Кладбище с вайфаем
Шрифт:
Куда-то, в процессе очередного переезда, эти портреты, увы, исчезли. Жаль.
Впрочем, чего жалеть – новые песни, новые портреты, новые “тотально слепые”, хоть в прямом, хоть в переносном смысле.
Когда автор долго и поначалу безуспешно пытается отыскать хотя бы приблизительный композиционный принцип, позволяющий без особого насилия объединить в одном тексте несколько разрозненных и ничем, в общем-то, не связанных между собой соображений, наблюдений или беглых воспоминаний, он вдруг вспоминает о том, сколько хороших и плохих стихов и песен
Нормальные значения
Пришло, я считаю, время признаться в том, что я не просто не люблю, а прямо-таки не выношу некоторых слов родного языка. Причин для этой нелюбви я не назову, потому что сам их не знаю. Но это тем не менее так.
Например, меня совершенно корежит от слова “зарисовка”. Почему? Повторяю, не знаю. Во всяком случае, ничего плохого оно мне не сделало. И особенно огорчаюсь, когда его употребляют люди, мне милые и симпатичные.
Вот, допустим, скажет мне кто-нибудь со всей безусловно искренней доброжелательностью, что, мол, какая у вас чудесная зарисовка получилась. Я, разумеется, благодарю и смущенно шаркаю ножкой, а вот в том, что я в состоянии в тот момент полностью контролировать поведение собственных лицевых мускулов, я совсем не уверен.
Покуда главной, а то и единственной претензией ко мне, исходящей от различных комментаторов, является моя не вполне каноническая в наших широтах фамилия и покуда единственным пожеланием является пожелание мне переместиться в иные широты, я вполне могу чувствовать себя практически безупречным. Но не буду: я-то сам себя не настолько высоко ценю, как они. Я-то сам себя в отличие от них хорошо знаю.
“Здравствуйте!” – неожиданно и звонко произнес незнакомый человек, встретившийся мне на тротуаре. Я ответил, что здравствуйте, мол, тоже.
“Очень я ценю ваше поэтическое творчество!” – тоже звонко сказал, то есть даже почти что прокричал сангвинический этот незнакомец. “Спасибо”, – говорю я, слегка, как полагается, потупившись.
“Больше всего люблю у вас в стихах одно место! Сейчас вспомню какое. А! Вот: «Мы все равно победим тиранию!» Очень с вами согласен! Очень! Спасибо вам! Берегите себя!”
И он ушел, оставив меня одного под дождем с настежь открытым ртом и полным смятением в душе.
Но все равно – хорошо же побывать минуты полторы народным трибуном.
С утра пораньше мне в личное сообщение пришло небольшое, но яркое послание от неведомой мне поклонницы.
Приятное послание, не скрою.
Сначала – различные неизбежные “глотки свежего воздуха в этой затхлой атмосфере”. Ну, не буквально так, но похоже в целом.
А в конце – “Спасибо вам, большой красивый человек”.
Тут я окончательно приосанился и пошел смотреться в большое зеркало в прихожей, для масштаба поставив рядом с собой кухонную табуретку.
Вышел я нынешним утром из дому и тут же, во дворе, стал свидетелем совершенно удивительной,
Посреди добротного, еще не посеревшего от невзгод сугроба стояла большая открытая коробка с кремовым тортом – совершенно не тронутым, резко и живописно выделявшимся на белом фоне своими розовыми и зелеными розами – ну, вы знаете эти цвета.
Но это не все. Вокруг торта с очень торжественным видом сидели четыре дворняги, сосредоточенно, в гробовом молчании уставившиеся на это рукотворное чудо света.
Молились, что ли? Или что-нибудь праздновали? Свадьбу? День рождения? И откуда там вообще оказался совершенно целый торт?
Все непонятно. Много, вообще-то, в нашей жизни всякого совсем непонятного. И это прекрасно, я считаю.
Вез меня по центру таксист-кавказец. Немолодой, моих примерно годов.
Я с таксистами всегда завожу разговор. Привычка. Интересно. Расспрашиваю, кое-что рассказываю и сам.
Этот, нынешний, был немногословен, но слушал внимательно и с вежливым интересом. Я ему устроил маленькую экскурсию. “Когда-то давно, еще до моего рождения, – рассказываю я ему, – памятник Пушкину стоял не здесь, а вон там”. Он старательно, вежливо, но молча изображает интерес. “А это, – говорю, – самый старый в Москве бульвар. Тверской называется”. Кивает.
Когда мы проезжали мимо Никитских Ворот, я опять говорю: “Вон там, в той большой церкви, венчался Пушкин”. Кивает. “А здесь, в этой маленькой, крестили Суворова”.
Наконец, он размыкает уста и произносит: “Раньше вообще порядок был”. Может быть, и правда?
Ко всем текущим событиям, происшествиям и процессам мы жадно ищем исторических аналогий и рифм не потому, что они нам что-то всерьез объясняют, а потому, что так нам легче их переживать.
Ну, типа того, что по поводу небывалого снегопада или неслыханной, наоборот, жары мы тут же вспоминаем, что тридцать семь лет тому назад были зафиксированы примерно такие же снегопад или жара.
И мы успокаиваемся. Не совсем, но хотя бы чуть-чуть.
Что уже неплохо.
Кто смеет утверждать, что наша жизнь скучна и легко предсказуема? Вот уж ничуть не бывало.
Вот, например, сегодня утром, в тот момент, когда я покупал по списку овощи в магазине около своего дома, на меня сзади вероломно упала очень крупная и совершенно пьяная тетка с классически подбитым глазом. Будучи морально не подготовленным к приему на спину непредусмотренного груза, я уронил сумку с продуктами, и картошка весело разбежалась по магазину.
“Чего это вы?” – зачем-то спросил я, осознавая, впрочем, предельную риторичность собственного вопроса.
“Сорри! Сорри! – сказала тетка. – Войдите и вы в мое положение. Я сегодня похоронила двух мужей”. “Как это двух?” – полюбопытствовала одна из двух продавщиц. “А так вот – двух, – пояснила тетка. – Одного зовут Шостакович, второго – Прокофьев. Подари мне два помидора за мои страдания”.
И, не дождавшись никакого ответа и тем более результата, вышла, шатаясь, из магазина, тут же слившись с московской ноябрьской слякотью.