Клад, который не достался никому
Шрифт:
Ушел старый начальник, отдел возглавил Никола. Узнав, что Петрович не подписал контракт, стал к нему придираться, угрожать увольнением. Пришлось уступить – подписать эту чертову бумагу, презирая себя. Он двадцать пять лет был сельским участковым. Поздно менять профессию. На стороне начальства была сермяжная правда: ему надо кормить семью.
Но Никола так и не простил ему того противостояния, при любом удобном случае упрекал подчиненного в упрямстве и независимости: «С чего ты взял, что ты какой-то особенный».
И сейчас Никола продолжал бухтеть, мол, ты, Петрович, будешь нести персональную ответственность
– Мне нужно в город поехать проконсультироваться со специалистом, – сказал Петрович. Никола засопел громче. Петрович сделал вид, что получил разрешение и вышел.
Дома он побросал в рюкзачок необходимое, объяснил ситуацию жене, на совхозной машине доехал до трассы. Дальше, до столицы, – автостопом.
Он долго стоял на обочине. Машины проносились мимо, словно не замечая милиционера. А ведь по закону каждый водитель «обязан оказать содействие в передвижении» человеку в форме.
Наконец, громоподобно гремя тормозами, около него остановилась фура. Дальнобойщики любят брать попутчиков: во время долгой, монотонной дороги задушевный разговор с незнакомым человеком помогает разогнать сонливость, главную причину гибели людей этой профессии.
Петрович с трудом взобрался на высокую подножку.
Молодой, со щеголеватыми усиками водитель засыпал Петровича вопросами, и, не дожидаясь ответа, стал рассказывать о своей любимой пятилетней дочке, по которой мучительно скучает в многодневных поездках. Рассказывал о том, что видел на дорогах процветающих Германии, Голландии, Бельгии. Признался, что с тяжелым сердцем возвращается домой, где его ждут пустые дороги среди серых деревень и городов, заполненные людьми с озабоченными лицами. Что горько ему видеть, насколько родная страна отстала от европейской цивилизованности. И что люди, живущие тут, не хотят научиться тому, что принесло благополучие другим народам: любви к свободе, чувству ответственности и самоуважения.
Петрович был рад словоохотливому попутчику – дорога пролетела незаметно. Вот и пригороды столицы. В городе его приютит друг детства.
Иван страстно мечтал уехать из родной деревни. Он сидел за учебниками, пока одноклассники гоняли мяч на вытоптанном стадионе. С третий попытки, потратив немало сил на исправления изъянов деревенского образования, он поступил в столичный университет. И там сидел за книгами, усердно учился и стал научным сотрудником в Академии наук. Где и работает тридцать пять лет. Женился на сокурснице и стал горожанином.
Но теперь он признавался Петровичу, что все чаще жалеет о том, что променял просторы родной деревушки на суетливый, шумный, душный город, заполненный тщеславными, равнодушными друг к другу людьми.
От него Петрович знал, что в Академии работает ученый-историк, специалист по кладами.
Петрович вез с собой рисунки монет, найденных на месте убийства. Он надеялся с их помощью выяснить маловероятную, но все-таки возможную связь преступления с пресловутыми наполеоновскими сокровищами.
Иван с женой жили в маленькой квартирке-хрущевке. Это название, вызывающее ассоциации с насекомым, олицетворяло целую эпоху в истории страны.
Когда очередной решительный правитель благодетельствовал свой народ, он взялся за вопрос, который испортил не только москвичей,
Самая большая комната была, по сути, коридором с четырьмя дверями. А для кухоньки была взята за образец (ну, по крайней мере, создателям проекта хотелось в это верить) – французская планировка. И, по их мнению, она была улучшена. В центре Парижа в домах 18-19 века, кухня – непозволительная роскошь, да и не предмет первой необходимости – нет традиции столовничать дома. Поэтому под нее отводили два-три квадратных метра. Архитекторы хрущевок «развернулись», и советская хозяйка, суетившаяся на пяти с половиной квадратных метрах, получила возможность свысока смотреть на француженку в ее знаменитом маленьком черном платье, вдыхающую розовый воздух Парижа.
Такая квартира достала жене Ивана от родителей. Жили они в ней вдвоем. Их дочка, получив прекрасное образование не без помощи Ивана, уехала учиться во враждебные, но все равно очень привлекательные США. И теперь отнюдь не прозябала на должности преподавателя в одном из вузов.
Она звала родителей к себе. В гости они съездили, но остаться отказались: они привыкли жить по-другому. Ютясь в квартирке с крошечной кухонькой и карикатурным коридорчиком, выгадывая деньги на самое необходимое. Но избыточное благополучие другой страны вызывало сомнение в своей надежности. В подсознании отложился горький опыт предыдущих поколений, для которых постоянное унижение и борьбе за свое существование и были жизнью.
Иван был очень рад приезду друга. Они посидели за столом, на котором «произошла смычка города и деревни»: яичница из деревенских яиц с яркими, как солнышко желтками. Грибочки, свои огурчики, явно выигрывали от соседства городских бледноватых деликатесов, потонувших в майонезе.
Выпив по рюмочке, Петрович с Иваном вспоминали детство: ночные походы на маленькое деревенское кладбище для проверки своей смелости. Они вычитали в журнале, что таким способом закаляли дух юных самураев, и решили доказать себе, что не уступают в храбрости японским мальчишкам с их какими-то особенными мечами-наганами, которым втайне мучительно завидовали. И честно отсидели два часа на поваленном кресте, дрожа, как они убеждали друг друга, от холода.
Вспоминали, как воровали клубнику у толстой, крикливой Ревтовичихи. Ягоды, хоть и крупные, были кислыми, и крапива около забора, в которую приходилось прыгать, давала себя знать потом дня три мучительным покалыванием. Но порочное удовольствие напакостить злой тетке, столько раз обижавшей их матерей, искупало все.
А когда жена Ивана легла спать (она работала учителем истории, и встать ей надо было рано), они вспомнили Ленку, их одноклассницу. Худую, голенастую, с выбеленными солнцем волосами девчушку. Оба были влюблены в нее с седьмого класса. Непоседливая хохотушка, она охотно мелькала подолом своего выцветшего платья перед обоими. А они, изнывая от ранее незнакомого и невыносимого томления, боролись с ненавистью-ревностью друг к другу и с не менее сильным желанием поделиться этой новой, невыносимой своей тяжестью тайной.