Клад

Маслюков Валентин Сергеевич

Покрытая сбившимся ковром мраморная лестница привела его наверх, где было пусто во всей череде видимых насквозь комнат. В обманчивом безлюдье разносился крепкий жеребячий гогот, различались и человеческие слова. Направо от входа сразу за лестницей валялся на недавно обитой шелком, но продранной скамье долговязый слуга в белых чулках. Он поспешно вскочил, с неприятным изумлением обнаружив Юлия, и как бы себе в оправдание пояснил:

– Братец ваш, великий государь княжич Громол, почивают. – И показал туда, где жеребячились несдержанные, ломающиеся голоса. Вслед за тем, устыдившись, должно быть, несообразности сказанного, слуга явственно покраснел.

Юлий, страдая за чужую ложь,

тоже покраснел, они испуганно разбежались глазами. Спохватившись, слуга суетливо нырнул под скамью, откуда извлек вместе с облаком пыли иссохшую в жестоком безводье, закоченелую тряпку и с этим орудием чистоты накинулся на толстый пук страусовых перьев, которые торчали из ушастого шлема на стене. Потряся перьями, он взялся за подвешенный ниже круглый щит и впоследствии, возможно, простер свое усердие и на другие предметы обстановки, о чем Юлий уже не имел возможности судить по личным впечатлениям.

Принюхиваясь к стойкому запаху псины, он двинулся чередою запустелых комнат, где валялись в самых неожиданных сочетаниях стаканы, плети, мячи, прорванный, сплошь истыканный каким-то треугольным острием и съежившийся от этого издевательства барабан. Высокие окна необыкновенно чистого и гладкого стекла, полуприкрытые небрежно спущенными или наоборот кое-как поднятыми занавесями, впускали в комнаты потоки солнца, которое сообщало этому застарелому беспорядку вид легкомысленный и радужный. Разнобой голосов в дальнем конце покоев указывал Юлию путь, он перестал озираться, как вдруг напомнил о себе оставшийся в сенях слуга:

– Госс-сударь!… – громко прошипел он и больше того не успел, хотя и взмахнул предостерегающе тряпкой, когда Юлий оглянулся. С другого бока рявкнуло чудище – до нутра пронизывающий рык, что-то жуткое ринулось на Юлия, он шарахнулся, задохнувшись, и пережил собственную гибель прежде, чем уразумел случившееся: огромный лев вздыбился, заслонив собой одверье…

И почему-то оставил Юлия невредимым на расстоянии вытянутой руки от резанувших воздух когтей, от вздернутой, запрокинутой пасти, извергающей слюну, рев и зловоние.

Сердце неслось скачками.

Толстый ременный ошейник и железная цепь удерживали бешенство зверя на пороге смежной комнаты, лев вскинулся на задние лапы, повторяя свое собственное изображение на десятках владетельских гербов.

Впереди в конце сквозного ряда комнат высыпали люди Громола. Опознав младшего княжича, они, как видно, смешались, не решились смеяться и примолкли. Слуга с тряпкой благоразумно исчез.

Сделав над собой усилие, чтобы оправиться, а это не просто было рядом с рыкающим львом – зверь метался, расхаживал лихорадочными шагами, волоча цепь и чего-то в комнате опрокидывая, – Юлий распрямил плечи. Однако недалеко он ушел навстречу двинувшимся к нему людям, как наступил на толстую палку с перекладиной – ходули, брошенные посреди прохода, – чудом избежал падения и проделал несколько шагов лётом, единым духом оказавшись между встречавших его юнцов. Во всяком случае, не нужно было этой пытки – томительно выдерживать себя под встречными взглядами! А там уж рукой подать до спальни Громола, где обнаружил он еще нескольких молодых людей, одетых так же, как эти – для гимнастических упражнений: облегающие штаны и короткие шнурованные курточки с широкими в плечах рукавами.

Все занавеси в спальне, просторном, в три огромных окна помещении, были подняты; та же разруха и безалаберность: игральные карты на ковре, заставленные объедками и опивками столы. А наследник престола Громол, одетый и в башмаках, закрывши голову подушкой, спал на едва разобранной кровати.

