Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

Коллектив авторов

Переселяюсь

* * *

И прежде хотел я жить в этой Южной деревне, И не потому, что гаданьем ей выпал знак: Здесь, слышал я, много людей с простыми сердцами. В их обществе радость считать вечера и дни. В мечтах о деревне прождал я все-таки годы, Покамест сегодня я не поселился в ней… А хижине бедной к чему большие пространства? Достаточно, если прикроет она постель. Важней, чтоб соседи почаще ко мне ходили И мы в разговорах судили б о старине, И чудным твореньем мы вместе бы восторгались, Неясные мысли друг другу толкуя в нем.

* * *

Весною и осенью много погожих

дней. На гору мы всходим и там слагаем стихи. Минуем ворота — хозяин к себе зовет. Вино поспевает — и тут же его мы пьем. В полях поработав, расходимся по домам. Домой воротившись, мы думаем о друзьях. А вспомнив о друге, спешим накинуть халат: В беседах и в смехе мы не замечаем часов. Жизнь в этих занятьях не лучше ль всякой иной? Не вспыхнет желанье, покинув ее, уйти. Одежда и пища к тому же требуют средств. На пахоте труд мой меня не введет в обман!

Гуляя с друзьями под кипарисами могил семьи Чжоу

До чего же сегодня ясно небо и светел день. Чистый голос свирелей и напевные звуки струн. Опечален теми, кто под сенью могильной спит, Разве можем при этом уходить от веселья мы? И свободная песня здесь творится из новых слов. И вино зеленое здесь рождает на лицах смех. Ничего я не знаю о заботах, что завтра ждут, И уже моим чувствам до конца отдаюсь теперь.

Читая «Шаньхайцзин» [537] — книгу гор и морей

Лето в начале, растут деревья и травы. Дом окружая, сплелись тенистые ветви. Птицы слетелись и радуются уюту. С ними я тоже свою полюбил лачугу. Поле вспахал я и все, что нужно, посеял. Время настало уже читать мои книги… Нищ переулок вдали от колей глубоких, Только заедет коляска близкого друга. Чарку приятно весенним вином наполнить, Овощи с грядок собрать в моем огороде… Дождь моросящий с востока сюда приходит, Ласковый ветер в пути его провожает. Я пробегаю «Историю Чжоу-вана». [538] Снова любуюсь картинами «Шаньхайцзина». Так я мгновенно вселенную постигаю… Это не радость, то в чем же она иначе?

537

«Шаньхайцзин»— древнейшая книга волшебных историй, связанных с географическими описаниями.

538

Я пробегаю «Историю Чжоу-вана»— древнюю книгу о чжоуском Му-ване, правившем в XI–X вв. до н. э. Книга эта о путешествии чжоуского государя к мифической Сиванму — Хозяйке Запада — была обнаружена в записях на бамбуковых дощечках в конце III в. в древнем кургане.

Воспеваю бедных ученых

* * *

Во вселенной все сущее обретает свою опору. Сиротливому облаку одному приютиться негде. В дали, дали безвестные в пустоте небес исчезает, Не дождавшись до времени, чтоб увидеть последний отблеск… Чуть рассветное зарево распахнет ночные туманы, Как пернатые стаями друг за дружкой уже летают. Позже всех, очень медленно, вылетает из леса птица И задолго до вечера возвращается в лес обратно… В меру сил и старания не сходя с колеи старинной, Разве тем не обрек себя на лишения и на голод? А вдобавок и дружества если более не узнаешь, Что случится от этого и какая нужда в печали?..

* * *

Как пронзителен холод, когда близится вечер года. В ветхой летней одежде я погреться на солнце сел… Огород мой на юге потерял последнюю зелень. Оголенные ветви заполняют северный сад. Я кувшин наклоняю, не осталось уже ни капли, И в очаг заглянул я, но не видно в нем и дымка. Лишь старинные книги громоздятся вокруг циновки. Опускается солнце, а читать их всё недосуг. Жизнь на воле без службы не равняю с бедою чэньской [539] , Но

в смиренности тоже возроптать на судьбу могу. Что же мне помогает утешенье найти в печали? Только память о древних, живших в бедности мудрецах!

