выходцами из Шаньси, Шаньдуна и Хэбэя. Южная школа в Ханчжоу стала играть заметную роль, лишь когда северная утратила свое влияние. Годы ее расцвета — с 1280-го по 1335-й. Об обеих школах известно очень мало, ибо драма, ныне считающаяся самым важным вкладом в культуру династии Юань, историками и учеными, расточавшими свои силы на составление бесчисленных комментариев к классическим книгам, считалась "низким" искусством. Пьесы писались не на классическом языке, непонятном на слух, а на разговорном, и этого уже было достаточно, чтобы заклеймить их как "недостойное творчество". Литература, согласно традиции, должна создаваться на классическом языке. Так считали ученые вплоть до нашего столетия, пока "движение за новую культуру" не низложило конфуцианскую классику несколько лет спустя после падения последней династии в 1911 году . От такого отношения со стороны образованного класса китайская пьеса и страдала, и выигрывала. Первое проявлялось в том, что зачастую она создавалась людьми невысокого образования и вкуса, в лучшем случае учеными, считавшими подобное занятие развлечением и отдававшими свой талант и основное время классическим комментариям. Поэтому в пьесах чувствуется либо ограниченность, либо пренебрежительное отношение автора к своему детищу. У китайской пьесы не было своего Шекспира, Конгрива или Шеридана. С другой стороны, раз драма не считалась подлинной литературой, высоко ценилось качество исполнения, и это позволило сценическому искусству избежать парализующего влияния антикварного классицизма. Вплоть до последних дней империи китайская драма оставалась, да и поныне остается, ярким и живым искусством, не имеющим и признаков той окаменелости, что поразила искусства более древние. Она успешно противостояла влиянию европейской драматической традиции. Стандарты автохтонной китайской драмы очень сильно отличаются от западных. Трагедия и комедия как таковые неведомы китайскому театру. Пьесу более правильно было бы назвать оперой, ибо партии написаны стихами и поются, а оркестр не менее важен, чем актеры. В юаньских пьесах, обычно четырехактных, как правило, четыре главных действующих лица, каждое из которых исполняет свою арию в отдельном акте и не поет в другом. Однако в минский период от этого правила отказались, ибо персонажей стало намного больше, как, впрочем, и арий. Минские пьесы длиннее и далеко не всегда укладываются в четыре акта, что являлось правилом, хотя и не безусловным, при Юань. Четыре главных амплуа юаньской драмы были следующими. "Чжэн шэн" исполнял партии императоров, полководцев и старых подданных. "У шэн" — военный герой, главное лицо в пьесах на военную тематику. Такие пьесы, в которых немаловажную роль играло искусство сценического боя, требовали от актера не только великолепной акробатической подготовки, но и хорошего голоса, поэтому исполнявший амплуа "у шэна" должен был обладать незаурядным мастерством. "Цзин и" и "хуа тань" — женские роли. Первая — главная героиня, причем не обязательно из знатной семьи. Вторая — куртизанка или служанка, обычно являющаяся центром интриги. Другие амплуа, как например, "сяо шэн" ("молодой человек") в Китае не имели большого значения. Все женские роли на сцене исполнялись мужчинами, обычно молодыми. Они были самыми искусными актерами и играли с необыкновенным мастерством. Неискушенному зрителю порой трудно догадаться, что роль исполняет мужчина. Традиция, как и на сцене времен королевы Елизаветы (ХVI век — формирование шекспировского театра. — Ред.), сложилась по соображениям "пристойности". Сегодня, когда женщинам уже не запрещено играть на сцене, актеры, исполняющие женские роли, достигли такого мастерства, что их уход стал бы огромной потерей для китайского театра . От актера в Китае требуется огромное мастерство, ибо он играет на голой сцене без каких-либо декораций. Нет даже занавеса и авансцены, поэтому постановка просматривается с трех сторон. Смена картин и окончание акта отмечается оркестром. Изысканные, пышные и дорогие костюмы актеров ярко контрастируют с голой сценой. Они созданы в соответствии с признанными сценическими канонами, помогающими зрителю понимать пьесу. Так, зритель сразу же узнает полководца по длинным изогнутым фазаньим перьям, украшающим его головной убор, а молодого ученого — по вееру. Многие костюмы являются более утонченным вариантом одежды по сравнению с той, которую носили при минской династии. И лишь в тех пьесах, сюжет которых был связан с событиями уже цинской династии, появлялись новые костюмы. Во всех же остальных, где речь идет о временах минских и до-минских, одежда актеров сделана "по моде" минской эпохи. Отсутствие декораций обусловило появление многих сценических правил, довольно странных по меркам западной традиции. Очень плотный грим призван передавать характер персонажа. Лицо негодяя, генерала-предателя или вероломного чиновника (частый персонаж) выкрашено в белый цвет. Лица полководцев и воинов — устрашающего темно-желтого или темно-красного цвета. Говорят, что это имеет реальную историческую основу. Таким способом один из сунских военачальников скрывал свою скромную и невоинственную внешность. Другие условные приемы заменяют отсутствие реквизита. Если у актера в руке хлыст — это означает, что он едет на лошади. Если он поднимает ногу — значит, он слез с коня. Вместо холма или городской стены — стул или стол. Одетые в черное — невидимы, персонажи с волосами из конской гривы — сверхъестественные существа. Многочисленные сценические приемы большей частью основаны на какой-либо легенде или древнем обычае, хорошо известных аудитории. Китайская пьеса непредставима без музыки. Оркестр играет огромную роль в спектакле. В военных пьесах сложные и очень быстрые акробатические танцы, сценические бои начинаются по указанию оркестра. Любая ошибка музыкантов может сорвать сцену, ибо актеры, вращающие длинные копья и совершающие сальто и восхитительные прыжки близко друг к другу, просто собьются. Музыкальное сопровождение в других пьесах выражает чувства героев. Жесткие и громкие звуки передают гнев или страсть, мягкие — горе, любовь и т. д. Европейцам нелегко слушать и понимать китайскую музыку, использующую иную, чем на западе, гамму. Распространены два стиля: старая юаньская и минская музыка "гуань цюй", ныне переживающая второе рождение, и "бань цы", более шумная и, по мнению китайцев, вульгарная музыка, ставшая популярной при манчжурах, особенно при императрице Цыси . Музыка "бань цы" — монгольская, и сначала она исполнялась на представлениях под открытым небом. Перенесенная в стены театра, она кажется оглушающей. Еще одной причиной, мешавшей драме встать в один ряд с такими искусствами, как поэзия и живопись, являлось низкое социальное положение актеров. Так как женские роли исполнялись мужчинами, актеров считали людьми низкого нравственного уровня. Их сыновьям запрещалось участвовать

в государственных экзаменах на должность, выходцы из респектабельных семей не вступали в браки с представителями "актерского" сословия. Китайский театр периодов Юань и Мин во многом напоминал раннеевропейскую сцену. Отсутствовали декорации, женщинам играть запрещалось, сцена была открытой с трех сторон, жизненность и цвет спектаклю придавали пышные костюмы. В Китае с течением времени качество пьес не улучшилось, да и талантливые писатели не жаловали театр своим вниманием. Поэтому прогресс в сценическом искусстве отсутствовал полностью. Индивидуальное мастерство актеров было очень высоким, но пьесы оставались второразрядными, а театральное действо в целом — примитивным . Однако в последнее время наметились определенные изменения. Появились новые пьесы, основанные на богатом материале лучших романов, делались попытки улучшить и качество постановки. Но подобные новшества можно вводить лишь постепенно, ибо театральная публика в Китае очень консервативна и медленно их воспринимает. Оркестр по-прежнему располагается в углу самой сцены, играя одну из важнейших ролей в спектакле. Это не единственная трудность, с которой сталкиваются китайские актеры и постановщики. Манеры зрительской аудитории очень отличаются от тех, к которым привык западный актер. Никто не пытается соблюдать тишину во время представления; продавцы сладостей, орехов и семечек рекламируют свой товар; разносят даже полотенца, которыми зрители вытирают лицо и руки. Впрочем, раз аудитория хорошо знает не только содержание пьесы, но и каждую ее строчку, это никому не доставляет неудобств. Одной из причин такого невнимательного отношения является продолжительность спектакля. Хотя сами пьесы, как правило, короче западных, они следуют одна за одной, и театрал, приходящий на представление в 4–5 часов пополудни, порой не покидает его до полуночи. Ведь лучшие пьесы и знаменитые актеры играют чаще всего в конце программы, когда, основательно поужинав, посмотреть на своих любимцев приезжают состоятельные меценаты. Роман Роман в прозе стал величайшим литературным достижением эпохи

