Китай, Россия и Всечеловек

Григорьева Татьяна Петровна

И не о том ли книга Шпенглера «Закат Европы» и откликнувшихся на нее философов России? «Культура происходит от культа, она связана с культом предков, она невозможна без священных преданий. Цивилизация есть воля к мировому могуществу, к устроению поверхности земли. Культура национальна, цивилизация – интернациональна… Новое средневековье будет цивилизованным варварством», – возвещал Николай Бердяев. [238] И добавлял: культура органична, цивилизация – механична, первая – качество, вторая – количество. А Федор Степун напоминает: противоположность культуры и цивилизации – главная ось всех шпенглеровских размышлений. «Цивилизация представляет собой… по Шпенглеру, неизбежную форму смерти каждой изжившей себя культуры». [239]

Что касается Японии, то уже в первые годы Мэйдзи возникло движение «за сохранение национальной самобытности». И если можно говорить о высокой технологии Японии нашего времени и об успехах ее науки, то все же это касается прежде всего ее внешней жизни. Ее внутренняя

жизнь протекает по традиционному руслу, то отклоняясь от Основы, то возвращаясь к ней в поисках «национальной идентичности». Судя по итогам опросов, уже в 70-е годы большинство японцев предпочли «чистую и правильную жизнь» (в соответствии с «изначальным сердцем» – чистым и правдивым). Опросы 80-х годов показали, что возрождается тяга к традиционному укладу: благоговейное отношение к труду, уважение предков и вежливость – первейший признак культуры.

Выступая на сессии парламента в 1983 году, премьер-министр Я. Накасонэ напомнил о традиции, переданной японскими богами, как незримой силе, определяющей образ мысли и жизни японцев, охраняя их от «разрушительного» воздействия извне. Он справедливо утверждал, что без ощущения национальных корней невозможен и «будущий интернациональный человек». А в докладе 1985 года поднял вопрос о национальной идентичности, истоки которой в священных текстах – Кодзики и Нихонги. Путь Японии – ощущение общества как «единой семьи» (иэ-сякай), «общины друзей» (на-кама-сякай). И в этом причина устойчивости государственной системы: «одно государство – одно сердце» (иккоку – иссин) – отличает Японию от европейской цивилизации с ее индивидуалистической сутью.

Закон Равновесия, которому следовала Япония, и есть знак Культуры. Если нет уравновешивающего начала, одно превозносится над другим, то нет и культуры, а есть ее подобие, квазикультура, разлагающая неокрепшие души. Этим можно объяснить небывалый интерес к японской культуре в странах Запада и России, стремящихся приобрести иммунитет против псевдоценностей. [240]

И действительно, японцы, привыкшие к целостному восприятию, не могут принять европейского индивидуализма, «атомизированного» человека. Парадокс в том, что эго, свободное от чувства причастности Целому, попадает в зависимость от самого себя. Замкнутое на себе ощущает себя одиноким, лишенным той свободы, которую на протяжении истории искали наши предки. И получается, что индивидуализм по-европейски оборачивается подобием, однородностью, которая приводит к Вражде. Все эгоцентрики ведут себя более или менее одинаково, значит, пропадает индивидуальность, ради которой они обособились. Иначе и быть не могло: логическое завершение антропоцентризма – эгоцентризм, логическое завершение эгоцентризма – сверхчеловек (антихрист – по «Трем разговорам» Вл. Соловьева). И Бердяев скажет: «Грех есть прежде всего утеря целостности, целомудрия, разорванность, раздор». [241]

Мне могут возразить: а как же «групповая логика», в которой видят причину обезличивания человека в Японии? Но при той форме сознания, которое можно назвать нелинейным, сингулярным, невозможно что-то одно, однозначное. В Японии человек, принадлежащий к той или иной группе, может ставить интересы группы выше собственных и оставаться личностью (по закону Уравновешенности-Ва). Именно потому, что помимо горизонтальных связей, объединяющих его с членами группы, он ощущает связь по вертикали (пусть на подсознательном уровне): с предками, с небесными богами, с Буддой, а связь по вертикали всегда индивидуальна. И современные социологи Японии прекрасно понимают, что успех группы зависит от участия каждого в общем деле. Если «групповое сознание» характеризуется такими чертами, как сердечность (он), искренность ( макото-синдзицу), благодаря которым и возможна «взаимность», то в идеале об отчуждении не может быть речи.

Собственно, японцы издавна признавали истинно-сущим лишь единичное, имеющее свое неповторимое кокоро, которое чудесным образом сообщается с Единым. В японском мировоззрении отсутствует понятие «части», которая в принципе не может быть свободной. Существовало «разделение без отделения» – «Одно во всем и все в Одном». Прекрасный знаток Японии Г. Е. Комаровский обращает внимание на эту особенность при исполнении синтоистского обряда: «Считалось, что митама — божественный дух – обладает способностью разделяться таким образом, что, оставаясь в прежнем синтай (божественная субстанция), он одновременно переходит в другой священный предмет, который становится синтай другого святилища. При этом прежний синтай ни на йоту не утрачивает своей магической силы, а в целом могущество „божественного духа“ лишь возрастает. Такое представление – бунрэй (разделение духа) позволяет создавать множество святилищ одним и тем же божествам». [242] А говоря словами Д. Т. Судзуки: «Каждый миг человеческой жизни – в той мере, в какой он становится выражением внутреннего существа, – изначален, божественен, творится из Ничто и не может быть восстановлен.