Юлий уж вообразил было, что Громол придуривается, но скоро должен был убедиться в обратном;

так что следовало признать, что застигнутый в сенях слуга весьма основательно утверждал, что «почивают».

– Государь! – ничуть не понижая голоса, заговорил один из собравшихся для гимнастических упражнений юнцов. Он отделился от товарищей, неторопливо, с видимым удовольствием откинул за плечи длинные волосы и стал, скособочившись на манер танцевального коленца: руки кулаками в бока, всей тяжестью опирался на правую ногу, левую занес в сторону и уставил в пол пяткой. Помнится, это был младший сын владетеля Шебола. – Ваша милость, государь! Если вы возьмете на себя ответственность, мы попробуем разбудить наследника.

По правде говоря, Юлий предпочел бы удалиться и зайти к брату позднее, при более благоприятных обстоятельствах, но смалодушничал, купившись на такую очевидную уловку, как «ответственность». Он кивнул.

– Мы сделаем все, что в наших силах, – указав на одобрительно глядевших товарищей, продолжал владетельский сын. – Но и за вами, за вами тоже – да, доля участия. На вашу долю выпадет наиболее ответственная и опасная задача: сдернуть подушку.

Юлий кивнул, не находя слов. Должно быть, бледность и растерянность, запечатленные на его лице львиным рыком, еще не сошли и служили закономерным дополнением к спущенному чулку и обтрепанным обшлагам слишком коротких рукавов.

Откуда-то взялись музыканты, разобрали два гудка, трубу и барабан. Не тот, дырявый, что валялся в одной из комнат, а другой, поменьше, маленький ловкий барабан, оказавшийся в руках на удивление миловидной девушки в ладном, но довольно-таки скромном для столь блистательного общества платье. Владетельский сын Шеболов подал музыкантам знак, и Юлий уловил влажный, словно бы размягченный взгляд, который барабанщица бросила на юного вельможу.

Взгляд этот был ясен Юлию, как невзначай сорвавшееся признание; сердце его кольнула боль, ибо считанных мгновений хватило Юлию, чтобы осознать, как хороша и чиста девушка, и миновала богатая событиями эпоха, как Юлий ощутил неприязнь к Шеболову сыну. В ревности его, впрочем, не было ничего от соперничества, ибо – что говорить! – Шеболов сын и создан был для любви, так же, как милая, с чистым открытым лбом барабанщица создана, чтобы влюбиться… в это горделивое лицо со слегка взгорбленным носом. Тщательно ухоженные волосы юного вельможи, завитые мелкими кольцами, рассыпались по плечам, как небрежно брошенная груда драгоценностей.

Все это был только миг.

Музыканты взыграли, девушка застучала проворными пальцами в барабан и сразу же улыбнулась – такая девушка не могла не засветиться радостью при звуках задорного наигрыша, а Юлий… Ему ничего не оставалось, как сдернуть с головы брата подушку. Что он и сделал, благоразумно отстранившись от готовой брыкаться ноги.

Громол дернулся и застонал, переворачиваясь лицом в постель, зажал уши, но защититься от музыки уже, как видно, не мог.

Подстрекаемые Шеболовым сыном, музыканты ступили ближе. Трубач дудел, неестественно подрагивая щеками, гудочники споро наяривали смычками, в лицах застыло напряжение, которое можно было бы при случае счесть и улыбкой, и только барабанщица, проворно выстукивая звонкими кончиками пальцев во всем согласные лад и меру, оставалась сама собой. В прелестном лице ее, в полуулыбке было все то же ожидание счастья, не какого-то особенного, частного счастья, а счастья вообще – для всех и всегда. В барабанщице, кажется, не было и тени робости перед слишком большим для слабого человека миром, словно бы она обладала каким-то прочувственным тайным знанием, сообщавшим уверенность, что всякое зло, попав на солнечный свет, глухо заурчит и уползет прочь.