Мин, подлинное значение которого можно оценить только сейчас. Минские романы впервые были написаны на разговорном "байхуа", а не на классическом "вэньли", к тому времени уже давно мертвом языке. Китайское "движение за новую культуру" — самое значительное интеллектуальное проявление Синьхайской революции, утвердило живой разговорный язык и как литературное средство, и как существенный элемент просвещения нации. Это было бы невозможным и потребовало куда больше времени, если бы литературы, созданной прежде на "байхуа" и популярной среди простого народа, не существовало. В старую литературу на "байхуа" входят почти только одни романы. Все они — за одним важным исключением — были написаны при династии Мин. Хотя самые знаменитые художественные романы были созданы столетия назад, лишь после падения Цин они заняли заслуженное место в истории китайской литературы. Прежде же конфуцианцы считали их фривольными, недостойными и распущенными. Официальный мир с большим презрением относился к этим произведениям, отчасти из-за разговорного языка, на котором они были написаны, отчасти из-за их вымышленного сюжета. Признаться в любви к роману считалось позором. Ни один ученый не мог позволить себе писать или даже читать его, разве что ради развлечения, подобно тому как нынешний политик и государственный деятель читает детективные истории. Процитировать фразу из романа или как-либо упомянуть о подобной "вульгарной" литературе в серьезном сочинении являлось верхом безвкусия. Даже детям строго-настрого запрещалось читать подобную литературу. Несмотря на столь суровую официальную позицию, минские и цинские романы пользовались огромной популярностью, их читали все образованные люди, да и сами ученые-конфуцианцы. Застывшая традиция классической учености не смогла ни разрушить, ни противостоять обаянию и новизне произведений. Правда, в одном отношении официальное неприятие нанесло роману ущерб. Об авторах самых известных из них почти ничего не известно, ибо, хотя они были учеными и великими писателями, но обычно писали под псевдонимом или вообще публиковали свои произведения анонимно. В императорском Китае роман литературой не считался, ему нельзя было посвятить ни исследования, ни критического очерка. После революции ученые открыли перед собой абсолютно не исследованное поле. Роман, наконец, был признан тем, чем он и является на самом деле, — самым ярким и оригинальным литературным новшеством за последние 600 лет. Сейчас многие проблемы уже решены, что дает возможность проследить происхождение и развитие романа, равно как и оказанное им на национальную культуру воздействие. Хотя в собственном смысле "романы", написанные живым языком и насчитывавшие до ста глав, появились лишь при Мин, однако художественная проза, как "литературная", так и популярная, существовала и прежде. Знаменитые новеллы танской династии "чуань ци", создававшиеся учеными в изысканном классическом стиле, рассказывали о легендарных героях или об отдельных эпизодах романтического или приключенческого характера. Подобная литература предназначалась для высшего общества и не имела ни сюжета как такового, ни типизации. Новеллы продолжали писать и при Сун, однако по качеству они зачастую были ниже танских. Для появления романа требовался новый, более грубый и живой элемент. Уличные рассказчики являются едва ли не самыми традиционными действующими лицами повседневной жизни восточных стран (в Китае, по крайней мере) в течение тысячелетий. При сунской династии простые люди, то ли оттого, что стали легкомысленнее предков, то ли оттого, что стали богаче и у них появился досуг, с гораздо большим интересом слушали истории и романтические сказки. Неудивительно, что рассказчиков становилось все больше, их жизнь — лучше. Жажда все новых и новых историй была поистине неутолимой, поэтому их узловые моменты были записаны на разговорном языке как "либретто" для рассказчиков, еще не до конца разобравшихся в лабиринтах длинных сюжетов. Подобные "руководства", называвшиеся "хуа бэнь" ("корни рассказа"), и были подлинными предтечами минских романов. При династии Юань многие из этих "хуа бэнь" превратились в пьесы, что добавило точности их содержанию и популярности самим рассказам. В начале Мин ученые взяли "хуа бэнь", дополнили их сценическим материалом и переписали на полупопулярном языке, более литературном, чем "хуа бэнь", но весьма далеком от классического языка официальной литературы. Таков генезис минского романа. Появившись в XV веке, романы имели моментальный успех. Отчасти это объясняется живым языком, что позволяло читать их и людям невысокого образования, однако дело не только в стиле. Прежние литература, история и философия были не только погружены в трудности архаического языка, но и полны холодных и отстраненных понятий, лишенных всякой теплоты и жизни. Китайская история могла быть исключительно достоверной, но, за исключением редких примеров, слишком риторической и полностью игнорировавшей народные обычаи и повседневную жизнь. В новых романах китайский читатель впервые увидел литературу, которую не только легко читать, но которая полна жизненности, теплоты и страсти, сдобренных юмором и остротами. Новые романы стали не только новым и живым отображением сухих исторических фактов — ибо все первые романы были историческими, — но и содержали в себе замаскированную критику лицемерия и продажности чиновников. Если их обличительный характер был неприятен властям, то среди подданных это тем более увеличивало их популярность. То, что сделало роман интересным для современников, делает его ценным и для последующих поколений. Он восполняет то, что осталось за рамками исторических хроник. В нем мы можем видеть реальную жизнь людей XV века, слышать их разговоры и узнавать об их трудах и отдыхе. Это правда, что исторические прототипы персонажей жили намного раньше, в III веке или при сунской династии, однако авторы на самом деле описывают обычаи и язык Китая своего времени, ту жизнь, которую видели они и которой жили их читатели.Всеобщая популярность знаменитых романов явно контрастирует с отсутствием сведений об их авторах. Если какие-то факты и установлены, то только благодаря тщательному и самоотверженному труду ученых новейшего периода, отбросивших старое предубежденное отношение к романам образованного класса. В небольшой главе невозможно, да и не нужно углубляться в детали, касающиеся китайского романа, или вдаваться во все еще запутанную проблему авторства и появления произведений. Ниже представлен краткий обзор четырех из самых известных и характерных романов и делается попытка обозначить суть оказанного ими на китайскую мысль и культуру влияния. Хотя китайские романы классифицированы по семи или восьми типам, можно провести и более широкое разделение на сочинения, имеющие дело с приукрашенным и романтизированным изложением исторических событий, и сочинения с полностью вымышленным сюжетом, описывающие обычную жизнь или историю любви. Самым ярким произведением, принадлежащим к первому, более раннему типу, является роман "Троецарствие" ("Сань го янь и"), написанный Ло Гуань-чжуном в самом начале Мин. Это первый и, пожалуй, самый популярный роман на китайском языке. Ло Гуань- чжуну приписываются и другие сочинения, но, даже если дело обстоит так, они не могут сравниться с "Троецарствием". (Долго считалось, что Ло Гуань-чжун жил и творил при династии Юань, однако Ху Ши свидетельствует, что, хотя он, возможно, и родился при Юань, роман был написан при первом императоре Мин.) "Сань го янь и" — огромная книга, насчитывающая 120 глав и рассказывающая о событиях ста лет, с 168 года, когда убийство евнухов обозначило гибель династии Хань, до 265 года, когда империя вновь была объединена под властью династии Цзинь. Период Троецарствия после падения Хань на самом деле был эпохой предательства, вероломства и нищеты, однако под кистью Ло Гуань-чжуна он предстает романтическим временем рыцарского духа и благородного оружия, яркой картиной, как этот период и вошел в сознание китайского народа. Герои книги — Лю Бэй, основавший в Сычуани царство Шу-Хань, Гуань Юй, ставший впоследствии Гуань-ди, богом войны и Чжан Фэй — все, как и главный негодяй Цао Цао (отец первого императора северного царства Вэй), являются историческими личностями. В целом лишь несколько второстепенных персонажей являются плодом воображения Ло Гуань-чжуна. Хотя главные действующие лица и сюжетная линия следуют подлинным историческим событиям, автор насытил свое повествование полными драматизма и романтики приключениями, не имеющими под собой реальной основы, и довольно произвольно разделил своих героев на "хороших" и "плохих". Цао Цао, не больший узурпатор, чем Лю Бэй, предстает страшным злодеем, архетипом жестокости и коварства, в то время как Лю Бэй, его друзья и советник Чжугэ Лян являются образцом верности, мужества и чести. Характерный случай в самом начале повествования сразу же ставит читателя на их сторону и клеймит злодея Цао Цао. Пока последний все еще неизвестен и не пользуется благосклонностью господствующей при дворе партии. Переодевшись, он путешествует по стране вместе со случайным попутчиком. На ночь он останавливается в доме старого друга и побратима своего отца. Хозяин знает, что Цао Цао ищут, но принимает беглецов и идет в дом, чтобы приготовить еду. "Он вышел и сказал: — В доме нет хорошего вина, я отправляюсь в деревню, чтобы что-нибудь раздобыть. Он быстро сел на ослика и уехал. Путники долго сидели одни. Вдруг они услышали, что на заднем дворе кто-то точит нож. Цао Цао сказал: — Он мне не дядя, я начинаю сомневаться в истинной причине его отъезда. Послушаем. И они тихо проскользнули в соломенную лачугу на заднем дворе. Вскоре кто-то сказал: — Связать перед тем как убить, а? — Так я и думал, — сказал Цао Цао. — Теперь, если мы не нападем первыми, нас поймают. Тут же они бросились в дом и убили всех мужчин и женщин, всего восемь человек. Затем они обшарили дом и обнаружили на кухне связанную свинью, которую

