Кладбище балалаек

Хургин Александр Зиновьевич

По большому счету Нинка не против того, что гадят - иначе ей и убирать было бы на работе нечего, - но если бы гадили немного меньше - в количественном смысле и отношении! Раз уж все устроено в мире так, а не как-нибудь иначе, и по-другому нельзя. Ну чтоб хоть в лифтах в процессе движения не гадили. Нинке же не трудно убрать. Потому что уборка, можно сказать, есть функция ее организма. Самая ее суть. Наверно, Нинка родилась уборщицей. Многие думают, что уборщицами не рождаются, а становятся. Некоторые становятся, а некоторые - рождаются.

Нинка длинно и сладострастно потягивается. Выходит из ночного состояния в утреннее. В рабочее. А увидев меня и поближе ко мне присмотревшись, она произносит:

– Здрасьте, -

и делает неловкое движение метлой. Метла трется о цемент крыльца, издает шаркающий шипящий звук и поднимает первое аккуратное облачко пыли.

Я вхожу в подъезд, поднимаюсь пешком по лестнице, поскольку к лифтам этого дома у меня устойчивое недоверие и такое же отвращение. А подниматься мне нелегко. В последний год мое собственное тело начало заметно тяжелеть, и таскать его за собой становится все труднее. Вообще совладать с собственным телом человек не может всю жизнь. В детстве он год или больше тратит на то, чтобы хоть как-нибудь, шатко и валко, научиться ходить. В юности собственное тело мучит его половыми притязаниями. В зрелости тело постоянно нужно кормить и лечить, и поддерживать в рабочей форме. И в старости оно снова становится неуправляемым, как в раннем детстве, а для некоторых превращается в такую обузу, что смерть им кажется освобождением, избавлением и наградой за жизнь. Хотя на самом деле все наоборот: не смерть - награда за жизнь, а жизнь - награда за смерть. Единственная награда, дающаяся незаслуженно, вперед, авансом.

Наконец я добираюсь до своей лестничной площадки и своей двери. Останавливаюсь, успокаиваю дыхание. Сую ключ в замочную скважину.

Ключ с трудом, спотыкаясь, входит в нее и заклинивает. И ни взад ни вперед, ни вправо ни влево.

"Наверно, хотели ограбить пустую квартиру, - предполагаю я.
– Да, видно, не открыли. Только замок сломали". Я начинаю дергать ключ, дверь и вообще все, что можно дергать. И слышу:

– Кто там?

– Я, - говорю я, не понимая, кто это залез в мою квартиру и задает оттуда вопросы.

Дверь отворяется. На пороге стоит мужчина с крепким взглядом, в очках и в чем-то явно домашнем. Во всяком случае - в носках и без обуви.

– Вы ко мне?
– спрашивает он.

– Я к себе, - отвечаю я и вхожу.

Он следует за мной, протискивается вперед, в комнату, и там садится.

Рабочее вертящееся кресло заскрипело под ним, как старый диван, и в дальнейшем поскрипывало при каждом, самом неуловимом, движении мужчины.

Я постоял, не узнавая своей квартиры. В комнате было чисто, как в аптеко-управлении. На моль - никакого намека. Это я сразу понял - что можно и не искать, что моль здесь выведена если не навсегда, то до лета точно.

На письменном столе мягко шумел компьютер. Пахло парфюмерией, лаком, кофе и многим другим. Скрип и шум смешивались с запахами. Всходило солнце. Бледное и убитое.

– Вы кто и что здесь делаете?
– сказал я.

– Я здесь живу, - сказал мужчина.
– Вернее, я здесь работаю. А живу я тоже здесь. Но не всегда. Всегда я на проспекте Героев живу, с одной женщиной.

– Но это моя квартира.

– Почему ваша? Это моя квартира. Я ее купил. Для продуктивной работы и тишины. Могу все документы предъявить. У меня документы в порядке, все и всегда. И ремонт я тут произвел, практически капитальный. Моль вывел, пауков, тараканов.

– Пауки - хранители жилища, - сказал я и все понял.

Тем более понимать было особенно нечего. Кто-то, пока я здесь отсутствовал, живя с Лелей, продал мою квартиру. Заметил, что я не появляюсь по полгода, - и продал. И мне почему-то пришло в голову, что провернул это милое дело Ахмат. Конечно, нельзя подозревать человека, не имея веских оснований и доказательств. Но я и не подозреваю. Просто пришло это в голову.

