Клаудиа, или Загадка русской души. Книга вторая

Барыкова Мария

– Я уверен в победе, но тысячи погибших, искалеченных, среди которых друзья, родные… И я, не имеющий возможности оказать им ни малейшей помощи. Я знаю, у вас там муж, но, поверьте, мое положение в тысячу раз горчей вашего. Даже если генерал погибнет, он навсегда останется героем, а я навеки лишен этого права. И даже в ваших глазах я буду только жалким пленным, обязанным вам жизнью… – Русский внезапно умолк.

Клаудиа понимала, что уверять его сейчас в обратном глупо, и все-таки с какой радостью она поменялась бы теперь судьбой с этим синеглазым капитаном!

– А-а, к черту! – послышалось из темноты почти похожее на стон восклицание русского. – Если завтра победите вы, то

никто не будет держать здесь одного из тысяч русских раненых, вечную обузу победителей, если же мы – то меня уже не будет с вами… И потому… О, как ужасно не видеть ваших глаз в такой момент! Но все равно, я скажу вам то, что должен был сказать сразу же, дабы не ставить себя в ложное положение… – Клаудиа лежала, затаив дыхание, и кровь гулко стучала в ее висках. – Я люблю вас. Я полюбил вас с того самого мгновения, как на рассвете вы вошли в тот дом без крыши и опустились на колени. Тогда, в полубреду вы показались мне ангелом, спустившимся с небес… Я сразу понял, что вы не француженка, и еще – что вы удивительная женщина, презирающая условности, что в вас горит тот огонь жизни, который один имеет смысл в этом мире. Я признаюсь вам в этом сейчас, потому что знаю – чувство мое безнадежно, более того, оно вдвойне преступно, но я все же хочу, чтобы вы знали одно: возможно, вы и победите завтра, возможно, займете еще пол-России, но, в конце концов, вас ждет страшный конец, страшный настолько, что вы и представить себе не можете, и вот тогда вы найдете во мне человека, который будет рад отдать жизнь за ваше спасение. – Тут русский остановился, чтобы перевести дыхание, и вдруг услышал тихий, почти детский, звук плача. – Простите меня, – прошептал он, – простите и… мужайтесь.

Всю ночь, до самого того момента, пока на востоке не началась канонада, Клаудиа не сомкнула глаз. Стоявшая тишина мучила ее, и она ждала начала далекого сражения как облегчения. Где-то далеко в лесу изредка ухал филин. Вся природа замерла в ожидании, и даже пряный холод начала осени не мог развеять духоты, скопившейся, словно перед грозой. Правда, перед самым рассветом она погрузилась в горячечную дрему, больше похожую на бред, чем на сон. Ей представлялась бархатная южная ночь, невероятные звезды, звонкое пение цикад, ясное дыхание весны и мучительное ожидание смерти. Вновь метался по лохмотьям голодный, сходивший с ума Игнасио, но его черты почему то все больше ускользали от нее, превращаясь в холодную застывшую маску дона Гарсии.

Ужас охватывал Клаудиу, холодная дрожь пробегала по телу, и она пыталась проснуться, но липкая паутина бреда не отпускала ее… Наконец, когда до городка докатились первые еще не слившиеся в единый рев и гул пушечные залспы, Клаудиа вырвалась из плена видений и, соскользнув на холодный грязный пол, стала жарко молиться.

– О, пресвятая дева, не оставь, не оставь его! Своим крылом защити, укрой! Я не хочу, чтобы он погиб! Он должен жить! Мы будем жить! И мы еще будем с ним счастливы!

Но слова молитвы не приносили утешения, и железная рука тоски никак не отпускала измученного сердца.

Владимир лежал, отвернувшись к стене и белея в сумерках повязками.