собирались зарезать. — Мы совершили большую ошибку, — сказал Чэнь Гун. — Мы убили честных людей. Они вскочили на лошадей и поехали прочь. Вскоре они встретили возвращающегося хозяина: перед ним через седло была перекинута пара сосудов с вином, а в руках он держал фрукты и овощи. — Куда вы направляетесь? — спросил он их. — Обвиненные не смеют засиживаться, — сказал Цао Цао. — Но я приказал зарезать свинью. Почему вы отказываетесь от моего скромного гостеприимства? Я прошу вас поехать обратно со мной! Цао Цао не обратил внимания на его слова. Направив коня вперед, он внезапно достал меч и направил его на Лу [хозяина]. Лу оглянулся, и в тот же момент Цао Цао убил его. Его спутник был испуган. Он укоряет Цао Цао за предательство, на что тот отвечает ставшей знаменитой репликой: — Я лучше предам весь мир, чем позволю миру предать меня". "Троецарствие" — исторический роман, где "семь частей правды и три выдумки", как сказал один из исследователей, однако автор преследовал и серьезную цель. На протяжении всей книги "легитимная партия", к которой Ло Гуань-чжун причисляет Лю Бэя и его друзей, неизменно вызывает восхищение, а "узурпаторы", подобные Цао Цао, всячески очерняются. Первая фраза книги, ставшая почти пословицей, не только раскрывает основную идею романа, но и формулирует неизменную истину всей китайской истории: "Великие силы Поднебесной после длительного разобщения неизменно воссоединяются, а после длительного воссоединения вновь разобщаются". Ло Гуань-чжун воочию мог наблюдать анархию последних лет монгольского правления, не столь уж отличную от перипетий периода Троецарствия. Он видел героя, не столь уж непохожего на Лю Бэя, который родился в нищете, обратил хаос в порядок и основал династию Мин. Автор писал свой роман в первые годы династии, когда император был силен, а чиновники энергичны, поэтому естественно, что Ло Гуань- чжун превозносит управление и ругает повстанцев и разбойников, хотя и те и другие принадлежали очень далекой эпохе. Его книга отражает чувства, переполнявшие образованных людей начала Мин: облегчение от окончания гражданской войны и твердую веру в сильную централизованную власть. Совершенно иное отношение к повстанцам отражено в другом знаменитом минском романе "Шуй ху чжуань" ("Речные заводи"). В своем первом варианте книга также приписывалась Ло Гуань-чжуну, однако в начале XVI века она была переделана неким ученым, писавшим под псевдонимом Ши Най-ань. Именно этот вариант из семидесяти глав ныне считается наилучшим из многих, появлявшихся в различное время. Если "Троецарствие" можно сравнить с рыцарским романом Мэлори "Смерть короля Артура" (с той лишь разницей, что действующие в китайском романе герои на самом деле существовали), то "Шуй ху" похож на легенды о Робин Гуде. Действие романа концентрируется вокруг Сун Цзяна, главаря разбойников, жившего в Шаньдуне в последние годы сунской династии перед нашествием чжурчжэней. Сун Цзян является историческим персонажем, но, за исключением краткого упоминания о его грабежах вместе с шайкой из 36 человек в Хэнани и Шаньдуне, более ничего неизвестно ни о его жизни, ни о его кончине. Несомненно, что задолго до Мин цикл легенд о "подвигах" шайки был популярен в народе, а при Юань он воплотился и в пьесы. Однако лишь при Мин сказания стали романом. Эта книга во многих отношениях даже более важная, чем "Троецарствие", и пользуется она не меньшей известностью. Роман "Речные заводи" написан на чистом "байхуа", то есть на разговорном языке XV века, что свидетельствует о дальнейшем развитии языка, ибо в "Троецарствии" сохраняется немало классицизмов. В целом, влияние книги на всю последующую литературу "байхуа" переоценить невозможно. Однако роман представляет интерес не только из-за стиля и языка. Он повествует о приключениях и подвигах 108 сподвижников Сун Цзяна. Постепенно раскручивающийся от главы к главе сюжет рассказывает, как каждый из них оказался "спрятанным в траве" (то есть поставленным вне закона) и пришел в шайку на горные просторы Ляншаньбо. Именно разбойники являются положительными персонажами книги: они исполнены мужества, верности и чести, в то время как чиновники, министры и принцы крови представлены угнетателями, злодеями и трусами. "Речные заводи" — откровенно революционный роман, и не удивительно, что вначале минские, а потом и цинские власти ополчились на него. Все без исключения герои стали разбойниками из-за несправедливости чиновников и алчности двора; они — честные люди, вовсе не помышлявшие о преступлении, пока не были несправедливо наказаны. Оказавшись вне закона, они возлагают на чиновников ответственность за свои беды и одерживают легкие победы и над ними, и над правительственными войсками. Профессор Ху Ши справедливо отмечает, что подобная книга могла появиться и снискать всеобщую любовь лишь в период плохого и слабого управления. Ведь очевидно, что острая критика направлена не против давно канувшей в лету сунской династии, а против минской администрации конца XV–начала XVI века. Европейскому читателю немало пассажей в "Шуй ху" покажутся скучными. Частые описания засад и индивидуальных поединков утомительны. Однако в качестве "компенсации" есть огромное множество живых сцен из повседневной жизни больших дорог и придорожных кабачков той эпохи. Характеризация ста восьми разбойников и их недругов-чиновников не является ни условной, ни стереотипной. Качества каждого четко определены, те или иные поступки и речи присущи только ему одному. Более того, картина жизни, представленная в "Речных заводях", более широкая по сравнению с "Троецарствием". Если в последнем романе главные персонажи — это облеченные большой властью и авторитетом принцы крови и полководцы, и автор старается придерживаться исторических фактов, известных о них, то в первом автор свободен от подобных ограничений. Сун Цзян — теневая фигура, хотя он и является реальным историческим лицом, но может быть наделен иным характером по воле автора. Все его последователи — люди из народа: неотесанные крестьяне, бывшие солдаты, мелкие чиновники или землевладельцы. Один из разбойников, У Сун, чтобы скрыться от властей, стал буддийским монахом и странствует в таком обличье. Бывший военный командир, он считает буддийский обет, запрещающий есть мясо и пить вино, слишком суровым. В одном придорожном кабачке ему поднесли лишь овощи, в то время как прибывшему после путнику подали вино и мясо. У Сун смотрит, как незнакомец поедает жаркое, и не может скрыть зависть. "Затем он увидел, как хозяин отправился на кухню и вернулся, неся на ладони поднос с парой приготовленных куропаток и блюдом из постного мяса. Все это он поставил перед путником. Он принес также овощи, затем взял ковш, несколько раз сходил за вином и подогрел его. Затем монах У посмотрел перед собой, увидел лишь маленькое блюдце с овощами и не мог сдержать гнев: его глаза насыщались, а желудок был голоден, он чувствовал теплоту вина, и ему захотелось сокрушить стол одним ударом кулака. Он закричал зычным голосом: — Хозяин, подойди сюда. Как можно так потчевать гостя? Хозяин быстро подошел и сказал: — Господин, не надо шуметь. Если вы хотите вина, то скажите. Но монах У выкатил глаза и закричал: — Бесстыдная свинья! Почему ты не продашь мне такой же зеленый кувшин вина, дичь и тому подобное? Я заплачу серебром! Хозяин ответил: — Зеленый кувшин с вином, дичь и мясо были посланы из дома того молодого господина. Он всего лишь сидит здесь и ест свою пищу. У очень хотел есть, поэтому как он мог внять таким объяснениям? Он закричал: — Не говори чепухи! Хозяин сказал: — Я еще никогда не видел такого дикого монаха, как вы. Тогда У возопил: — Какой же этот господин дикий, разве он съел твою еду и не заплатил за нее? Хозяин пробормотал: — Никогда не слышал, чтобы монах называл себя господином. У Сун сбивает с ног хозяина, и в ссору вступает другой гость: — Ты, презренный старый монах, хорошо же ты выполняешь свой долг. Как ты смеешь распускать руки? Разве ты не знаешь, что монахи не должны давать волю гневу? У ответил: — Я ударил его, а тебе какое до этого дело? Незнакомец закричал вне себя от ярости: — Я увещевал тебя из добрых побуждений, а ты, презренный монах, осмеливаешься оскорблять меня своими речами? Услышав это, У разгневался еще больше, опрокинул стол и, подойдя ближе, закричал: — Кому это ты говоришь? Богатый незнакомец рассмеялся и сказал: — Презренный монах, ты ищешь ссоры со мной — знай же, что ты пытаешься перевернуть землю. Выходи, ничтожный, я поговорю с тобой". В явно не-монашеском поведении У Суна, описанном в пассаже, любой, кто знаком с Китаем, легко узнает обычное поведение в трактире разбушевавшегося солдата. И "Троецарствие", и "Речные заводи" пользуются огромной популярностью в народе, и именно из этих книг и пьес по их сюжету основная масса простых людей черпала свои познания о прошедшей истории. Едва ли найдется в Китае человек, не слышавший об этих книгах, даже если он сам и не читал их. В Сычуани, где в основном происходит действие "Троецарствия", герои книги, пожалуй, даже больше знакомы людям, чем их нынешние власти, а события полуторатысячелетней давности более ярки, чем недавняя история. Минские романы — это та литература, которая в последние 500 лет оказывала огромное влияние на китайцев. Популярность "Речных заводей" вызвала к жизни многочисленные "продолжения", большинство из которых значительно уступает оригиналу. Роман "Цзинь, Пин, Мэй" ("Цветы сливы в золотой вазе") был написан в первые годы XVII века неизвестным ученым, хотя существуют предположения, что автором его является знаменитый Ван Ши-чжэнь, живший между 1526 и 1593 годами и возглавлявший Ведомство наказаний . Книга развивает 23, 24 и 25 главы "Речных заводей", в которых рассказывается о том, как один из героев романа, У Сун, упоминавшийся выше, стал разбойником. У Сун, служивший командиром стражников, узнает, что жена его брата изменяла мужу с богатым горожанином и отравила мужа, чтобы избежать огласки. С помощью маленького мальчика,