Мне ничего не оставалось. Кроме как уйти. Эта

возможность, возможность уйти, остается всегда. Я ушел и понял, что к таким изменениям в жизни я все-таки не готов, несмотря на то что хотел изменений - хотел, понимая, что они назрели.

И тем не менее из своей квартиры я ушел, сказав новому ее хозяину "извините". Не отнимать же было у него купленное жилье. Наверное, у него больше прав на него, он заплатил живые деньги, а мне квартира досталась бесплатно тогда, когда квартиры еще "давали". А если и отнимать? То как? Квартира - это же не игрушка детская, которую можно отнять, будучи сильнее или взрослее.

Теперь из доступных мне помещений и жизненных пространств я располагал только рабочим помещением, местом службы, значит. Так называемым офисом. Наша газетка арендует его тут недалеко, у Шуберта. В смысле, у музучилища имени Шуберта, рядом с офисом горсадовского духового оркестра. Правда, сегодня мне туда по техническим причинам идти не надо и противопоказано для здоровья. Сегодня на нашем этаже санстанция комплексно травит всяких гадов. Всех гадов одним махом. Тараканов, мышей, муравьев, моль. Интересно, прибегал хозяин моей квартиры к услугам санстанции? Или не прибегал? Да, всех, кто шевелится, размножается и не приносит человеку пользы, травят сегодня у Шуберта. Человеков, к слову, тоже заодно травят. Походя относя их к гадам. И, наверно, заслуженно. Но я в этой трудной ситуации все равно туда пошел. Так - чтобы отвлечься и собраться с мыслями. Решил, что зайду к Гене Пыпычу, пребывающему на своем месте с раннего утра до пока не надоест. Его фотолаборатория находится двумя этажами выше. И там сегодня никого травить и умерщвлять не обещали. Хотя Гена ждет момента травли на своем этаже с ужасом и смятением. Он уверен, что никого травить и убивать нельзя. Раз уж ты не Господь Бог. Я как-то увидел моль, сидящую на Гениных штанах, и сказал тихо, чтоб ее не спугнуть:

– Гена, - сказал, - убей моль.

– За что?
– спросил Гена и не шевельнулся.

Вот какой это человек. Гуманный и порядочный одновременно. К тому же отец троих дочерей и муж их матери, а со дня на день станет еще и дедушкой, так как средняя дочь вышла на прошлой неделе замуж.

Гена мне не сказать, что обрадовался. Он мне не огорчился. И попросил:

– Давай пройдем отсюда вглубь. А то меня директриса три дня уже ищет и домогается. Хочет, чтобы я ее фотографировал. Забесплатно. Мне, сам знаешь, не жалко, но я ее не люблю. Всех, в общем, люблю, а ее - как-то не получается.

Директрису действительно любить было трудно. Даже Гене. Она ходила в красном платье, с красными губами и говорила студентам командирским голосом: "Хамство надо воспитывать!" И через преподавателей требовала у них денег. То себе ко дню рождения, то на ремонт кабинета, то в фонд училища, то в директорский личный фонд. А арендную плату нам, Гене и вообще всем, она постоянно повышала.

– У тебя что, настроение испорченное?
– спросил Гена.

– Вот именно, - сказал я.
– Когда в сорок восемь лет понимаешь, что ты один, как дурак, - настроение почему-то портится. А тут еще кто-то мою квартиру толкнул.

– Ну, это ж все временно?
– сказал Гена.

– Конечно, временно, - сказал я.

Гена запер дверь лаборатории и отпер другую дверь, дверь, ведущую внутрь чего-то. Я этой двери никогда не видел. Не замечал, что в углу она есть. И вела эта дверь, как оказалось, в большую комнату без окон. Здесь были свалены в кучу народные музыкальные инструменты. Домры, мандолины, балалайки. Они лежали горой. Пыльные и растрескавшиеся. У некоторых не было грифов. У некоторых - только колков. Струн не было у всех. Зато пахло в комнате плесенью, и, конечно, моли кружилось над этой грудой искалеченного дерева - несметно. Наверно, она и дерево ест, гадость.