Каждая индивидуальная жизнь, таким образом, есть великое произведение искусства. Сумеет или не сумеет человек сделать ее совершенным, неподражаемым шедевром, зависит от степени его ощущения Пустоты (Шуньяты), действующей в нем самом». [243] И это чувство неповторимости каждого мига настолько обострено в японцах, что можно понять удивление Окакура: «Девятнадцатый век с его идеей эволюции приучил нас думать о человечестве, но не думать о человеке. Коллекционер весьма усердно собирает образцы, чтобы представить период или школу, забывая о том, что одно прекрасное произведение искусства может научить нас больше, чем многочисленные примеры посредственной работы целого периода… слишком много классифицируем, слишком мало непосредственно переживаем». [244] (И разве это не близко «Пифагоровым числам» Флоренского или «индивидуализации всеединства» Вл. Соловьева?) Ощущение единства неединого привлекло к японскому искусству американского поэта Эзру Паунда, который восхищался умением японцев создавать не только хокку, но и театр Но, который может состоять из одного образа, то есть вся пьеса служит его развитием с помощью движения и музыки, чем достигается целостность. А современный поэт хайку Мурамацу Томоцугу признается: «Из того, что я прочел за свою жизнь, меня более всего поразил роман Л. Толстого „Война и мир“. Я думаю, что с романом „Война и мир“ можно сравнить только японские хокку». [245] И это в духе традиции: в одном зерне – Вселенная, в одном миге – вечность: объем, количество не имеют значения.

Изначально они признавали неизменным Центр большого и малого: неповторимо кокоро каждого цветка и каждого человека. Не отрицание личности, а поиск ее подлинности, как уверяет знаток Японии Л. Хэрн: «Это – божественное в каждом существе. По-японски оно называется „Муга-но тайга“ – „великая личность“ без себялюбия. Иной истинной „личности“ не существует». [246] И это созвучно японскому философу XX века Нисида Китаро: «Наше истинное Я и есть субстанция универсума. Когда мы узнаем свое истинное Я, мы не только соединяемся со всем человечеством, но соединяемся с субстанцией универсума, в духе проникая в Божественный Разум». [247] Не случайно современные исследователи японского характера, такие как И. Бен Дасаи, пишут: «человечность» («нингэнсэй») воспринимается японцами как «первичная Реальность», которая лежит в основе всего; «закон по ту сторону закона», «слово по ту сторону слова», «разум по ту сторону разума». [248] Невидимый мир Истины-Макото реальнее, чем мир видимый.

Мышление японцев можно назвать «сингулярным» именно потому, что изначально признавался неизменным Центр большого и малого: неповторимо кокоро каждого цветка и каждого человека. Потому и не было разделения на части, неизбежного при линейном, одномерном мышлении. Все само по себе Таково, суверенно и потому едино. Лишь целое сообщается с другим целым, не посягая на его свободу. (Этот насущный для выживания человечества принцип отношения одного с другим – неслиянного и нераздельного единства – дает о себе знать и в современной науке, синергетике, признающей сингулярную структуру мира в соответствии с ее квантовой природой.)

Сингулярность (центр в каждой точке) предполагает вертикальную ось, соединяющую множество в единое, земное с небесным. Тогда все находит свое место во Вселенной, следуя своему Пути. И это в корне меняет отношение к жизни: никем и ничем нельзя пренебречь, чтобы не нарушить вселенское Равновесие и не погубить эту Землю, единую с Небесами, вместе с ней – и себя.

Путь России

Пришло время России задуматься о себе, о своем предназначении, о котором давно говорят за ее пределами, одни с надеждой, другие с опасением. Об этом с особой остротой писали философы Серебряного века, предчувствуя беду, если Россия не осознает себя. Национальная идея есть у каждого народа, но мало кто в большей степени пренебрегал ею, чем русские. С одной стороны, в силу удаленности этой идеи, ее запредельности. С другой – от неумения заглянуть в себя, надеясь найти опору у «цивилизованного» Запада, вместо того чтобы опираться на богатейшую традицию собственной культуры, привлекающей своей неисповедимой силой. Об этом предупреждали такие светлые умы, как Алексей Степанович Хомяков: «Общество, которое вне себя ищет сил для самосохранения, уже находится в состоянии болезненном».

В чем же тайна притяжения русской культуры? Известно, «умом Россию не понять». Может быть, можно понять сердцем; «от сердца к сердцу» – путь к ее постижению. Вспомним вещие слова Александра Невского: «Не в силе Бог, а в правде». Правда предопределена русскому человеку, но он не может найти ее, найти, «кому на Руси жить хорошо». В XIX веке достигли наивысшего в осмыслении правды, в самопознании России. Н. К. Михайловский говорил об «инстинкте правды»: «Всякий раз, когда мне приходит в голову слово „правда“, я не могу не восхищаться его внутренней красотой… Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое. Правда в этом огромном смысле слова всегда составляла цель моих исканий». [249] Эту правду он искал в «целостной личности», которой не дает осуществиться дробящий мир бездуховной цивилизации.