Классное чтение: от горухщи до Гоголя

Сухих Игорь Николаевич

Лермонтов не конкретизирует границ нашего века, но контраст, на котором строится стихотворение, очевиден. В неком баснословном прошлом, героическом веке, поэтическое слово было столь же острым и необходимым оружием, как кинжал; оно воодушевляло и объединяло толпу «во дни торжеств и бед народных», превращая ее в народ.

В современности произошел обратный процесс. Народ превратился в толпу, которую тешат «блестки и обманы», а поэт «свое утратил назначенье», променял божественную власть на злато, оказался «осмеянным пророком».

Этот финальный образ перебрасывает мостик к одному из последних лермонтовских стихотворений,

в сущности, завершающему тему поэта и поэзии. «Пророк» (1841), как и многое в лермонтовском творчестве, вступает в диалог с одноименным стихотворением Пушкина (1826), продолжает его лирический сюжет.

Пушкинский пророк после мучительной операции преображения обретал великое слово, способное в свою очередь потрясти мир.

Как труп в пустыне я лежал, И Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей».

(«Пророк»)

Лермонтовский герой, тоже получивший «всеведенье пророка» от «вечного судии», Бога, пытался жечь сердца глаголом (словом), но получил в ответ лишь злобу, ненависть, побиение камнями (почти каждый лермонтовский образ имеет библейский прототип). И он бежит в пустыню, где проповедует лишь зверям (твари земной) и звездам. И это стихотворение завершается образом «осмеянного пророка»:

Когда же через шумный град Я пробираюсь торопливо, То старцы детям говорят С улыбкою самолюбивой: «Смотрите: вот пример для вас! Он горд был, не ужился с нами. Глупец, хотел уверить нас, Что Бог гласит его устами! Смотрите ж, дети, на него: Как он угрюм и худ и бледен! Смотрите, как он наг и беден, Как презирают все его!»

Лермонтовский пророк, однако, не всегда удаляется от мира. В других лермонтовских стихотворениях он сам становится грозным судией. Превращаясь то в безнадежно влюбленного, то в презрительного наблюдателя на балу, то в скорбного мыслителя, он регулярно напоминает о себе, вступает в бесконечную тяжбу с миром. Мятежность, непримиримость, протест против привычных истин определяют многие лермонтовские лирические темы.

Железный стих, определивший содержание и интонацию «Смерти поэта», распространяется далеко за пределы этого стихотворения.

Тяжба с миром: любовь и ненависть

Любовная лирика поэта, как правило, – непримиримый поединок, в котором исходное чувство превращается в иное, прямо противоположное.

На контрастах строится стихотворение «Отчего» (1840). «За каждый светлый день иль сладкое мгновенье» в настоящем девушка должна будет заплатить «слезами и тоской» в будущем (обратим внимание, как тонко поэт использует не только семантические контрасты, но и фонетические переклички, внутренние рифмы: молодость – молвы, светлый – слезами). Стихотворение начинается и заканчивается антитезами: «Мне грустно, потому что я тебя люблю – «Мне грустно… потому что весело тебе». Противоположные чувства (грусть – веселье) распределены здесь между персонажами.

В «Благодарности» (1840)

они определяют сознание самого лирического героя. Сначала приводится подробный перечень обид: от мучения страстей и отравы поцелуя до мести врагов и клеветы друзей. Он опять строится как развертывание оппозиций, завершающееся последней, самой главной: «Устрой лишь так, чтобы тебя отныне / Недолго я еще благодарил».

Благодарность в итоге оборачивается проклятием, лирический герой просит не любви, а смерти. Масштабность, обобщенность этого стихотворения таковы, что его воспринимают и как обращение к любимой женщине, и как тяжбу с Богом.

В «Отчего» эмоция поэта обращена в безотрадное будущее. В «Благодарности» его страдание связано с настоящим временем. В стихотворении «Нет, не тебя так пылко я люблю…» (1841) миг лирической концентрации находится в прошлом. Сегодняшняя любимая сравнивается с «подругой прежних дней» – и не выдерживает этого сравнения. Прежняя любимая умерла, о чем сказано перифрастически: уста давно немые, огонь угаснувших очей. Эта пылкая любовь принесла герою лишь страдание, но он не может забыть погибшей молодости. Любовь к ушедшему, воспоминания оказываются сильнее, чем наслаждение в настоящем.

Грустные любовные мотивы перемежаются у Лермонтова со скорбными размышлениями о жизни в целом. При этом лирическое Я перерастает в обобщенное Мы.

В раннем стихотворении «Монолог» (1829) – поэту всего пятнадцать лет – уже намечен этот непримиримый конфликт не с любимой, но с целым миром.

Как солнце зимнее на сером небосклоне, Так пасмурна жизнь наша. Так недолго Ее однообразное теченье… И душно кажется на родине, И сердцу тяжко, и душа тоскует… Не зная ни любви, ни дружбы сладкой, Средь бурь пустых томится юность наша, И быстро злобы яд ее мрачит, И нам горька остылой жизни чаша; И уж ничто души не веселит.

Однако здесь поэт не столько протестует, сколько сожалеет и томится. Поэтическое мы, точно так же, как и противостоящий мир, изображены в самых общих чертах. Образы-тропы имеют абстрактный, общепоэтический характер: бури пустые, злобы яд, остылой жизни чаша. Лишь одна строка – и душно кажется на родине – допускает актуальное прочтение.

В поздних стихотворениях – «Дума» (1838), «Как часто пестрою толпою окружен…» (1840) – эти общие формулы наполняются историческим содержанием: речь идет уже о конкретном времени, о последекабрьской эпохе.

«Дума» строится как последовательное поэтическое рассуждение, аргументированное лирическое доказательство печальной судьбы поколения (современники называли его: люди сороковых годов).

Главным стилистическим средством Лермонтова и здесь являются перифразы и обобщенные формулы, которые вступают в контрастные отношения, создавая в то же время однородный эмоциональный тон: грусти, горечи, печали, уныния, русской хандры.

Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее – иль пусто, иль темно, Меж тем, под бременем познанья и сомненья, В бездействии состарится оно.