продавца груш, У Сун заманивает любовников в ловушку и, получив доказательства преступления, мстит женщине и ее возлюбленному. Затем, чтобы избежать последствий, он отправляется в горы. В "Цзинь, Пин, Мэй" повествование начинается с того момента, как неверная жена знакомится с молодым богатым торговцем Симэнь Цином. Как и в изначальном сюжете, описывается убийство старшего У, мужа Цзинь-лянь. У Сун возвращается в город и узнает истину, и здесь ход повествования меняется. Цзинь-лянь становится наложницей Симэнь Цина, а У Суну не удается осуществить план мести, и он отправляется в ссылку за попытку убить Симэнь Цина. Затем действие переносится в дом Симэнь Цина. Здесь сюжет "Цзинь Пин Мэй" уже становится полностью оригинальным и непохожим на сюжеты исторических романов. Если в последних женские характеры немногочисленны, надуманы, условны и играют малозаметную роль, то в "Цзинь, Пин, Мэй" главными действующими лицами являются Цзинь-лянь и две ее соперницы — жена Симэнь Цина и еще одна наложница. Рассказ, таким образом, описывает домашнюю жизнь обычной средней семьи небольшого провинциального городка. Симэнь Цин, хотя и процветает, остается всего лишь купцом, поэтому ученые амбиции и чиновничьи должности не играют никакой роли в романе. Он описывает интриги женщин ради расположения мужа, взаимную ревность и повседневную жизнь. Лишь в самом конце книги, когда Симэнь Цин уже мертв, действие вновь возвращается к изначальному сюжету "Речных заводей". У Сун возвращается из ссылки и мстит убийце своего брата. До недавнего времени многие считали этот роман развратным и чуть ли не "порнографическим". Действительно, некоторые фрагменты невозможно перевести, избежав "непристойностей", но в целом это не оправдывает заострения внимания именно на "пикантных" моментах и несправедливого обвинения самого романа и его значения для развития китайской литературы. Если книга и является порой "неприличной", то только потому, что, описывая домашнюю жизнь той поры, этого трудно было избежать. Автор "Цзинь, Пин, Мэй" отнюдь не задается целью дать как можно больше эротических сцен, он лишь рисует уравновешенную, хотя и слишком откровенную картину человеческих взаимоотношений. Значение романа как шага в развитии китайской литературы чрезвычайно велико. Впервые женские характеры играют в повествовании равную с мужскими роль. Они выписаны с мастерством и симпатией. В отличие от "Сань го" и "Шуй ху" с их бесконечными повторениями баталий и поединков, "Цзинь, Пин, Мэй" имеет дело с мирной повседневной жизнью средней семьи, а материалом для сюжета являются столкновения темпераментов и характеров. В течение многих лет роман оставался непревзойденным образцом нового жанра "домашних" рассказов. В минскую эпоху появилось несколько подобных романов, некоторые герои которых созданы с большим изяществом. Но в целом в реалистичности и искренности они уступают "Цзинь, Пин, Мэй". Такие книги, как "Юй цзяо ли" и "Хао Цю чжуань" имеют свои положительные стороны, но описание личностей их персонажей, особенно главных героя и героини, слишком условно и формально, чтобы быть убедительным. Молодой ученый, для которого не составляют трудностей ни боевые подвиги, ни литературное творчество, который всегда первый в экзаменационных списках, в конце концов, после многочисленных приключений и превратностей судьбы женится на столь же "идеальной" героине, знающей и искусство, и поэзию. Главная заслуга этих историй в том, что они рисуют живую картину дворцовых интриг и продажности чиновников, но только постольку, поскольку это не касается главного героя. Можно сказать, что все эти романы подготовили общественный вкус к восприятию величайшего из китайских романов, который, хотя и не был написан при Мин, вобрал в себя и в то же время превзошел достижения предшествующих двух столетий. "Хун лоу мэн" ("Сон в красном тереме") был создан в середине XVIII века и описывает цинскую эпоху. Подобно "Цзинь, Пин, Мэй", он рассказывает о жизни одной семьи, причем самыми яркими характерами являются женские. Многие годы авторство романа было окутано тайной, и еще недавно существовали различные версии как относительно имени создателя, так и цели и "тайного смысла" книги. Предполагались, что роман является сатирой на молодые годы какой-то знаменитой личности, самой популярной была версия об императоре Кан-си. Однако эти теории, как бы их ни любили ценители "скандальных" историй, не имеют под собой основания. Ху Ши убедительно доказал, что первые восемьдесят глав написаны Цао Сюэ-цинем, а сорок — Гао Э. Таким образом, первый может считаться подлинным создателем романа. Он был обедневшим потомком некогда знатной семьи, китайцем, включенным манчжурскими властями в список привилегированных китайских Знаменных Войск. В начале правления Цин семья Цао была осыпана почестями и богатством. Она даже удостоилась чести принять у себя императора Кан-си во время его поездки по Чжэцзяну. Но к тому времени, когда Цао Сюэ-цинь создал свой шедевр, богатство семьи растворилось. Сам он жил на задворках Пекина почти в нищете, и его книга, написанная в таких условиях, призвана была увековечить былую славу семьи. Роман автобиографичен. Бао Юй — это Сюэ-цинь в детстве, быть может, такой, каким он хотел видеть самого себя. Большая семья Цзя, в которой и происходит действие, — это семья Цао накануне упадка. "Хун лоу мэн" — книга во всех отношениях уникальная. Ни один китайский роман не сравнится с ней ни изяществом и изысканностью языка, который, тем не менее, остается языком "байхуа", ни тонкой характеризацией и артистической цельностью сюжета. Правда, эти достоинства несколько снижаются в последних главах, принадлежащих кисти Гао Э. Хотя его работа и уступает первой части, но все же достойна похвалы, хотя бы потому, что он — есть основания полагать — следовал изначальному замыслу первого автора. Герой романа — Бао Юй — второй сын высокопоставленного чиновника и наследного гуна (князя), "правильный" и несколько ограниченный ученый-конфуцианец, подлинный представитель чиновничьего класса. Бао Юй не представляет собой образец сыновней почтительности и "ученой индустрии", каким должен быть человек его класса и возраста. Напротив, добрый и мягкий, он ленив и безразличен к классическим штудиям, в которых его успехи невелики. Зато он проявляет несколько преждевременный интерес как к фривольным развлечениям и времяпрепровождению в компании своих двоюродных сестер, так и к женскому обществу в целом. Бао Юй обладает художественным темпераментом, при этом его природный поэтический дар не превращается в божественный, как это случалось в ранних романах. В основе сюжета — любовь Бао Юя к своей кузине Линь Дай-юй, которая, потеряв в детстве родителей, живет в семье Цзя под опекой бабушки, доброй, но деспотичной домоправительницы. Образ старой женщины — один из самых удачных и восхитительных в романе. Столь близок и понятен образ почтенных представителей семьи, насаждающих в доме железные устои, но легко прощающих слабости любимых внуков. Искусно выписаны и женские характеры — Линь Дай-юй и Сюэ Бао-чай, которая приехала погостить в семью Цзя. Они красивы, воспитанны и образованны, но зримо ощущается трагичность их судьбы — замужество с неизвестным человеком, из странной семьи, без их согласия и даже предварительного знакомства. В этом отношении роман просто эпохальный. Он впервые осуждает тиранию свадебных обычаев. Автор слишком большой художник, чтобы отгородиться от этого. Он показывает родителей Бао Юя и опекунов Дай-юй человечными, разумными и твердыми людьми, жаждущими устроить браки детей так, чтобы они и обеспечили процветание семьи, и не принесли в жертву счастье молодых. Дай-юй слишком деликатна, и Бао Юй женится на Бао-чай, другой кузине. Дай-юй, полагая, что возлюбленный сам оставил ее, умирает в его свадебную ночь. Трагизм несчастной любви — всего лишь один из аспектов книги, быть может, даже не самый главный. Подлинный сюжет — конфликт художественной натуры, воплощенный в лице капризного и слабого Бао Юя, и сурового и беспощадного мира действительности. Хотя "Хун лоу мэн" — роман отчасти автобиографичный, ибо многие созданные в нем сцены и персонажи были знакомы автору в детстве, подлинная цель произведения — критика связанного ритуалами китайского общества XVIII века и доминировавшей в нем конфуцианской философии. Конечно, этот критицизм скрыт, ибо автор никогда открыто не встает на сторону свободы и искусства, лишь незаметно побуждая читателя сочувствовать Бао Юю, осуждая при этом ошибки и недостойное поведение своего героя. Позиция Цао Сюэ-циня более четко проявляется в пассажах, в которых случайно, но всегда с глубоким смыслом появляются буддийские монахи. Резкий контраст между мирской атмосферой огромного дома Цзе и странствующими нищими, отказавшимися от всех богатств и родственных связей, всегда в пользу последних. Поэтому можно предположить, что окончание романа — когда Бао Юй покидает семью, чтобы войти во "врата пустоты", то есть стать буддийским монахом, — соответствовало и тайным намерениям автора. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Сейчас можно считать доказанным влияние индийского театра на формирование китайского на первом этапе его существования. — Прим. ред. 2 Движение за новую культуру достигло своей кульминации в "движении 4 мая" (1919 год) — у сы юньдун, приведшем к отмене официального статуса древнего литературного языка и переходу в прессе, культуре и официальном делопроизводстве на современный разговорный язык. — Прим. ред. 3 Уже наше время дало великого актера, исполнителя женских ролей — Мэй Лань-фана (в 50-е годы гастролировал в СССР). — Прим. ред. 4 Цыси (Милостивая-и-Радостная) — императрица цинской династии (умерла 1908 году), бывшая регентшей при двух императорах этой династии (Тун-чжи и Гуан-сюе) и в течение полувека фактически деспотически правившая Китаем. Покровительствовала театру, создав в своей летней резиденции (Ихэюань) особый театральный павильон для представлений на открытом воздухе. — Прим. ред.

5 Последнее утверждение — сугубо личное мнение автора. — Прим. ред. 6 Ху Ши — выдающийся философ, литератор, ученый и политический деятель первой половины ХХ века, один из борцов за официальное признание разговорного языка, ученик американского философа-прагматика Дьюи, по политической ориентации — либерал-западник. После установлении в Китае коммунистического режима (1949 год) переехал на Тайвань, представителем правительства которого долгое время был в ООН (до 1970 года в ООН была представлена не КНР, а Китайская Республика на Тайване). — Прим. ред. 7 Роман назван по фамилиям его главных героинь, но они, в свою очередь, образуют слова "Цветы сливы в золотой вазе". — Прим. ред. 8 Роман подписан псевдонимом "Ланьлинский насмешник", Ланьлин сяо сяо шэн. — Прим. ред.

