Клара и тень
Шрифт:
Он ничего толком не нашел в этих записях. Ван Оббер не преувеличил, говоря, что Постумо – «свежая глина»: депилированная выточенная фигура, начало, живая точка отсчета, зачаток любой физиономии.
Он встал, окунулся в бодрящий поток воды под душем и выбрал в гардеробе сдержанный темный костюм. В пол-одиннадцатого он должен будет подойти к машинам службы безопасности, стоящим вокруг «Туннеля», чтобы присмотреть за началом работы. Он стоял перед зеркалом и мучился с узлом галстука. Опять ошибся, рисуя шелковую загогулину. Он не помнил
«Художник никогда не нападал во время открытия. Успокойся. Может, он вообще не в Амстердаме. Кто гарантирует, что Вуд права? Может, он уже сдался в полицию в каком-нибудь мюнхенском комиссариате. А может… Чертов узел… Может, «Рип ван Винкль» действительно его поймал… Возьми себя в руки. Мысли позитивно. В конце концов, мысли позитивно».
Тут он услышал постукивание и выглянул на террасу: вермееровский пейзаж начал перетекать в Моне. Капли дождя размыли зелень, охру, красноту, белизну.
«Ну, уже идет дождь».
Заканчивая одеваться, он позволил себе подумать о Даниэль. Молиться не хотелось, хотя он знал, что, несмотря на всё учение религии, Бог тоже искушал, не только дьявол. Однако экспромтом вышла небольшая молитва. Ни к кому конкретно он не обращался, просто смотрел на нахмуренный лоб облаков. «Она одна не имеет к этому никакого отношения. Она одна не должна была бы страдать. Защити ее. Пожалуйста, защити ее».
Потом он спустился по лестнице. День обещал быть зловещим, и он это чувствовал.
По крайней мере ему уже удалось правильно повеситься. Узел галстука был в полном порядке.
9:19
Герардо захватил немножко желтовато-бурой краски и размазал ее вдоль Клариной щеки.
– Сегодня вечером перед открытием Мэтр обойдет и проверит все картины.
– Я думала, он уже не придет, – сказала она.
– Он всегда делает последний обход, а потом уходит. Сейчас не шевелись.
Он взял очень тонкую кисть и написал ей губы слоем нежной киновари. Она увидела, как он улыбается в нескольких сантиметрах от нее. Он был похож на миниатюриста, склоненного над альбомом с эстампами.
– Ты счастлива? – спросил он, макая кисть в краску.
– Да.
Какая-то ученица сняла колпак с краской, открыв побеги локонов цвета красного дерева. Герардо снова макнул кисть в краску и вернулся к губам.
– Когда все это кончится, мне бы хотелось и дальше видеться с тобой. То есть после того, как тебя купят. – Он сделал паузу, макнул палец в какой-то растворитель и провел по уголку губ. – Ты ведь уже заранее знаешь, что тебя купят. Попадешь в дом к какому-нибудь коллекционеру-миллионеру. Но мне хотелось бы и дальше видеться с тобой. Нет, не говори. Тебе сейчас нельзя говорить.
Его слова были так же нежны, как мазки, которыми он ее писал. У нее было ощущение, что он старательно целует ее.
– Ты же знаешь, что говорят. Что между картиной и художником не может
Ученица перебила Герардо, обратившись к нему по-английски. Они быстро поговорили о тональности теней на теле Клары и сверились с письменными инструкциями Мэтра. Потом он наклонился к ее губам и какое-то время разглядывал их. Похоже, ему что-то не понравилось. Он исчез из поля зрения и почти сразу же вернулся с кистью, смоченной в красной краске.
Она лежала на спине на кушетке в одной из комнат для этюдов в подвалах «Старого ателье», куда ее перевезли рано утром, чтобы подготовить к установке в «Туннеле».
– Нужно постараться, – сказал Герардо. – Сегодня тебя увидят тысячи людей.
Он дважды коснулся верхней губы, будто там легонько прошлась бабочка.
– Я не хочу делать тебе больно, – продолжал он. – Никогда не сделал бы тебе больно. Но я подумал, что… знаешь, хранить мои чувства в себе не очень поможет мне сделать все как можно лучше. Я серьезнее, чем ты думаешь, дружочек. Не говори. – Он отвел кисть, когда Клара развела губы. – Ты – картина. Говорить могу только я. Ты внутри картины.
Он смочил кисть и снова погладил ее более мягким оттенком красного.
– Еще говорят, что художник влюбляется в свою картину. Думаю, так оно и есть. Но в моем случае происходит что-то очень странное, крошка: я немного написал и самого себя. То есть я притворялся. Иногда я думаю, что я не тот, кем себе кажусь. Каждый день встаю, смотрю в зеркало и поздравляю себя с огромным везением. Но все не так просто. Посмотри на эти усы и на эту бородку. – Он легонько подергал за них. – Они – часть художника или картины? Я очень долго думал, что я важная птица, понимаешь? И не смотрел дальше, не хотел видеть. «А что там, дальше?» – может кто-нибудь спросить. Так вот там дальше – люди. Для меня ты – не картина. Я не могу смотреть на тебя как на картину.
Он приложил к ее губам тряпочку, чтобы стереть пятно. На мгновение их взгляды встретились. Пока она вглядывалась в его большие веселые глаза, эта странная мысль, которая уже приходила ей в голову раньше, снова вернулась: может быть, Герардо не такой уж плохой художник; может быть, он просто не хотел писать «Сусанну». Герардо не нравилась эта фигура. Он хотел зафиксировать в ее выражении не этот болезненный блеск и не испуганное целомудрие, не ту картину, «полную ужаса и благочестия», о которой говорил ван Тисх. Герардо хотел получить ее. Клару Рейес. Высвободить ее, очистить и осветить новым светом. Это был первый в ее жизни художник, для которого она сама была, похоже, важна больше, чем его собственная картина.