539

Жизнь на воле без службы // не равняю с бедою чэньской…— То есть с достигшими Конфуция и его учеников лишениями в Чэнь. Разгневанный Цзы-лу спросил учителя, может ли оказаться в унизительной для него бедности человек совершенный, и Конфуций разъяснил, что может, но человек совершенный тверд в бедности, а человек маленький распускает себя.

* * *

Ученый Чжун-вэй любил свой нищенский дом. Вокруг его стен разросся густой бурьян. Укрывшись от глаз, знакомство с людьми прервал. Стихи сочинять с искусством редким умел. И в мире затем никто не общался с ним, А только один Лю Гун навещал его… [540] Такой человек, и вдруг — совсем одинок? Да лишь потому, что мало таких, как он: Жил сам по себе, спокойно, без перемен — И радость искал не в благах, не в нищете! В житейских делах беспомощный был простак… Не прочь бы и я всегда подражать ему!

540

Ученый Чжун-вэй // любил свой нищенский дом… И в мире затем // никто не общался с ним, // А только один // Лю Гун навещал его… — В книге Хуанфу Ми «Гао ши чжуань» об отшельниках высокой добродетели даны следующие сведения: «Чжун-вэй, уроженец Пинлина, был широкообразован, искусен в словесности, особенно любил в поэзии ши и фу. Жил бедно, уединенно. Бурьян в его дворе был так высок, что скрывал человека. Современникам он не был известен. И только Лю Гун (Лю Мэн-гун) знался с ним».

Поминальная песня

* * *

Если в мире есть жизнь, неизбежна за нею смерть. Даже ранний конец не безвременен никогда. Я под вечер вчера был еще со всеми людьми, А сегодня к утру в списке душ уже неживых. И рассеялся дух и куда же, куда ушел? Оболочке сухой дали место в древе пустом… И мои сыновья, по отцу тоскуя, кричат, Дорогие друзья гроб мой держат и слезы льют. Ни удач, ни потерь я не стану отныне знать, И где правда, где ложь, как теперь смогу ощутить? Через тысячу лет, через десять тысяч годов Память чья сохранит нашу славу и наш позор? Но досадно мне то, что, пока я на свете жил, Вволю выпить вина так ни разу и не пришлось!

* * *

Прежде было ли так, чтоб напиться я вдоволь мог, А сегодня вино здесь нетронутое стоит. На весеннем вине ходят пенные муравьи. Я когда же теперь вновь испробую вкус его? И подносов с едой предо мною полным-полно. И родных и друзей надо мной раздается плач. Я хочу говорить, но во рту моем звуков нет. Я хочу посмотреть, но в глазах моих света нет. Если в прежние дни я в просторном покое спал, То сегодня усну я в травой заросшем углу… Так я в утро одно дом покинул, в котором жил, Дом, вернуться куда никогда не наступит срок!

* * *

Все кругом, все кругом заросло сплошною травой. И шумят, и шумят серебристые тополя… Когда иней суров и девятый месяц настал, Провожают меня на далекий глухой пустырь… Ни в одной стороне человеческих нет жилищ, И могильный курган возвышается, как утес. Кони, в грусти по мне, прямо к небу взывая, ржут. Ветер, в грусти по мне, скорбно листьями шелестит… Тихий темный приют лишь однажды стоит закрыть, И на тысячи лет распрощаешься ты с зарей. И на тысячи лет распрощаешься ты с зарей, Величайший мудрец не сумеет тебе помочь… Было много людей, проводивших меня сюда, Поспешивших затем воротиться — каждый в свой дом. Но родные мои, может быть, и хранят печаль, Остальные же все разошлись и уже поют… Как я смерть объясню? Тут особых не надо слов: Просто тело отдам, чтоб оно смешалось с горой!