Клавдия Шульженко: жизнь, любовь, песня

Хотулёв Вячеслав Викторович

Итак, она предполагала исполнить 29 песен. Это фантастическая нагрузка, если учесть, что 24 марта, за две недели до концерта, ей исполнилось 70! В последний момент она сократила программу до двадцати песен.

Когда она вышла своей плавной и стремительной походкой на сцену Колонного зала, высоко подняв в руке шифоновый платок синего цвета, зал в едином порыве поднялся и зааплодировал. Аплодировали семь минут, и ничто не могло остановить это всеобщее признание в любви. Она стояла, еле сдерживая слезы, боясь за свою косметику, и в памяти за эти семь минут у нее всплывали почему-то самые горестные моменты ее жизни. В ложе с левой стороны сидел Леонид Осипович Утесов. Во время концерта, во время длинных пауз между песнями из-за нескончаемых аплодисментов

она дважды подходила к ложе и низко кланялась, и зал снова взрывался благодарными овациями.

Концерт открылся «Синим платочком». Его не надо было объявлять. Перед ним ничего не надо говорить. Оркестр начал вступление, а зал все аплодировал, но вот она запела — и все смолкло. И только она — высокая, статная, в сером платье со строгими линиями, с одухотворенным лицом, она возвращала всех нас в «сороковые-роковые», но взгляд ее — сегодняшний, мудрый и печальный, а голос — это мягкое бархатное контральто с нежнейшим шепотом, из которого вырастает вдруг мелодия, и эти совершенно необъяснимые паузы, как «легкое дыхание», и все это вместе вызывало оцепенение, спазм в горле… Когда в газетах на следующий день писали: «Да, голос все такой же молодой!» — хочется поспорить и даже возразить. Еще никогда у Шульженко так не звучал голос, как в тот вечер 10 апреля 1976 года. Еще никогда не было у нее такого фантастического эмоционального взлета! Если сравнить, скажем, ее записи ранних лет и запись из Колонного зала, сравнение будет явно в пользу последней. Дело не только в очень хорошей звукозаписи, хотя и она сыграла не последнюю роль. Дело в том, что в тот вечер Шульженко вынесла своей публике, своему зрителю, своей стране — всю свою жизнь. А ее мастерство в тот вечер было совершенно и безукоризненно. Это без сомнения стало ее самым лучшим выступлением за пятьдесят лет жизни на эстраде. Как обычно протекает жизнь знаменитости? Первую половину работаешь на авторитет, а потом уже авторитет работает на тебя. И часто, увы, мы наблюдаем, когда и голос уже не тот, и возраст дает о себе знать, но мы стараемся не замечать, не видеть, ибо помним, когда мастер был на вершине своей славы. У Клавдии Ивановны все получилось наоборот. Она оказалась на пике своей славы и народной популярности именно в этот незабываемый вечер 10 апреля!

Она очень мудро выстроила программу, точно рассчитала свои силы. После вещи, требующей напора, темперамента, быстрого темпа — обязательно шла песня, исполнять которую с технической точки зрения было проще. Да, она не видела отдельных лиц в зале, где было очень много ее друзей, где собрались все ее родственники. Где внимательно ее слушали два ее бывших мужа — Коралли и Епифанов. Она очень боялась, что Епифанов окажется в отъезде, но он отложил экспедицию ради ее концерта, и она была необыкновенно этому рада. Епифанов почему-то не захотел сесть в партер, а расположился в ложе среди телевизионщиков. И волновался не меньше, чем она. Он давно ее не видел. Она изменилась. Но стоило ей запеть, как он почувствовал, сколько в ней появилось нового, незнакомого для него и… такого мощного. Да, он недооценивал эту женщину. Он все-таки считал, что его роль в ее жизни значительно больше. И, кажется, просчитался.

А она, в который уже раз, доказывала свое право на свое искусство, на свою любовь, доказывала прежде всего — себе. Но и ему — тоже. В антракте к ней подошел Леонид Осипович и грустно сказал:

— Одна ты у нас, Клавочка, осталась.

Очевидно, он хотел сказать: из старой гвардии. Но Шульженко была в ином состоянии. Она была слишком возбуждена и переполнена волнами, которые непрерывно шли из зала. Она уже знала: концерт удался, но впереди еще целое отделение, 10 песен, еще целый час, который нужно прожить элегантно, весело, легко и упрямо — как идут по канату, под куполом цирка, но без страховки. И она пройдет!

Она включила в концерт новую песню. Сегодня она ее будет петь для Жоржа. Он поймет. Он все поймет.

Во втором отделении все продолжался тот эмоциональный подъем, возникший в зале

с момента ее первого появления. Прекрасно был встречен «Старинный вальс», где она хорошо отыграла веер. Ей самой понравилось, как прозвучало «Молчание» Дунаевского. Ну вот, конец! Да, она с нетерпением ждала этого момента. И сама объявила своим вкрадчивым голосом, в котором только он сможет услышать мелодию зрелой опытной пантеры:

— Композитор Пономаренко. Поэт Евгений Евтушенко. Исполняет Клавдия Шульженко! «А снег повалится».

Зал дружески засмеялся и зааплодировал.

Б. Мандрус мощно вступил, синкопируя ритм.

А снег… а снег повалится, повалится, И я прочту в его канве, Что моя молодость повадится Опять заглядывать ко мне. И поведет, и поведет куда-то за руку На чьи-то тени и шаги И вовлечет в старинный заговор Огней, деревьев и пурги.

Епифанов замер. «О чем она? Какая молодость? Она что, забыла, сколько ей лет?» Он впился в нее взглядом. Ее лицо пылало, а взгляд был устремлен… нет, не в прошлое, а туда, где — боже мой! — ее ожидало счастье!

И мне покажется, покажется, покажется По сретенкам и моховым, Что молод не был я пока еще, А только буду молодым. И ночь завертится, завертится И, как в воронку, втянет в грех. И моя молодость завесится Со мною снегом — ото всех.

Да, он только сейчас начинал понимать эту женщину. Она вовсе не женщина. Она — Феникс, возрождающаяся из пепла птица. Из пепла и любви. Пепла, который, как он полагал, давно остыл и превратился в горстку праха.

…Но сразу вставшая накрашенной

(она вздохнула почти с ужасом, увидев себя в зеркале)

…накрашенной При беспристрастном свете дня Цыганкой, мною наигравшейся

(чуть небрежно, с ироническим изломом…)

Оставит молодость меня. Начну я жизнь переиначивать Свою наивность застыжу…

(в этой строке — почти девическая интонация, как бы застеснялась — «о чем это я?»)

И сам себя, как пса бродячего, На цепь угрюмо засажу.

Епифанов горько усмехнулся, не только про себя. Но и про меня тоже… Правильно сделал, что ушел. Не женщина — ведьма!

…Надо же! У Евтушенко было мягче, он написал: «На цепь угрюмо посажу». А у нее — грубее, жестче — точно, трагично и горько.

А снег повалится, повалится, повалится, Закружит все веретеном. И моя молодость появится Опять цыганкой под окном…

Еще звучит последний аккорд, а уже раздались крики «браво» и шквал аплодисментов. Она сдержанно, даже сердито, но и победительно смотрела в зад., с вызовом и упрямством. Впрочем, сил почти не осталось. Епифанов съежился и не аплодировал. Мужики в зале плакали, склонив седые и лысые головы, женщины с восторгом и завистью смотрели на нее, на ее светло-голубое платье. А она… она даже не поворачивает голову в его сторону, хотя знает, где он сидит.