Глава XXVI. Архитектура

Китайская архитектура чаще всего связывается с минской эпохой, и не только потому, что при Мин она значительно усовершенствовалась, но и потому, что от прежних эпох сохранились лишь очень немногие памятники. Минские императоры были великими строителями, они реконструировали и украшали города и храмы. Этим творениям суждено было дойти до наших дней, в то время как плоды трудов их предшественников, быть может, не менее великолепные, исчезли. В отличие от древних цивилизаций Ближнего Востока, в Китае не сохранились архитектурные памятники далекого прошлого. Древние китайцы строили из дерева и глиняных кирпичей, а эти материалы быстро уничтожаются временем. От феодальной эпохи и даже от Хань не дошло до нас никаких сооружений, за исключением скрытых под могильными курганами гробниц. Великая стена, построенная Цинь Ши Хуан-ди, столь часто ремонтировалась, что весь верхний ее слой создан намного позднее. На месте танских дворцов Чанъани и Лояна остались лишь бесформенные холмы. Первые буддийские постройки, такие, как монастыри Баймасы в Лояне и Даяньсы, недалеко от Чанъани, находятся и теперь на прежнем месте, однако и они часто перестраивались. В целом, за исключением некоторых танских пагод, существующие сооружения являются минскими творениями. Таким образом, изучению истории и генезиса китайской архитектуры мешает отсутствие материалов. К счастью, отчасти этот пробел восполняют письменные источники и археологические находки (особенно открытие ханьских глиняных жилищ и барельефов, изображающих здания). Эти находки показывают характер и стиль ханьской архитектуры, ведь создаваемые "модели" должны были обеспечить душе усопшего существование в загробном мире, ничем не отличающееся от земного. На барельефах изображены классические дома той эпохи, кухня, женская половина и зал для приема гостей. Глиняные образцы доказывают, что, за небольшими исключениями, и по планировке и по стилю ханьская домашняя архитектура похожа на современную. Ханьский дом, как и его нынешний потомок, состоял из нескольких дворов, по бокам которых находились залы, поделенные, в свою очередь, на меньшие комнаты. Высокая и крутая крыша покоилась на колоннах и покрывалась черепицей, хотя характерные загнутые концы крыш ранее были менее изогнутыми. Это существенное изменение, хотя полностью опираться на "глиняные свидетельства" тоже не стоит. В мелких чертах и деталях орнаментации глиняные дома из ханьских захоронений тоже весьма похожи на современные образцы. Главный вход защищен "ширмой от духов" (ин би) — стеной, построенной прямо напротив главного входа, чтобы внутренний двор не был виден снаружи. Она должна была преграждать вход в дом злым духам. По китайской демонологии, духи могут двигаться только по прямой, поэтому подобная уловка представлялась весьма надежной. Как свидетельствуют ханьские находки, подобные верования и обычаи строительства стены, защищающей от духов, были распространены уже как минимум к I в. н. э. Тип дома не претерпел серьезных изменений в первую очередь потому, что он идеально соответствовал социальным условиям китайской жизни. Китайский дом предназначался для большой семьи, каждое поколение которой жило в отдельном дворе, что обеспечивало как необходимую разделенность во избежание возможных раздоров, так и достижение идеала — единства под покровительством главы семьи. Поэтому все дома, и большие, и маленькие, спланированы именно так. От крестьянских жилищ с одним двором до огромных и просторных дворцов, называемых "дворцовыми городами", — везде сохранялась одна и та же планировка. Глиняные "образцы" и барельефы дают некоторое представление и о более богатых ханьских домах, но о великолепии императорских дворцов мы можем узнать только из письменных источников. Обнаружено место, на котором находился дворец Цинь Ши Хуан-ди в Сяньяне (Шэньси), однако раскопки еще не проводились. Сыма Цянь дает описание дворца в своем труде. Несомненно, что оно, хотя и написанное сто лет спустя после падения династии Цинь и разрушения Сяньяна, достаточно достоверно изображает его: "Ши Хуан, полагая, что население Сяньяна велико, а дворец его предшественников мал, начал строить новый дворец для приемов в парке Шанлинь к югу от реки Вэй. Первым делом он построил главный зал. С востока на запад он был 500 шагов, с севера на юг — 100 шагов. В нем могли уместиться 10 тысяч человек и быть подняты штандарты 50 футов в высоту. Вокруг по возвышенности была проложена дорога. От входа в зал прямая дорога шла к горе Наньшань, на гребне которой была сооружена в виде ворот церемониальная арка. От дворца в Сяньян через реку Вэйхэ была проложена мощеная дорога. Она символизировала мост Тяньцзи, который идет через Млечный Путь к созвездию Инчжэ". Сыма Цянь также говорит, что по берегам реки

Вэйхэ Ши Хуан-ди построил копии дворцов всех завоеванных и поверженных им владык. В этих дворцах находились наложницы и богатства завоеванных правителей, все было подготовлено к приезду императора. Не довольствуясь этими роскошными апартаментами, Ши Хуан-ди построил в окрестностях Сяньяна еще несколько летних дворцов и охотничьих поместий и соединил их тайными дорогами и ходами, так, чтобы он мог незамеченным оказаться в любом из них. Быть может, описание дворцов Ши Хуан-ди и не лишено преувеличений, но несомненно, что при империи архитектура получила новый импульс к развитию, и здания строились в неведомых прежде масштабах. Ши Хуан-ди нашел дворец своих предков слишком маленьким и построил еще один, соответствующий его власти и честолюбию. Копии дворцов покоренных им правителей были, конечно, более скромными. История, рассказанная Чжуан-цзы за два столетия до Ши Хуан-ди, свидетельствует, что дворцы правителей были достаточно незатейливыми. Это история о поваре князя Вэньхуэй-вана, который применил даосские принципы в домашнем хозяйстве, когда разрезал тушу вола. Князь, восхищенный его искусством, наблюдал за ним из залы своего дворца. Раз так, то повар готовил мясо на главном дворе перед залом для аудиенций. Дворец князя очень напоминает, таким образом, дом зажиточного крестьянина. Даже если Чжуан-цзы придумал рассказ ради морали, очевидно, что для людей той эпохи не казалось таким уж невозможным, чтобы князь наблюдал за домашним хозяйством прямо из зала для приемов. У нас есть и другие свидетельства активного строительства в период Цинь. Великая Стена, которую впоследствии часто чинили и заново облицовывали, была спроектирована и соединена Цинь Ши Хуан-ди. Им же были созданы облик и расположение стены. Хотя лишь "сердцевина" современной стены является циньской, последующие поколения только реставрировали и поддерживали в порядке это величественное сооружение. Любой, кто увидит Великую Стену, вздымающуюся на вершины обрывистых круч, ползущую по крутым склонам и извивающуюся вокруг голых холмов Северного Китая на протяжении тысяч километров, легко поверит в роскошь дворцов Сяньяна. От ханьских, суйских и танских дворцов Чанъани и Лояна не осталось ничего, кроме земляных холмов, бывших террасами. Однако есть письменные источники, позволяющие судить о планировке и масштабах двух столиц танской династии. На основании их легко представить стиль самых больших зданий, да и план самого города. При Тан Чанъань был огромным городом, занимавшим площадь, в несколько раз большую, чем современный Сиань, построенный на месте бывшего императорского дворца и включающий в себя южную и западную стены столицы VII века. Общий план схож с планом Пекина. Минские императоры, видимо, строили город по весьма древнему "проекту". Чанъань, как и Пекин, прямоугольной формы, причем внутри города находится еще одна ограниченная стеной территория — Императорский город, в котором находились резиденции чиновников и членов правящего дома. Дворцовый город, соответствующий пекинскому Запретному городу, находился внутри Императорского, но, в отличие от Пекина, в Чанъани он был расположен не в центре, а в северной его половине и имел, таким образом, общую северную стену с окружавшими его двумя "кольцами". За северной стеной находился обширный императорский парк Цзиньюань (Запретный сад), в котором Тай-цзун позднее построил еще один Дворцовый город, называвшийся Дамингун. Он выбивался из общей планировки. В целом расположение строений соответствует пекинскому, а весь комплекс является все тем же классическим китайским домом, только в огромном масштабе. Суйские и танские описания и плиты Чанъаня доказывают, что минский император Чэн-цзу (Юн-лэ) в строительстве Пекина опирался на план еще более древний, чем танский. Если минские архитекторы и не проявили оригинальности замысла, их труд все равно остается шедевром. Так, важным нововведением стало украшение домов разноцветной черепицей, что придало минским постройкам, предназначавшимся для императора и храмов, яркий и выразительный колорит. Это стало возможным благодаря улучшившейся технике производства фарфора и глазировки. Едва ли предшествующие века превзошли минских архитекторов в изящности, силе линий и гармоничной группировке зданий. Запретный город (Цзыцзиньчэн), защищенный зубчатыми стенами и широким рвом, имеет прямоугольную форму и находится точно в центре Пекина. В него ведут четверо ворот, трое из них — на юге, востоке и западе, — открывают путь в большие дворы, по бокам которых располагаются залы для приемов и официальные учреждения, находящиеся в южной половине города. Эта часть дворца была доступна для министров и чиновников, получавших аудиенцию у императора, и предназначалась для официальных приемов и церемоний. Северные ворота вели непосредственно в апартаменты, занимаемые семьей императора и наложницами, к которым никто, кроме евнухов, не мог приближаться. Южная половина представляет собой ряд просторных дворов, обрамленных великолепными залами и воротами. Все это создает совершенное, симметричное и гармоничное единство, которое должно было не только служить для церемоний, но и впечатлять посетителей великолепием и властью

Сына Неба. Северная половина, стеной отделенная от южной, имеет более "домашнюю" планировку. Личные апартаменты похожи на лабиринт двориков, садов, аллей и зданий, в которых императорская семья и наложницы имели отдельные комнаты. Здесь симметрия и пышность уступают место домашнему удобству. Императоры династий Мин и Цин, жившие в этом дворце более пятисот лет, не занимали все время одни и те же апартаменты. По своей прихоти или же уверовав в то, что та или иная часть дворца является "несчастливой", они перебирались в другое место, а порой вообще покидали и опечатывали покои своих предшественников. Дэрлин , одна из принцесс, приближенных к Цыси, рассказывала, как однажды вдовствующая императрица совершала обход и увидела здания, которые были заперты и не использовались так долго, что из-за травы и кустов к ним невозможно было подойти. Ей сказали, что никто не помнит, почему этот дворец оказался заброшенным, но высказали предположение, что один из членов императорской семьи когда-то умер здесь от инфекционной болезни. Никто из дворца никогда не посещал покинутые апартаменты. Хотя личные покои Запретного города были обширны и разнообразны, императоры сочли летний городской воздух слишком нездоровым. С самых древних времен двор на лето переезжал в специальные загородные резиденции. Их строительство вызвало к жизни новый, менее официальный архитектурный стиль. У Цинь Ши Хуан-ди, как уже говорилось, в окрестных парках было много летних дворцов, служивших в то же время и охотничьими поместьями. Его примеру следовали ханьские и танские императоры, а особенно — неугомонный строитель Янь-ди, второй император Суй. Хотя от их дворцов и парков не осталось и следа, сделанные историками описания показывают, что они планировались точно так же, как и Юаньминюань, сооруженный Цянь-луном в десяти милях от Пекина — обширный парк с многочисленными дворцами и павильонами, разрушенный английскими и французскими солдатами в 1860 году. Современный Летний дворец, восстановленный Цыси в 90-х годах XIX века, лишь слабо напоминает оригинал . Если в официозных "императорских городах", последним из которых был Запретный город в Пекине, преобладали сплетенные в симметричной гармонии пышность и строгость, в "летних дворцах" господствовали изящество и обаяние. Если холмов и озер не было, то их создавали, не считаясь с затратами, чтобы присутствовали все формы пейзажа на любой вкус. Деревья специально сажали или пересаживали, как это было при суйском Ян-ди, повелевшем издалека на специальных повозках доставить уже большие деревья. Великолепные ландшафты имитировали полотна живописцев. Среди лесов и ручьев, на берегах озер и склонах холмов строились гармонично связанные с окрестностями павильоны. Казалось бы, они рассыпаны беспорядочно, но на самом деле — по тщательно продуманному плану. Каждый из них был снабжен всем необходимым, так что император мог по своему