Кладбище
Шрифт:
– Пожалуйста, здесь, если можно, - прервал я разглагольствования директора.
– Здесь?! Но за это место уже получен задаток!.. Ладно, так и быть, для вас я это сделаю...
– соглашается он после недолгого колебания.
– Да, что говорить, место отличное. Прекрасный воздух, роскошный вид на окрестность, тут - Мцхета, там - Тбилиси... И соседи весьма и весьма солидные: это, изволите видеть, профессор Хетагури, это академик Джанджгава, это вот врач Татарашвили, а это заслуженный педагог республики Гуларидзе... да, да... вот там, правда... но пусть это вас не тревожит!.. Там похоронен знаменитый нахаловский
– Базальт.
– Так, так. Только, знаете, глядите в оба с каменщиками, чтобы они вас не околпачили, они три шкуры дерут с родственников, совершенно справедливо полагая, что человек, будучи в горе, торговаться не станет.
– Здесь, - сказал я.
– Ясно.
– До свиданья.
– До свиданья, до свиданья, всего наилучшего, и примите мое соболезнование. Кстати, кем вы приходитесь покойному?
– Это мой сын.
Директор опешил.
– Простите бога ради! Я тут столько болтал!.. Наговорил черт знает что... простите великодушно!
– сконфузился директор.
– Ничего, ничего, все в порядке!
– До свиданья!
– До свиданья!
...Я умирал каждый день. Так длилось два года.
На третий год в один из дней я пришел на кладбище ранним утром. Было шесть часов. Стояла удивительная тишина и прохлада. Умиротворяюще шелестела листва, разноголосо пели птицы. Мраморные бюсты, точно испуганные беглецы, выглядывали из-за ветвей.
Долго сидел я на могиле. Постепенно до слуха моего откуда-то издали донесся стук молотка, перемежавшийся со стуком резца скульптора. Я поднялся и, словно по невидимой веревочке, пошел на эти звуки. И вдруг глазам моим открылось нечто такое, что невозможно передать никакими словами.
– Здравствуй, Вано, - сказал я, опомнившись от первого впечатления.
– Кто ты?
– Не узнаешь?
Он пригляделся. Узнал.
– А ведь про тебя мне говорили - помирает, мол.
– Да вот не помер, видишь...
Он положил молоток и резец на постамент, отряхнул с себя каменную пыль и сел на скамью.
С постамента на меня глядел поясной портрет юноши в камне. Однако то был не портрет. И не памятник, не барельеф, не горельеф. Я не знаю, что было это. Это было все и ничего в одно и то же время. Изображение человека, высеченное на базальтовой плите вне всякой перспективы, вне пропорций и объемов. Это было нечто, находившееся за гранью искусства, глядевшее из глубины тысячелетий, первобытное творение первобытного человека, имени которому нет. Вернее всего, это был идол, изумленный непознаваемой тайной природы, божество, кумир, но - чему, кому?..
– Что ты здесь делаешь, Вано?
– спросил я и сел рядом.
Он, не отвечая, вынул из нагрудного кармана "Приму", протянул мне, закурил сам, затянулся глубоко-глубоко и продолжал молчать.
– Не видишь, что я делаю?
– сказал он наконец.
– Что это, Вано?
Он опять погрузился в молчание. Докурил сигарету.
– Это мой сын, - глухо проговорил он много времени спустя. У меня мороз побежал по спине.
–
– В прошлом году... в это время... Он забрался на башню Ксанской крепости, на самую верхотуру... выпивши был... и сорвался оттуда... Ребята рассказывали, кто с ним был, - он летел, раскинув руки, как орел... Эх-хе-хей!..
– кричал, оказывается... Горе отцу твоему, сыночек!
– Вано искоса, снизу вверх поглядел на идола.
– Но это что, Вано?
– спросил я через некоторое время, и опять дрожь пробежала у меня по телу.
– Сказал ведь я - сын мой.
– Ты там это сделал?
– Я сам. Немного осталось. Вот с той стороны...
Он встал, указал рукой на грудь идола.
– Но ты ведь не скульптор, Вано?
– глубоко потрясенный, сказал я.
– Но кто лучше меня знает мое дитя?
– Верно. Но для этого все-таки нужны определенные знания. Ведь это не похоже на твоего сына?
– Кто тебе сказал, что не похоже? Вот его красивые черные глаза, вот изогнутые луки-брови, вот его орлиный нос, и его улыбка, и его мощные шея и руки, его могучие плечи... горе отцу твоему, сыночек!
– Вана говорил и дрожащей рукой проводил по серому камню.
И точно перст господень коснулся безжизненного камня - ожил он, потеплел, заговорил...
Восемнадцатилетний черноволосый, крепко сбитый парень улыбался мне с постамента. У меня зашлось сердце. Вано умолк, его рука безжизненно повисла, точно подрубленная ветка.
Камень опять стал идолом.
– А ты говоришь - не похож... и другие так говорят. Но я ведь не для других делаю! Откуда другим знать моего сына?
– Если ты делаешь этот памятник только для себя, поставь его дома, робко возразил я.
– Его дом теперь здесь.
Я ничего не смог ответить. Встал, собравшись уходить.
– Не уходи, не оставляй меня одного! Извело меня одиночество, взмолился он, и две крупные слезы выкатились из его глаз.
Смеркалось, когда я вышел с кладбища.
Напротив парка Ваке завершалось строительство зимнего плавательного бассейна. Большие базальтовые плиты разбросаны были на территории стройки. Подъемный кран медленно поднимал кверху одну из таких плит. Невольно я стал следить взглядом за ее продвижением.
– Эхе-хе-хей!
– кричал с макушки здания какой-то парень. Раскинув руки, точно орел, стоял он на самом карнизе и делал рукой энергичные знаки парню, выглядывавшему из кабины крана, - сюда, мол, давай.
В тревоге я сорвался с места, подбежал к зданию.
– Эгей! Брат мой, сын мой, парень!
– закричал я во всю мочь своей глотки.
– Чего тебе, дяденька?
– Сойди вниз, прошу тебя, сойди оттуда, не ровен час свалишься!
– Не бойся, дядя, не свалюсь!
– весело отозвался он.
– Сойди, заклинаю тебя всеми святыми, спустись ты оттуда!
Парень в ответ только отмахнулся и продолжал свое дело. Базальтовая плита, медленно колеблясь, плыла в воздухе, поднимаясь все выше в светлое предвечернее небо.
Я очнулся, повернул обратно и зашагал прочь, к дому. Пройдя немного по улице, я все же не выдержал и оглянулся. Парень, точно сказочный богатырь, на вытянутых руках опускал на место базальтовую плиту.
Солнце светила ему в спину, и ореолом сияли лучи над его головой.