«О, если бы он тоже начал сейчас молиться этой своей Богородице, которая так посмотрела на меня в церкви горевшего Смоленска! Может, тогда бы мы вдвоем сумели умолить…» – вдруг подумала она, и, словно услышав ее мысли, русский медленно, превозмогая боль, встал на колени и, сняв с шеи овальный образ, положил его на левую ладонь.

– Богородица-дева, покрой нас честным своим покровом и избави нас от всякого зла…

И так, до тех пор, пока не раздались на лестнице спешащие шаги Гастона, два человека,

разделенные по рождению огромными пространствами Европы, религией и войной, мужчина и женщина, испанка и русский, молились вместе и верили, что единый Бог смилуется над… но над которой же стороной?!

Генерал Аланхэ этой ночью тоже не спал. Сомнений больше не оставалось, битва состоится наутро. «Посмотрим же, как дерутся русские, дерутся, не уходя, не оставляя городов, а лицом к лицу, – лихорадочно размышлял он. – Этот день должен решить все. Patria o muerte. И если мне доведется нынче идти в бой, то я приложу все силы, чтобы выбить тебя, русский медведь, из твоей вековой беспробудной спячки. Я уязвлю тебя в пяту, чтобы ты завизжал, завыл, закрутился от боли и сокрушил на своем пути все преграды и всех врагов. Но если завтра мы сметем их? – вдруг ужасом полоснула дона Гарсию страшная мысль о не такой уж и нереальной возможности новой победы маленького капрала. – Тогда… тогда… о нет, лучше мне умереть на этом священном поле».

Выхода не было, и смертный страх, свидетельствующий не о трусости, а, скорее, наоборот, о полном владении собой, холодной рукой стиснул душу Аланхэ. Что смерть, если останется в неприкосновенности честь? Но все же он был жив, молод, ему еще не исполнилось и тридцати двух, и в эту осеннюю ночь жизнь казалась ему особенно прекрасной. Но наслаждаться ей он уже не мог, и только вера в то, что все расчеты графа де Мурсиа и его повелителя до сих пор странным образом оправдывавшиеся, оправдаются и далее, согревала его уставшее от сомнений сердце.

Сражение началось на рассвете. Сотни орудий и с той и с другой стороны разорвали звонкую тишину ускользающей ночи, и начался настоящий ад на земле. Полки за полками, батальоны за батальонами шли вперед, но не проходило и часа, как они возвращались изрядно потрепанными с поредевшими втрое, а то и вчетверо рядами. Потом проходило двадцать минут, полчаса и, перестроившись, они уходили в атаку вновь.

Поначалу сражение завязалось почти по всей линии соприкосновения русской и французской армий. Наполеон действовал в своей обычной манере, пытаясь нащупать наиболее слабое место противника, чтобы затем обрушить на него всю мощь своих резервов.

Однако время шло, волны атакующих накатывали и откатывались, а слабых мест в позициях русских нащупать все не удавалось.

Португальский легион долгое время стоял в стороне, возможно потому, что его не считали достаточно надежным и не верили в способность собранных силой людей прорвать оборону русских. А русские, похоже, и в самом деле встали намертво. Прошло уже пять часов с того момента, как завязалось это грандиознейшее сражение, Семеновские высоты [10] и большой Бородинский редут уже не однажды переходили из рук в руки, но ни на одном участке фронта французам пока так и не удавалось достигнуть никакого решительного успеха.

10

Так французы называли Багратионовы флеши.

Наполеон начинал нервничать. После шестой атаки, выбившей с флешей Багратиона, он уже хотел устремить туда основные силы и даже отдал команду коннице Мюрата. Но к Багратиону, и слева от Раевского, и справа от Тучкова неожиданно подошли подкрепления, которые не только вновь выбили с флешей французов, но и опрокинули уже хлынувшую туда конницу неаполитанского короля.

– Дьявольщина! Такого я не припомню! – вырвалось у д'Алорно. – Они опрокинули самого Мюрата! – и генерал нервно затеребил темляк шпаги.