желанию отправиться в любой из них и найти все подготовленным к его появлению. Роскоши императорских дворцов старались следовать, в меньших, правда, масштабах, и в городских, и в загородных домах богатых семей. Никто — за исключением, быть может, англичан — не смог обойти китайцев в искусстве создания садов и загородных резиденций. Китайцы, несмотря на свои большие и населенные города, всегда были тесно связаны с сельской жизнью, всегда любили естественную красоту. С древнейших времен в Китае бытовала убежденность в высоком очищающем нравственном смысле пребывания в уединении среди гор. Даосские мудрецы жили на лесистых склонах высоких гор и отказывались сойти вниз, даже если сам император предлагал им высшие почести. Многие выдающиеся ученые и поэты годами жили в глубинке, лишь изредка посещая города. Столь характерное для европейцев чувство ужаса перед дикой природой китайцам было неведомо. Приход буддизма в Китай не оказал значительного влияния на стиль китайских храмов. И даосские, и буддийские храмы строились по одному и тому же плану китайского дома, измененному для религиозных нужд. Расположение двора и боковых залов точно такое же, как и в жилых домах, главные залы в центре предназначены для поклонения Будде или другим богам, а домашние апартаменты позади храма служили жилищами для монахов. Однако некоторые мотивы в украшении и орнаментации главных залов имеют явно буддийское происхождение и несут следы влияния греко-индийского искусства (например, кариатиды, поддерживающие крышу храма в монастыре Кайюаньсы, в городе Цюаньчжоу, провинция Фуцзянь). Нынешние здания в Кайюаньсы — минского времени (1389 год), однако монастырь был основан еще при Тан. Вполне возможно, что кариатиды были скопированы в свое время с танских образцов, ведь при Тан влияние чужеродных культур было особенно велико. Предполагалось, что пагода, считающаяся наиболее характерной китайской постройкой, имеет индийское происхождение. Однако между индийским ступенчатым монументом, покоящимся на низком основании, и высокой китайской пагодой сходства очень мало. И хотя ныне последние сохранились лишь в буддийских монастырях, их подлинной предшественницей, скорее всего, является добуддийская китайская многоэтажная башня, которую можно видеть на ханьских барельефах. Такие башни чаще всего располагались по бокам от главного зала здания. Ханьские башни обычно были двухэтажными, с выступающими крышами, похожими на крыши нынешних пагод. С другой стороны, они очень тонкие в основании, и, скорее всего, представляли собой монолитные колонны. Хотя о подлинных размерах таких строений нельзя однозначно судить по барельефам (ведь художник подчеркивал то, что считал наиболее важным), они едва ли были намного выше самого главного зала, по бокам которого располагались. А значит, пагода стала высокой и мощной лишь в последующие века. Различие двух стилей китайской архитектуры особенно четко проявляется в храмах и пагодах. Часто эти два стиля называют северным и южным, хотя их распространение не всегда следует географическим границам. Например, в Юннани преобладает северный стиль, а в Манчжурии встречается южный. Эти исключения обусловлены историческими причинами. В Юннани при Мин и в начале Цин северное влияние было очень велико, а на южную Манчжурию, в свою очередь, оказал влияние юг (через морские пути). Основное различие двух стилей — в степени изогнутости крыши и орнаментации конька и карниза. В южном стиле крыши очень изогнуты, так что выступающий карниз вздымается вверх подобно горну. Коньки крыш часто усыпаны маленькими фигурками, изображающими даосских божеств и мифических животных, причем в таком изобилии, что линии самой крыши теряются. Карнизы и опоры украшены резьбой и орнаментацией, так что гладкой и "пустой" поверхности почти не остается. Самые яркие образцы такой страсти к украшательству, повлиявшие на европейский стиль XVIII века, можно видеть в Кантоне и южных приморских районах. Особого восхищения, однако, они не вызывают, ибо если тонкость резьбы и украшения сами по себе порой восхитительны, в целом линии постройки утеряны, и создается общее впечатление искусственности и перегруженности. От такого стиля постепенно отошли и сами китайцы. Даже в Кантоне многие здания, например, мемориальный зал Гоминьдана, построены уже в северном стиле. Северный стиль часто называют дворцовым, ибо его самыми лучшими образцами являются великолепные здания Запретного города и императорские гробницы минской и цинской династий. Завиток крыши более мягкий и сдержанный и напоминает крышу шатра. Тем не менее, предположения, что этот стиль берет начало от знаменитых шатров монгольских императоров, не имеет под собой оснований. Орнаментация сдержанная и менее пышная. Маленькие и более стилизованные по сравнению с южным стилем фигурки можно видеть лишь на коньках крыш. Удачный компромисс между перегруженностью южного стиля и стилизацией дворцов Пекина особенно хорошо просматривается в Шаньси. Здесь коньки крыш украшены маленькими, но грациозными и живыми фигурками всадников. Происхождения этих двух стилей окутано тайной. По ханьским образцам и барельефам (самым ранним из известных изображений зданий) можно видеть, что крыши в ту эпоху были лишь слегка изогнуты, а порой изгиб и вовсе отсутствует (неизвестно, однако, является ли это следствием несовершенства материала или скульптора или же действительно отражает стиль того времени). В танских рельефах и сунской живописи кривизна крыши уже просматривается, но она не столь значительна, как в современных южных постройках. С другой стороны, эта черта характерна для бирманской и индо- китайской архитектуры. Быть может, китайцы позаимствовали ее у южных соседей. В Японии, унаследовавшей архитектурную традицию от танского Китая, изгиб также незначителен и походит на присущий северному стилю. За исключением храма в горах Шаньси, обнаруженного Лян Сы-чэном в 1937 году, все сохранившиеся до наших дней деревянные и кирпичные постройки танской эпохи находятся в Японии, а не в Китае. Золотой зал монастыря Хорюдзи, построенный в 607 году и перестроенный после пожара столетие спустя, прекрасно иллюстрирует танский стиль архитектуры, часто встречающийся в картинах сунских художников и поэтому названный впоследствии в Китае сунским. В одном он существенно отличается от минского стиля: в сунском лишь передний и задний склон крыши непрерывны и плавно переходят в карниз, в то время как с востока и запада верхняя часть крыши представляет собой фронтон; в минском же стиле все четыре ската крыши одинаково плавно изгибаются к карнизу. Так построены Умэнь, главные южные ворота Запретного города, и некоторые другие залы и ворота дворцов Пекина. Сунский стиль был в ходу одновременно с минским. Так, крыши многих залов и павильонов Запретного города имеют характерные для него очертания. Каждый китайский город был окружен стеной. Неотъемлемость понятия "стена" от понятия "город" выразилась в том, что они обозначались одним и тем же словом "чэн". Естественно, что к городским стенам, придававшим городу его статус, относились с

предельной тщательностью и вниманием. Поэтому городские стены в Китае представляют собой совершенно уникальный тип архитектурных сооружений. Пожалуй, они являются самыми внушительными и прочными, чем где бы то ни было еще в мире. Искусство возведения стен достигло своего совершенства на севере, наиболее часто подвергавшемся нападениям кочевников. Стены Пекина, построенные в начале XV века при династии Мин, вполне заслуженно пользуются всеобщей известностью . Такие же высокие и крепкие стены можно встретить повсюду в северо-западных провинциях, а особенно в Шэньси, где они окружали каждый уездный город. Современные стены большей частью построены при Мин. После изгнания монголов китайские императоры этой династии сочли необходимым восстановить городские укрепления в северных провинциях, пришедшие в упадок за время господства на севере кочевников. В планировке городов и фортификаций также можно проследить два стиля: северный и южный. На севере, где у строителей было много свободного пространства и ровных площадей, города строились в форме прямоугольника. Город делился на четыре части двумя прямыми, пересекающимися в центре улицами. За исключением самых больших городов, в стенах было лишь четверо ворот, по одним с каждой стороны. На пересечении двух главных улиц находилась смотровая башня с четырьмя воротами, чтобы в случае бунта или беспорядков каждую улицу можно было изолировать от остальных. В венчавшей ворота трехэтажной, наподобие пагоды, башне располагались воины, здесь же находился и огромный барабан, выполнявший роль городских часов. В него ударяли через определенные промежутки времени. Расположение ворот и двух главных улиц отличали правильность и симметричность, чего нельзя сказать об улочках, пересекающих жилые кварталы, извивающихся и изгибающихся между домами. В китайском городе редко можно встретить разделение на богатые и бедные кварталы. Рядом с богатыми домами, с множеством дворов и садов, на той же линии теснятся бедные лачуги с одним двором. Если какая-то часть города больше подвержена наводнениям после летних дождей, чем другая, естественно, что состоятельные люди будут избегать низкой части города, хотя и здесь можно встретить большие дома рядом с жидищами нищих. На севере городские стены возводили, чтобы спасаться не только от врагов, но и от наводнений. В основе стены лежал толстый слой твердой глины, который с внешней и внутренней сторон обкладывался очень большими кирпичами, в толщину достигавшими 4–5 дюймов. Верх стены также выкладывался кирпичами. Стены строились усеченными кверху; если в основании толщина достигала 40 футов, то наверху она была не более 20–25 футов. Высота стен была различной, но в городах Шаньси, Пекине и Чанъани они достигали 60 футов. На расстоянии 50–100 ярдов от стены строились бастионы, периметр верхней части которых доходил до 40 футов. У подножия бастионов протекал ров; между рвом, стеной и башнями оставалась полоска незанятой земли. По всем четырем углам стены и над воротами сооружались башни. Угловые башни укреплялись с внешней стороны кирпичами и имели бойницы для стрельбы. Башни над воротами, похожие на трехъярусные пагоды, только прямоугольной формы, чаще всего строились из дерева и покрывались черепицей. В этих башнях, весьма ярко характеризовавших городскую архитектуру, жили солдаты, сторожившие ворота, а во время войны они служили постом для стрелков и лучников. Башни над воротами Пекина имеют высоту 99 китайских футов. Согласно китайским верованиям, на высоте ста футов обычно летают духи, поэтому башни специально были спроектированы так, чтобы достигать максимальной высоты и при этом избегать встречи с потусторонними силами. Ворота главных городов обычно защищали полукруглые внешние укрепления, в которых под прямым углом к открытым главным воротам находились внешние ворота. Таким образом, если на внешние ворота нападали, главный проход оставался защищенным. Предместья за внешними воротами также окружались насыпной, не укрепленной кирпичами стеной, скорее для того, чтобы уберечься от грабителей, чем чтобы оборонять город. До появления современной артиллерии стены оставались практически неразрушимыми. Их толщина обрекала на неудачу любую попытку подорвать или разбомбардировать их. Взобраться на такие высокие стены также было делом очень трудным и опасным. Защищенный город мог противостоять нападению огромной армии, и китайская история полна рассказов о знаменитых осадах и героической обороне. Сломить сопротивление скорее могли блокада и голод, ибо город зависел от поставок продовольствия из деревень. Городские стены на севере и северо-западе Китая во всех отношениях превосходили укрепления южных городов. На юге лишь немногие города могли строиться симметрично и с размахом, что обусловливалось как высокой ценностью земли, на которой можно было сеять рис, так и неровной, отличной от северных равнин поверхностью. Улицы узкие и петляющие, стены низкие, хотя нередко каменные, ворота неширокие. Колесный транспорт на юге не был распространен. На улицах было полно навьюченных мулов, паланкинов, носильщиков и тачек, поэтому необходимости строить широкие проходы не существовало. В Кантоне, например, по многим улицам могли пройти рядом лишь два человека. Основным транспортным средством на юге была лодка, и по суше в город приезжали лишь из предместий. Кроме того, юг не столь часто подвергался нападениям, поэтому и укреплениям уделяли меньше внимания. 1 ПРИМЕЧАНИЯ Юй Дэ-лин. — Прим. ред. 2 Тем не менее, и этот летний дворцово-парковый комплекс (Ихэюань) производит на посетителя грандиозное впечатление и, несомненно, является одним из красивейших в мире. — Прим. ред. 3 В настоящее время городские стены Пекина почти полностью разрушены из-за городского строительства и разрастания площади города. — Прим. ред.

Часть седьмая. Китай при манчжурах

Глава XXVII. Манчжурское завоевание

Еще до прихода в Китай у манчжуров было свое государство, основанное в 1618 году на берегах реки Сунгари (ныне провинция Цзилинь) Нурхаци, первым вождем единого манчжурского народа. Его сын, придя к власти в 1625 году, сделал столицей Шэньян и завоевал минскую провинцию Ляодун. Однако китайцы по-прежнему стояли на линии Великой Стены. Несмотря на многочисленные набеги, манчжурам не удавалось выбить китайцев с этого форпоста, что не позволяло им закрепиться на собственно китайской территории. Если бы минскую империю не сокрушили внутренние войны, быть может, манчжурское царство так и осталось бы в этих пределах. Манчжурское завоевание Китая стало следствием цепи обстоятельств, большей частью случайных. Поэтому характер покорения северных и южных провинций соответственно был совершенно иной. Если Северный Китай манчжуры заняли "по приглашению" и фактически без сопротивления, то Южный — после долгой и ожесточенной борьбы. Это определило всю последующую историю династии и разное отношение северных и южных китайцев к манчжурам и императорской системе. В 1644 году манчжурский двор не был готов к завоевательному походу. Второй манчжурский император Тай-цзун умер годом ранее, оставив престол одиннадцатилетнему сыну. Регентство осуществляли братья покойного императора, и при таких обстоятельствах они едва ли отважились бы на такое трудное и рискованное предприятие, как поход на Китай, если бы им не предоставили возможность, слишком хорошую, чтобы ее упустить, которая едва ли могла еще представиться. Ли Цзы-чэн, лидер восставших, сокрушивший западные провинции и уничтоживший власть минской династии на севере, в 1644 году захватил Пекин и провозгласил себя императором новой династии Шунь. Последний император Мин покончил с собой, и народ, уставший от беспредела находившегося во власти евнухов минского двора, скорее всего принял бы новую династию с облегчением. Ли Цзы-чэн, хотя и не имел образования, был способным полководцем, в чем-то похожим на основателя династии Мин. Казалось бы, новой династии, опиравшейся на обученную на войне армию, нечего было бояться манчжуров. Даже при всеобщем хаосе конца правления Мин китайская армия, расположенная в Шаньхайгуань (там, где Великая Стена доходит до моря), довольно успешно мешала манчжурам надолго закрепиться на территории к югу от Великой стены. Эта армия, возглавляемая генералом У Сань-гуем, не участвовала во внутренних распрях. Если бы У Сань-гуй подчинился новому императору, династия Ли Цзы-чэна утвердилась бы надолго. Казалось бы, У Сань-гуй и не должен был поступить иначе, ведь, как показывают последующие события, он не являлся столь уж ревностным сторонником минской династии. Почему У Сань-гуй отказался признать новую династию, остается исторической загадкой, но едва ли причиной тому были соображения государственной политики или далеко идущих амбиций, скорее — дело в личной обиде. Ли Цзы-чэн взял себе в наложницы красивую певичку, прежде бывшую наложницей У Сань-гуя. Более того, он отказался отдать женщину законному супругу, когда У Сань-гуй потребовал ее. В итоге тот отказался признать новую династию и с несколько запоздалым и сомнительным пылом провозгласил себя приверженцем минского императора. Он открыл проход в Шаньхайгуань и позвал на помощь манчжуров. Неизвестно, чего ожидал У Сань-гуй, но результаты оказались фатальными для всех китайских претендентов на престол. Ли Цзы-чэн потерпел поражение от объединенной армии и вынужден был оставить Пекин. Преследуемый У Сань-гуем, он бежал в западные провинции, но в конечном счете был окончательно разбит. Манчжуры, тем временем, позволив У Сань-гую удовлетворить свою жажду мести, спокойно заняли Пекин и провозгласили своего правителя императором Китая. Система минского управления на севере уже рухнула, поэтому манчжуры заняли север и северо-запад Китая, практически не встречая сопротивления. На юге же, напротив, минский наследный принц тоже провозгласил себя императором в Нанкине, другие члены минского дома организовали сопротивление в Фучжоу и Кантоне. Дело подавления китайских претендентов на престол манчжуры оставили У Сань-гую и другим покорившимся им китайским военачальникам. В борьбе с ними и остатками армии Ли Цзы-чэна участвовали лишь небольшие отряды манчжуров. Первое завоевание юга закончилось после продолжительной войны восемнадцать лет спустя. Последний минский претендент бежал в Бирму. Юг был поделен между тремя китайскими князьями: У Сань-гуй обосновался на юго-западе, двое других, менее могущественных князя — на восточном побережье. Непосредственная власть манчжуров не простиралась южнее Янцзы, но и на северо-западе их позиции были слабы. В первые тридцать лет новой династии империя лишь формально подчинялась манчжурскому двору, который при императоре Шунь-чжи (1644—1662) был слабым и недееспособным. Сам император попал под опекунство евнухов Запретного города. Большую часть времени он посвящал буддийским духовным упражнениям, постепенно полностью завладевшим его вниманием. Когда в 1662 году он умер, власть новой династии была далека от стабильности. На трон взошел восьмилетний мальчик. Казалось бы, регентство должно было еще больше ослабить позиции династии. Немногие могли предвидеть, что этому мальчику суждено будет стать спасителем династии — великим Кан-си . Если бы У Сань-гуй, как номинальный вассал правивший на юго-западе, выбрал этот момент, чтобы сокрушить манчжурскую династию, ему это наверняка удалось бы. Однако он ждал еще десять лет. Лишь в 1673 году на юге началось восстание. К этому времени Кан-си уже избавился от опеки регентов и взял бразды правления в свои руки, с самого начала показав себя твердым и решительным властителем. Тем не менее, мятеж У Сань-гуя почти уничтожил власть манчжуров. Весь Южный Китай сразу же был потерян. У Сань-гуй призвал на помощь монгольские племена и пошел на северо- запад, чтобы соединиться с ними. Однако планам его не суждено было осуществиться, и в первую очередь из-за предательства других князей, поначалу поддерживавших У Сань-гуя, а затем покорившихся манчжурам и лишившихся из-за этого власти. Но даже завоевание побережья и поражение монголов не спасло бы династию, не будь У Сань-гуй слишком стар для тягот долгой войны. После пяти лет сопротивления он умер, так и не потерпев поражения и оставаясь властителем всего юго-западного Китая. Сыновья его не обладали ни способностями, ни авторитетом отца, да вдобавок перессорились между собой. В 1682 году Кан-си захватил Юннаньфу, их столицу, уничтожил семью У и тем самым смог наконец подавить восстание и завершить завоевание юга. Таким образом, юг полностью покорился манчжурам лишь спустя сорок лет после мирного взятия Пекина. Это определило и дальнейшее отношение манчжуров к китайским подданным севера и юга. Север покорился, и ему доверяли, до определенной степени, конечно. Непокорный юг внушал опасения и страх, ему не доверяли и безжалостно подавляли. Столицей манчжуров стал Пекин, расположенный близко к их родине и союзникам — монголам. Преимущества новой власти ощущались только в северных провинциях и столице, а основные поступления в казну шли с юга. Манчжуров была горстка по сравнению с китайским населением империи. К концу правления династии манчжуров было 10 миллионов, а китайцев — 350 миллионов. Конечно, тремя столетиями ранее, население было много меньше, но едва ли при этом доля манчжуров в процентном отношении была больше. Очевидно, что новая власть не могла управлять огромной империей, не опираясь на китайцев. Также ясно, что, если бы манчжуры и китайцы пользовались равными правами, первые вскоре просто исчезли бы. Поэтому половина всех гражданских постов была зарезервирована за манчжурами, другая половина — за китайцами. А это означало неадекватное распределение между северными и южными провинциями, соревновавшимися в Пекине и Нанкине соответственно. На юге проживало большинство населения, однако на его долю приходилась лишь четвертая часть должностей в империи. Естественно, что конкуренция на экзаменах среди южан была гораздо выше, чем среди северян, среди манчжуров же ее порой и вовсе не было. Поэтому южане, преуспевшие на экзаменах, составляли самый интеллектуальный слой гражданских служб, манчжурским же чиновникам, которым пост нередко гарантировался с детства, вообще не требовалось никаких талантов, чтобы получить должность. Из такого положения вещей вытекало две опасности для управления. Во-первых, тем, кто заслуживал высших постов и быстрого продвижения по служебной лестнице, — южанам — власти доверяли менее всего, опасаясь, что в администрации будут преобладать выходцы с враждебного юга. Поэтому южане, и особенно выходцы из Гуандуна, не получали тех постов, которых заслуживали, и, естественно, от этого они не становились более лояльными. Гораздо серьезнее были волнения среди образованных южан, не ставших чиновниками. Острая конкуренция за получение ограниченного числа должностей оставляла за бортом множество кандидатов, уровень подготовки которых был выше, чем у манчжуров или некоторых северян, но для которых при манчжурской власти шансов получить пост не было. Такие люди во все времена являлись "материалом" для выступлений и недовольства, а поскольку теперь половина постов предназначалась только для манчжуров, "безработных" интеллектуалов стало больше, чем когда-либо прежде, и недовольство их было велико. Южане приходили к убеждению, что империей управляют в интересах Пекина и соседних с ним провинций, но доходы при этом выжимают с юга. Впрочем, так и было на самом деле. Средства тратились в Пекине. В дополнение к огромным дворцам минских императоров построили загородные резиденции. Сооружались дорогостоящие храмы и усыпальницы, причем на налоговые поступления от южных провинций, никакой выгоды от подобного строительства не получавших. Специальным указом манчжурам запрещалось заниматься коммерцией и ремеслом, поэтому вся нация кормилась

за государственный счет "казенным рисом", поступавшим с юга в Пекин и манчжурские гарнизоны. В отличие от предшествующих завоевателей, манчжуры никогда не ослабляли барьер между собой и китайцами. Вся манчжурская нация, разделенная на "восемь знамен", была рассредоточена в столице и по военным гарнизонам во всех провинциях. Манчжурам запрещалось вступать в браки с китайцами и заниматься какой-либо деятельностью, кроме гражданской и военной службы. При такой системе, обрекавшей их на праздность, они постепенно вырождались. Чтобы занять пост, манчжурам не требовалось особых способностей, а воины, обреченные в гарнизонах на безделье, вскоре утратили боевой дух отцов. Однако недостатки этой системы, в конечном счете приведшие династию к гибели, поначалу не были столь очевидны. Долгая борьба на юге, ознаменовавшая первый период манчжурского правления, не позволяла новой власти расслабиться. После усмирения юга в империи более столетия царил мир, в первую очередь благодаря личным качествам и способностям трех императоров — Кан-си, Юн-чжэна и Цянь- луна. Внешняя пышность их царствования скрывала упадок манчжурской власти, но когда в начале XIX века империя столкнулась с восстанием и внешними войнами, оказалось, что манчжурские войска не способны ни подавить бунт, ни отразить угрозу извне. В течение столетия манчжурское правительство боролось с китайскими подданными внутри и иностранными державами вовне. В этой битве оно вынуждено было опираться на китайские войска, сомнительной преданности и плохо вооруженные. Внутренние восстания и поражения от внешних врагов в конце концов дискредитировали династию и вовлекли китайскую империю в революцию, в ходе которой падение манчжурской династии явилось, быть может, событием далеко не самым значительным. Пожалуй, в новой истории Китая нет перемены более разительной, чем происшедшее с империей в период XVIII–XIX веков. При Кан-си и двух его преемниках империя достигла вершины материального благосостояния, что выразилось как в ее размерах и численности населения, так и в том восхищении, которое она вызывала у других государств. Миссионеры, первыми представившие Китай Западу, считали империю равной, если не превосходящей (за исключением религии), родную Францию. Империя Цянь-луна казалась им самой богатой в мире (так же, как она несомненно являлась и самой обширной). В следующем столетии произошел крутой поворот. Внутренние мятежи и разрушительные внешние войны следовали одни за другими (можно сказать, что они порождали друг друга). Столетие, ставшее для Запада веком механики и подъема науки, для Китая явилось периодом застоя, плохого управления, слабости и упадка. Империя, в XVIII веке вызывавшая восторг иезуитов, к концу XIX века считалась одряхлевшей и отсталой абсолютистской страной, обреченной на хищническое разграбление несколькими иностранными державами. Причиной такого быстрого упадка стало не плохое политическое или экономическое управление, а психология самого правящего класса. Иноземное господство фатально для национальной культуры. Если иностранные правители цивилизованнее своих подданных, они насаждают свою культуру, а национальное начало погружается в глубины презрения и теряет всякую перспективу. Если же, как это и было с манчжурами, завоеватели — "варвары", принимающие более высокую культуру покоренной нации, они инстинктивно благоволят всему самому устоявшемуся, признанному и ортодоксальному в ней и опасаются любых новшеств, опасаясь быть обвиненными высокообразованной местной аристократией в диком невежестве. Не имея собственной традиции, они не чувствуют в себе права судить о литературе и искусстве. Так же поступал и манчжурский двор. При Кан-си, Юн-чжэне и Цянь-луне манчжурские принцы и вельможи стали китайцами в большей степени, чем сами китайцы. Они восприняли и защищали самые строгие конфуцианские устои. Литература, которой они покровительствовали, строилась по образцу классики древней эпохи, поэзия подражала танским мастерам, искусство ориентировалось на сунскую эпоху. Любые идеи и направления, не вписывавшиеся в эти рамки, игнорировались или презирались. Манчжуры заняли такую позицию не только вследствие проводимой ими политики, но и из-за естественного преклонения перед великой и древней цивилизацией. Они были лишь горсткой воинов среди безбрежного моря китайских подданных и поняли, что могут управлять империей лишь с помощью китайского ученого класса, традиционно державшего в руках нити власти. Всецелое и искреннее покровительство культивируемым в среде этого класса искусству и литературе было самым надежным средством обретения его благорасположенности и лояльности. Поэтому манчжурские императоры всецело посвятили себя китайской культуре, но лишь в ее традиционном ортодоксально-конфуцианском проявлении. По их указам были составлены обширные собрания классической литературы. Экзамены стали еще более условными и далекими от действительности. К даосизму и ко всему, что, казалось, отдавало алхимией, относились с презрением. И именно к этой области знания, неконфуцианской, а потому ненужной, причислялись новые науки, возникшие в Европе. Манчжурские императоры использовали иезуитов в литейном деле и астрономии, но относились к научным познаниям иностранцев как к чисто техническому умению, подобному искусству плотника или огранщика яшмы, и никогда не интересовались лежащими в его основе реальными знаниями. Подобный ультра-консервативный взгляд разделялся и официальной иерархией, как манчжурской, так и китайской. Воспитанный на классической, исключающей восприятие неконфуцианской философии, традиции и прошедший нелегкие экзамены, основанные на чисто условной интерпретации литературы, менталитет, доминировавший в гражданской службе, был закрыт для любых идей прогресса и мысли о возможности, не говоря уже о необходимости, перемен. Те, кто противился такой системе подготовки или не удовлетворялся традиционным истолкованием, не могли успешно сдать экзамены, а если это порой и удавалось, то они находили саму обстановку гражданской службы столь несоответствующей их духу, что либо подавали в отставку, либо могли занимать лишь самые незначительные посты. Система сохраняла саму себя, изменить ее было невозможно. Подлинной причиной упадка империи в XIX веке стала интеллектуальная стагнация, вызванная доминированием немногочисленного чуждого правящего класса, опиравшегося, в свою очередь, на застывшую культурную традицию. Манчжуры до самого последнего момента цеплялись за эту традицию, как за спасительный якорь. Растущее недовольство, прогресс внешних врагов, отождествляемый с переменами и выбором другой идеологии, только подтверждали их уверенность в том, что конфуцианство является "для китайцев тем же, что вода для рыбы" — жизненной необходимостью. Любое волнение ассоциировалось с иным, враждебным учением. Идеология восстания секты Белого Лотоса, сотрясавшего империю в последние годы Цянь-луна и все правление Цзя-цина, основывалась на эзотерическом буддизме . Восстание тайпинов, бушевавшее в середине XIX века, связывалось с протестантизмом. Все эти выступления, а также иностранные державы со своими миссионерами и претензиями на равенство с империей, подрывали основы философии манчжурских правителей. "Своя" династия могла бы приветствовать перемены и возглавить партию реформаторов, как это случилось в Японии и как надеялись лидеры тайпинов, но манчжуры опасались, что, если они откажутся от конфуцианской традиции, они утратят поддержку китайского ученого класса, от которого династия полностью зависела, ибо "восьмизнаменное" манчжурское войско выродилось. Это была фатальная политика. Если манчжуры и смогли на какое-то время привлечь на свою сторону консервативных ученых, то только за счет отчуждения всех оригинальных и независимых мыслителей, игнорирования причин народного недовольства и ослабления империи перед лицом могущественных врагов. Все это были неизбежные следствия сурового консерватизма, утвержденного Кан-си, Юн-чжэном и Цянь-луном в XVIII веке — веке коренных изменений в европейской цивилизации. Тогда империя казалась процветающей и защищенной. В течение 120 лет вплоть до конца XVIII века в стране царил мир. Были завоеваны Монголия, Тибет и Туркестан — никогда прежде не входившие в империю (частично — лишь при Тан). Вассалами стали Бирма, Корея и Вьетнам. Непал потерпел лишь одно поражение, но агрессию непальские гурки отразили. Отчасти столь долгий мир обусловливался истощением страны от войн конца Мин. Юг, покорившийся последним, пострадал более всего и многие годы не имел сил на новое восстание. В 1649 году в Сычуани правил ужасный Чжан Сянь-чжун, уничтоживший большую часть населения провинции. Восемьдесят лет спустя после манчжурского завоевания о. де Майя писал, что несмотря на помощь, Сычуань так и не оправилась от такой катастрофы. Население провинции до сего дня большей частью состоит из потомков переселенцев из Хубэя и Шэньси . Долгое царствование Цянь-луна (1735–1795) стало самым блестящим периодом в истории манчжурской династии и, как считают многие, за всю китайскую историю в целом. Мир и спокойствие царили вплоть до последних лет, пока восстание секты Белого Лотоса в Центральном Китае не ознаменовало вступление империи в век хаоса. Внешние войны расширили границы империи до невиданных прежде пределов. Роскошные дворцы Пекина и сегодня напоминают о былом великолепии. Население росло быстрыми темпами. Сам император, ученый и поэт, подобно танским правителям, был сильным и способным властителем и любил, когда его сравнивали с танским Тай-цзуном (равно как и в следующем столетии императрица Цыси любила, когда ее сравнивали с У-хоу). Лестное сравнение, однако анализ основ позволяет вскрыть слабость манчжурской династии. Танский Тай-цзун правил двадцать два года, усмирив и заново организовав доставшуюся ему в разрухе страну. Итогом его жизни стали 150 лет спокойствия и мира. Цянь-лун шестьдесят лет правил империей, процветавшей, когда он взошел на трон. Сразу